и, но, конечно, - вранье, он ничего не добился. Он  умер  от
разрыва сердца. Я начала служить в "Аргусе". Ты  понимаешь,  -  он  обещал
меня сделать звездой экрана, а я выбрала честный путь..."
     "Счастье мое, счастье", - бормотал Кречмар.
     "Неужели ты не презираешь меня? - спросила она,  стараясь  улыбнуться
сквозь слезы, что было очень трудно, ибо слез-то не было.  -  Это  хорошо,
что ты меня не презираешь. Но теперь  слушай  самое  страшное:  брат  меня
выследил, он требует у меня денег, будет теперь  нас  шантажировать...  Ты
понимаешь, когда я увидела его и подумала: мой бедный, доверчивый заяц  не
знает, какая у меня семья, - тогда, знаешь, тогда мне стало стыдно уже  от
другого - от того, что я тебе  не  сказала  всей  правды,  -  так  стыдно,
Бруно..."
     Он обнял ее, нежно защекотал, она стала  тихо  смеяться  (как  просто
удалось оставить брата в дураках).
     "Знаешь, - сказал Кречмар, - я теперь боюсь тебя выпускать одну.  Как
же быть? Ведь не обратиться же в полицию?"
     "Нет, только не это", - необыкновенно решительно  воскликнула  Магда.
Она почему-то боялась полиции и полицейских.


     X


     Утром она вышла в сопровождении Кречмара - надо было накупить  легких
летних вещей, а также мазей против солнечных ожогов: Сольфи, адриатический
курорт, намеченный Кречмаром, славился  своим  сияющим  пляжем.  Садясь  в
таксомотор, она заметила брата,  стоящего  на  другой  стороне  улицы,  но
Кречмару не показала его.
     Появляться с Магдой на улице, переходить с ней из магазина в  магазин
было для Кречмара сопряжено с неотступной тревогой:  он  боялся  встретить
знакомых, он еще не мог привыкнуть к своему положению. Когда они вернулись
домой, слежки уже не было; Магда поняла, что брат  смертельно  обиделся  и
теперь примет свои меры. Так оно  и  случилось.  Дня  за  два  до  отъезда
Кречмар сидел и  писал  деловое  письмо,  Магда  в  соседней  комнате  уже
укладывала вещи в новый сундук;  он  слышал  шуршание  бумаги  и  песенку,
которую она, с закрытым ртом, без слов, не переставала тихо напевать. "Как
все это странно, - думал Кречмар. - Если гадалка предсказала  бы  мне  под
Новый год, что через несколько месяцев моя жизнь так  круто  изменится..."
Магда что-то уронила в соседней комнате, песенка оборвалась,  потом  опять
возобновилась. " Ведь пять месяцев назад я был примерным  мужем,  и  Магды
просто не существовало в природе вещей. Как это случилось  быстро.  Другие
люди совмещают  семейное  счастье  с  легкими  удовольствиями,  а  у  меня
почему-то все сразу спуталось, и даже теперь я не могу  сообразить,  когда
допущена была первая неосторожность; и вот  сейчас  я  сижу  и  как  будто
рассуждаю здраво и ясно, и на  самом  деле  все  продолжается  этот  полет
кувырком неизвестно куда..."
     Он вздохнул и принялся за письмо. Вдруг - звонок.  Из  разных  дверей
выбежали одновременно в прихожую  Кречмар,  Магда  и  кухарка.  "Бруно,  -
сказала Магда шепотом, - будь осторожен, я уверена, что это Отто". "Иди  к
себе, - ответил Кречмар. - Я уж с ним справлюсь".
     Он открыл дверь. На пороге стоял юноша с грубоватым неумным лицом - и
все же очень похожий на Магду. На нем был довольно приличный синий  костюм
воскресного вида, конец лилового галстука уходил, суживаясь, под рубашку.
     "Кого вам нужно?" - спросил Кречмар.
     Отто кашлянул и развязно проговорил: "Мне нужно с вами потолковать  о
моей сестре, я - Магдин брат".
     "Да почему именно со мной?"
     "Вы ведь господин...? - вопросительно начал Отто, - господин...?"
     "Шиффермюллер", - подсказал Кречмар с облегчением.
     "Ну так вот, господин Шиффермюллер, я вас  видел  с  моей  сестрой  и
подумал, что вам будет любопытно, если я... если мы..."
     "Очень любопытно, - только что же вы стоите в дверях? Входите".
     Тот вошел и опять кашлянул.
     "Я вот  что,  господин  Шиффермюллер.  У  меня  сестричка  молодая  и
неопытная. Моя мать, господин Шиффермюллер, ночей не спит с тех  пор,  как
наша Магда ушла из дому. Да, господин Шиффермюллер, ведь ей пятнадцать лет
- вы не верьте, если  она  говорит,  что  больше.  Ведь  помилуйте,  очень
нехорошо выходит, господин Шиффермюллер. Что же это такое, сударь, в самом
деле, мы - честные, отец -  старый  солдат,  я  не  знаю,  как  это  можно
исправить..."
     Отто все больше взвинчивал себя и начинал верить в то, что говорит.
     "Не знаю, как быть, -  продолжал  он  возбужденно.  -  Это  не  дело,
господин Шиффермюллер. Представьте себе, что у вас есть  любимая  невинная
сестра, которую купил и развратил..."
     "Послушайте,  мой  друг,  -   перебил   Кречмар.   -   Тут   какое-то
недоразумение. Моя невеста мне рассказывала, что ее семья была только рада
от нее отделаться".
     "Ах, сударь, - проговорил Отто, щурясь и качая головой. -  Неужто  вы
хотите меня уверить, что вы на ней женитесь. Ведь где  же  гарантия,  ведь
когда на честной девушке женятся, то перво-наперво идут  посоветоваться  к
родителям ее или там к брату,  -  побольше  внимания,  поменьше  гордости,
сударь".
     Кречмар с некоторой опаской смотрел на Отто и думал про себя,  что  в
конце концов тот говорит резон и столько же имеет права  печься  о  Магде,
как Макс об Аннелизе; вместе с тем он чувствовал, что Отто  лжив  и  груб,
что горячность его неискренна.
     "Стоп, стоп, - решительно  прервал  Кречмар.  -  Я  все  это  отлично
понимаю,но, право же, говорить нам не о чем,  все  это  вас  не  касается.
Уходите, пожалуйста".
     "Ах, вот как,- сказал Отто, насупившись.- Вот как. Ну, хорошо".
     Он помолчал, теребя шляпу и глядя  в  пол.  Пораздумав,  он  начал  с
другого конца.
     "Вы, может быть, дорого за это заплатите,  сударь.  Я  сестру,  может
быть, хорошо знаю - всю поднаготную. Это я из братских побуждений  называл
ее невинной. Но, господин Шиффермюллер, вы слишком доверчивы, - очень даже
странно и смешно, что вы ее зовете невестой. Я уж так и быть вам кое-что о
ней порасскажу".
     "Не стоит, - сильно покраснев, ответил Кречмар. - Она  сама  мне  все
сказала. Несчастная девочка, которую семья не могла  уберечь.  Пожалуйста,
уходите", - и Кречмар приоткрыл дверь.
     "Вы пожалеете", - неловко проговорил Отто.
     "Уходите", - повторил Кречмар.
     Тот  очень  медленно  двинулся  с   места.   Кречмар   с   пустоватой
сентиментальностью, свойственной иным зажиточным людям,  вдруг  представил
себе, как, должно быть, бедно и грубо существование  этого  юноши.  Прежде
чем закрыть дверь, