ц, а странный человек,  который
уже недели две, как повадился ходить в гости к даме,  живущей  наверху,  -
Ирме поведала об этом дочка  швейцара  и  показала  ей  язык,  когда  Ирма
резонно заметила, что глупо приходить так  поздно.  Самое  удивительное  и
таинственное, однако, было то, что он свистел точь-в-точь, как отец, но об
этом не следовало  распространяться:  отец  поселился  отдельно  со  своей
маленькой подругой - это Ирма  узнала  из  разговора  двух  знакомых  дам,
спускавшихся по лестнице. Свист под окном повторился. Ирма подумала:  "Кто
знает, это может быть все-таки отец, и его никто не  впускает,  и  говорят
нарочно, что это чужой". Она откинула одеяло и на цыпочках подошла к окну.
По дороге она толкнула стул, но бонна продолжала трубить и  клокотать  как
ни в чем не бывало. Когда она открыла, пахло чудесным  морозным  воздухом.
На мостовой стоял человек и глядел наверх. Она довольно долго смотрела  на
него - к ее большому разочарованию, это  не  был  отец.  Человек  постоял,
потом повернулся и ушел. Ирме стало жалко его - надо было бы,  собственно,
открыть ему, - но она так закоченела, что едва хватило сил запереть  окно.
Вернувшись в постель, она  никак  не  могла  согреться,  и  когда  наконец
заснула, ей приснилось, что она играет с отцом в хоккей, и  отец,  смеясь,
толкнул ее, она упала спиной на лед, лед колет, а встать невозможно.
     Утром у нее было сорок и  три  десятых,  и  доктор,  которого  тотчас
вызвали, велел немедленно облечь  ее  в  тугой  компресс.  Аннелиза  вдруг
почувствовала, что сходит с ума, что судьба просто не имеет права  так  ее
мучить, и решила не  поддаваться  и  даже  улыбалась,  когда  прощалась  с
доктором. Перед уходом он еще раз заглянул к бонне, которая прямо  сгорала
от жара, но у этой здоровенной женщины ничего  не  было  серьезного.  Макс
проводил доктора до прихожей и  простуженным  голосом,  стараясь  говорить
шепотом, спросил, правда ли, что жизнь Ирмы не в опасности. Доктор Ламперт
оглянулся на дверь и поджал губы. "Завтра посмотрим, -  сказал  он.  -  Я,
впрочем, еще и сегодня заеду". "Все то же самое,  -  думал  он,  сходя  по
лестнице. - Те же вопросы,  те  же  умоляющие  взгляды".  Он  посмотрел  в
записную книжку и сел в автомобиль, а минут через пять уже входил в другую
квартиру. Кречмар встретил его в шелковой куртке с бранденбургами. "Она со
вчерашнего дня какая-то кислая, - сказал он. - Жалуется, что  все  болит".
"Жар есть?" - спросил Ламперт, с некоторой тоской думая о том, сказать  ли
этому  глупо  озабоченному  человеку,  что   его   дочь   опасно   больна.
"Температуры как будто нет, - сказал Кречмар с тревогой в голосе. -  Но  я
слышал, что грипп без температуры  -  очень  неприятная  вещь".  "К  чему,
собственно, рассказывать?"  -  подумал  Ламперт.  -  "Семью  он  бросил  с
совершенной беспечностью. Захотят - известят сами. Нечего мне  соваться  в
это".
     "Ну, ну, - сказал Ламперт, - покажите мне нашу милую больную".
     Магда лежала на кушетке, вся в шелковых  кружевах,  злая  и  розовая,
рядом сидел, скрестив ноги, художник Горн и карандашом рисовал  на  исподе
папиросной коробки ее прелестную голову. "Прелестная, слова нет, - подумал
Ламперт. - А все-таки в ней есть что-то от гадюки".
     Горн, посвистывая, ушел  в  соседнюю  комнату,  и  Ламперт  с  легким
вздохом приступил к осмотру больной.
     Маленькая простуда - больше ничего.
     "Пускай посидит дома два-три дня, - сказал Ламперт. -  Как  у  вас  с
кинематографом? Кончили сниматься?"
     "Ох, слава Богу, кончила! - ответила Магда, томно запахиваясь.  -  Но
скоро будут нам фильму показывать, я непременно должна быть к тому времени
здорова".
     "С другой же стороны, - беспричинно подумал  Ламперт,  -  он  с  этой
молодой дрянью сядет в галошу".
     Когда врач ушел,  Горн  вернулся  в  гостиную  и  продолжал  небрежно
рисовать, посвистывая сквозь  зубы.  Кречмар  стоял  рядом  и  смотрел  на
ритмический ход его белой руки. Потом он пошел к себе в кабинет дописывать
статью о нашумевшей выставке.
     "Друг дома", - сказал Горн и усмехнулся.
     Магда посмотрела на него и сердито проговорила:
     "Да,  я  тебя  люблю,  такого  большого  урода,  -   но   ничего   не
поделаешь..."
     Он повертел коробку перед собой, потом бросил ее на стол.
     "Послушай, Магда, ты все-таки когда-нибудь собираешься ко мне прийти?
Очень, конечно, веселы эти мои визиты, но что же дальше?"
     "Во-первых, говори тише; во-вторых, я вижу,  что  ты  будешь  доволен
только тогда, когда начнутся всякие  ужасные  неосторожности,  и  он  меня
убьет или выгонит из дому, и будем мы с тобой без гроша".
     "Убьет... - усмехнулся Горн. - Тоже скажешь".
     "Ах, подожди немножко, я прошу тебя. Ты понимаешь, - когда он на  мне
женится, мне будет как-то спокойнее, свободнее... Из дому жену  так  легко
не выгонишь. Кроме того, имеется кинематограф, - всякие у меня планы".
     "Кинематограф", - усмехнулся Горн.
     "Да, вот увидишь. Я уверена, что фильма вышла чудная.  Надо  ждать...
Мне так же невтерпеж, как и тебе".
     Он пересел к ней на кушетку и  обнял  ее  за  плечо.  "Нет,  нет",  -
сказала она, уже дрожа и хмурясь. "В виде закуски - один поцелуй, - в виде
закуски". "Только недолгий", - сказала она глухо.
     Он нагнулся к ней, но вдруг стукнула дальняя дверь, послышались шаги.
     Горн хотел выпрямиться, но в тот же миг заметил, что шелковое кружево
на плече у Магды захватило пуговицу на его обшлаге. Магда быстро принялась
распутывать, - но  шаги  уже  приближались,  Горн  рванул  руку,  кружево,
однако, было плотное, Магда зашипела, теребя ногтями петли, - и тут  вошел
Кречмар.
     "Я не обнимаю фрейлейн Петерс", - бодро сказал Горн. - Я только хотел
поправить подушку и запутался.
     Магда продолжала теребить кружево, не поднимая  ресниц,  -  положение
было чрезвычайно карикатурное, Горн мысленно отметил его с восхищением.
     Кречмар молча вынул перочинный нож и открыл его, сломав себе  ноготь.
Карикатура продолжалась.
     "Только не зарежьте ее", - восторженно сказал Горн и начал  смеяться.
"Пусти", - произнес Кречмар, но Магда крикнула:  "Не  смей  резать,  лучше
отпороть пуговицу!" ("Ну, это положим!" - радостно вставил Горн). Был миг,
когда оба мужчины как бы навалились на нее. Горн на всякий случай дернулся
опять, что-то треснуло, он освободился.
     "Пойдемте ко мне в кабинет", - сказал Кречмар, не глядя на Горна.
     "Ну-с, надо держать ухо  востро",  -  подумал  Горн  и  очень  кстати
вспомнил прием, которым он уже два раза в жизни пользовался, чтоб  отвлечь
внимание соперника.
     "Садитесь, - сказал Кречмар. - Вот что. Я хотел попросить вас сделать
несколько рисунков - тут была интересная  выставка,  -  мне  бы  хотелось,
чтобы вы сделали несколько карикатур на те или  иные  картины,  которые  я
разношу в моей статье, - чтоб  вышли,  так  сказать,  иллюстрации  к  ней.
Статья очень сложная, язвительная..."
     "Эге, - подумал Горн, -  это  у  него,  значит,  хмурость  работающей
фантазии. Какая прелесть!"
     "Я к вашим услугам, - проговорил он вслух. - С удовольствием. У  меня
тоже к вам небольшая просьба. Жду гонорара из нескольких  мест,  и  сейчас
мне приходится туговато, - вы могли бы  мне  одолжить  -  пустяк,  скажем:
тысячу марок?"
     "Ах,  конечно,  конечно.  И  больше,  если  хотите.  И   само   собой
разумеется, что вы должны назначить мне цену на иллюстрации".
     "Это каталог? - спросил Горн. - Можно посмотреть?"
     "Все женщины, женщины, - с  нарочитой  брезгливостью  произнес  Горн,
разглядывая репродукции. - Мальчишек совсем не рисуют".
     "А на что вам они?", - лукаво спросил Кречмар.
     Горн простодушно объяснил.
     "Ну, это дело вкуса", - сказал Кречмар и продолжал,  щеголяя  широтой
своих взглядов: "Конечно, я не осуждаю вас. Это, знаете, часто встречается
среди людей искусства. Меня бы это покоробило в чиновнике или в лавочнике,
- но живописец, музыкант - другое дело. Впрочем, одно могу вам сказать: вы
очень много теряете".
     "Благодарю покорно, для меня женщина - только милое млекопитающее,  -
нет, нет, увольте!"
     Кречмар рассмеялся. "Ну, если на то пошло, и я должен вам кое  в  чем
признаться. Дорианна, как увидела вас, сразу сказала, что  вы  к  женскому
полу равнодушны".


     XIX


     Прошло три дня, Магда  все  еще  покашливала  и,  будучи  чрезвычайно
мнительной, не выходила - валялась на кушетке в кимоно. Кречмар работал  у
себя в кабинете. От нечего делать Магда стала развлекаться  тем,  чему  ее
как-то научил Горн:  удобно  расположившись  среди  подушек,  она  звонила
незнакомым людям, фирмам, магазинам, заказывала вещи, которые  она  велела
посылать по выбранным  в  телефонной  книжке  адресам,  дурачила  солидных
людей, десять раз подряд звонила по одному и тому  же  номеру,  доводя  до
исступления занятого человека, - и выходило иногда очень забавно, и бывали
замечательные объяснения в любви и еще более замечательная  ругань.  Вошел
Кречмар, остановился, глядя на нее со смехом и любовью, и слушал, как  она
заказывает для кого-то гроб. Кимоно  на  груди  распахнулось,  она  сучила
ножками от озорной радости, длинные глаза блистали и щурились.  Он  сейчас
испытывал к ней страстную нежность (еще  обостренную  тем,  что  последнюю
неделю она, ссылясь на болезнь, не подпускала его) и тихо  стоял  поодаль,
боясь подойти, боясь испортить ей забаву.
     Теперь она рассказывала какому-то профессору Груневальду  вымышленную
историю своей жизни и умоляла, чтоб он встретил ее в полночь у  знаменитых
вокзальных часов напротив Зоологического сада, -  и  профессор  на  другом
конце провода мучительно и тяжелодумно решал про себя, мистификация ли это
или дань его славе экономиста и философа.
     Ввиду этих Магдиных утех, не удивительно, что Максу, вот уже полчаса,
не удавалось добиться телефонного  соединения  с  квартирой  Кречмара.  Он
пробовал вновь и вновь, и всякий раз - невозмутимое жужжание.  Наконец  он
встал, почувствовал головокружение и сел опять: эти ночи он не спал вовсе,
но  не  все  ль  равно,  сейчас  его  долг  -  вызвать  Кречмара.   Судьба
невозмутимым жужжанием как будто препятствовала его намерению, но Макс был
настойчив: если не так, то иначе. Он на цыпочках  прошел  в  детскую,  где
было темновато и очень тихо, несмотря на  смутное  присутствие  нескольких
людей, глянул на затылок Аннелизы,  на  ее  пуховый  платок,  -  и,  вдруг
решившись, повернулся, вышел вон, мыча и задыхаясь от слез, напялил пальто
и поехал звать Кречмара.
     "Подождите", - сказал он шоферу, сойдя на панель пред знакомым домом.
     Он уже напирал на тяжелую парадную дверь, когда сзади подоспел  Горн,
и они вошли вместе. На лестнице они  взглянули  друг  на  друга  и  тотчас
вспомнили хоккейную игру. "Вы к господину Кречмару?" - спросил Макс.  Горн
улыбнулся и кивнул. "Так вот что: сейчас ему будет не до гостей, я -  брат
жены, я к нему с невеселой вестью".
     "Давайте передам?" -  гладким  голосом  предложил  Горн,  невозмутимо
продолжая подниматься рядом.
     Макс  страдал  одышкой;  он  на  первой  же   площадке   остановился,
исподлобья,  по-бычьи,  глядя  на  Горна.  Тот  выжидательно  замер  и   с
любопытством осматривал заплаканного, багрового, толстого спутника.
     "Я советую вам отложить ваше посещение, - сказал Макс, сильно дыша. -
У моего затя умирает дочь".
     Он двинулся дальше. Горн спокойно за ним последовал ("забавная штука,
это упустить нельзя..."). Макс отлично слышал шаги за собой, но его душила
мутная злоба, он боялся что не хватит дыхания дойти, и потому берег  себя.
Когда они добрались до двери квартиры, он повернулся к Горну и сказал:  "Я
не знаю, кто вы и что вы, - но я вашу настойчивость отказываюсь понимать".
     "Я  -  друг  дома",  -  ласково  ответил  Горн  и,  вытянув   длинный
прозрачно-белый указательный палец, позвонил.
     "Ударить его палкой?" - подумал Макс.  -  "Ах,  не  все  ли  равно...
Только бы скорей вернуться".
     Открыл слуга (похожий, по мнению Магды, на лорда).
     "Доложите, голубчик, - томно сказал Горн, - вот этот  господин  хочет
видеть..."
     "Потрудитесь не вмешиваться!" - со взрывом гнева перебил Макс и, стоя
посреди прихожей, во всю  силу  легких  позвал:  "Бруно!"  -  и  еще  раз:
"Бруно!"
     Кречмар, увидя  шурина,  его  перекошенное  лицо,  опухшие  глаза,  с
разбегу поскользнулся и круто стал. "Ирма опасно больна,  -  сказал  Макс,
стукнув о пол тростью. - Советую тотчас поехать..."
     Короткое молчание. Горн жадно смотрел на  обоих.  Вдруг  из  гостиной
звонко и ясно раздался Магдин голос: "Бруно, на минутку".
     "Мы сейчас поедем", - сказал Кречмар, заикаясь, и ушел в гостиную.
     Магда стояла скрестив на груди  руки.  "Моя  дочь  опасно  больна,  -
сказал Кречмар. - Я туда еду".
     "Это вранье, - проговорила она злобно. - Тебя хотят заманить".
     "Опомнись... Магда... ради Бога".
     Она схватила его за руку: "А если я поеду с тобой вместе?"
     "Магда, пожалуйста, ну пойми, меня ждут".
     "...околпачить. Я тебя не отпущу..."
     "Меня ждут, меня ждут", - сказал Кречмар, заикаясь и пуча глаза.
     "Если ты посмеешь..."
     Макс  стоял  в  передней,  продолжая  стучать  тростью.  Горн   вынул
портсигар. Из гостиной послышался  взрыв  голосов.  Горн  предложил  Максу
папиросу.  Макс,  не  глядя,  отпихнул  портсигар   локтем,   и   папиросы
рассыпались. Горн рассмеялся. Опять взрыв голосов. "О, какая  мерзость..."
- пробормотал Макс, дернув дверь на  лестницу  и,  с  трясущимися  щеками,
быстро спустился.
     "Ну, что?" - шепотом спросила бонна, когда он вернулся.
     "Нет, не приедет", - ответил он,  закрыл  на  минуту  ладонью  глаза,
потом прочистил горло и опять, как давеча, на цыпочках прошел в детскую.
     Там было все по-прежнему, Ирма  тихо  мотала  из  стороны  в  сторону
головой, полураскрытые глаза как будто не  отражали  света.  Она  тихонько
икнула.  Аннелиза  поглаживала  одеяло  у  ее  плеча.  Ирма  вдруг  слегка
напряглась на подушках, откидывая лицо. Со стола упала ложечка  -  и  этот
звон долго оставался у всех в ушах. Сестра милосердия стала считать  пульс
и потом осторожно,  словно  боясь  повредить,  опустила  руку  девочки  на
одеяло. "Она, может быть,  хочет  пить?"  -  прошептала  Аннелиза.  Сестра
покачала головой. Кто-то в комнате очень тихо  кашлянул.  Ирма  продолжала
мотаться, затем принялась медленно  поднимать  и  выпрямлять  под  одеялом
колено.
     Скрипнула дверь, и вошла бонна, сказала  что-то  на  ухо  Максу,  тот
кивнул, она вышла. Дверь опять скрипнула, Аннелиза не повернула головы...
     Кречмар остановился в двух шагах от постели, лишь смутно видя пуховый
платок и бледные волосы  жены,  зато  с  потрясающей  ясностью  видя  лицо
дочери, ее маленькие черные ноздри и желтоватый лоск на круглом  лбу.  Так
он простоял довольно долго, потом широко разинул рот - кто-то  подоспел  и
взял его под локоть.
     Он тяжело сел у стола в кабинете.  В  углу,  на  диване,  сидели  две
смутно-знакомые дамы, на стуле поодаль  рыдала  бонна.  Осанистый  старик,
неизвестно кто, стоял у окна и курил. На столе  были  хрустальная  ваза  с
апельсинами и пепельница, полная окурков.
     "Почему меня не позвали раньше?" - тихо сказал Кречмар, подняв брови,
и так и остался с поднятыми  бровями,  а  потом  покачал  головой  и  стал
трещать пальцами. Все молчали. Тикали часы.  Откуда-то  появился  Ламперт,
ушел в детскую и очень скоро вернулся.
     "Ну что?" - хрипло спросил Кречмар.
     Ламперт, обратившись к осанистому старику, сказал что-то о камфоре  и
вышел.
     Протекло неопределенное количество времени.  За  окнами  было  темно.
Кречмар раза два входил в детскую, и всякий раз что-то кипятком подступало
к горлу, и он опять возвращался в кабинет и садился  у  стола.  Погодя  он
взял апельсин и машинально принялся его чистить. Было теперь еще тише, чем
раньше, и за окном, должно быть, шел  снег.  С  улицы  доносились  редкие,
ватные звуки, по временам что-то стучало в паровом отоплении. Кто-то внизу
на улице звучно свистнул на  четырех  нотах  -  и  опять  тишина.  Кречмар
медленно ел апельсин. Апельсин был очень кислый. Вдруг вошел Макс и ни  на
кого не глядя развел руками.
     В  детской  Кречмар  увидел  спину  жены,  неподвижно  и   напряженно
склонившейся над кроватью, - сестра милосердия взяла ее за плечи и  отвела
в полутьму. Он подошел к кровати, но все дрожало и мутилось перед  ним,  -
на миг ясно  проплыло  маленькое  мертвое  лицо,  короткая  бледная  губа,
обнаженные передние зубы, одного не хватало - молочного зубка,  молочного,
- потом все опять затуманилось, и Кречмар повернулся, стараясь  никого  не
толкнуть, вышел. Внизу дверь оказалась заперта, но погодя  сошла  какая-то
дама в шали и впустила оснеженного и озябшего  человека,  вероятно,  того,
который  только  что  свистал.  Уже  выйдя  на  улицу,  Кречмар  почему-то
посмотрел на часы. Было за полночь. Неужели он пробыл там пять часов?
     Он пошел по белой панели и все никак не мог освоить,  что  случилось.
"Умерла", - повторил он несколько раз и удивительно  живо  вообразил  Ирму
влезающей к Максу на колени или бросающей о стену мяч. Меж тем  как  ни  в
чем не бывало трубили таксомоторы, небо было черно, и только там, далеко в
стороне Гедехтнискирхе, чернота переходила  в  теплый  коричневый  тон,  в
смуглое электрическое зарево.
     Наконец он добрался до дому.  Магда  лежала  на  кушетке,  полуголая,
размаянная,  и  курила.  Кречмар  мельком  вспомнил,  что  ушел  из  дому,
поссорившись с ней, но это было сейчас неважно. Она  молча  проследила  за
ним глазами, как он тихо бродит по комнате, вытирая мокрое от снегу  лицо.
Никакой досады  она  сейчас  против  него  не  испытывала  -  была  только
блаженная  усталость.  Недавно  ушел  Горн,  тоже  усталый  и  тоже  очень
довольный.


     XX


     Кречмар на некоторое время замолк. Его угнетала  беспримерная  тоска.
Впервые, может быть, за  этот  год  сожительства  с  Магдой  он  отчетливо
осознавал тот легкий налет гнусности, который  осел  на  его  жизнь.  Ныне
судьба с ослепительной резкостью  как  бы  заставила  его  опомниться,  он
слышал громовой окрик судьбы и понимал, что ему дается редкая  возможность
круто втащить жизнь  на  прежнюю  высоту.  Он  понимал,  что  если  сейчас
вернется к жене, будет безмолвно и безотлучно при  ней,  -  невозможное  в
иной, повседневной, обстановке  сближение  произойдет  почти  само  собою.
Некоторые воспоминания той ночи не давали ему покоя -  он  вспоминал,  как
Макс  вдруг  посмотрел  на  него  влажным  просящим  взглядом,  и   потом,
отвернувшись, сжал ему руку повыше локтя, - и он вспоминал, как в  зеркале
уловил необъяснимое выражение на  лице  жены,  жалостное,  затравленное  и
все-таки сродни человеческой улыбке. Он чувствовал наконец, что  ежели  не
воспользоваться теперь же этой возможностью вернуться, то уже очень  скоро
встреча с Аннелизой станет столь же немыслимой, сколь была  до  смерти  их
дочери. Обо всем этом он думал  честно,  мучительно  и  глубоко  и  особой
логикой чувств понял, что если он поедет на похороны, то  уж  останется  с
женой навсегда. Позвонив Максу, он узнал от прислуги место и час и в  утро
похорон встал, пока Магда еще спала, и велел слуге приготовить ему  черное
пальто и цилиндр. Поспешно допив кофе, он вошел в бывшую детскую Ирмы, где
теперь  стоял  стол  для  пинг-понга.  И  тут,   подбрасывая   на   ладони
целлулоидовый шарик, он никак не мог направить мысль на  детство  Ирмы,  а
думал о том, как прыгала здесь и вскрикивала, и ложилась грудью  на  стол,
протянув  пинг-понговую  лопатку,  другая  девочка,  живая,   стройная   и
распутная.
     Он посмотрел на часы. Надо было ехать. Он  бросил  шарик  на  стол  и
быстро пошел в спальню поглядеть  в  последний  раз,  как  Магда  спит.  И
остановившись у постели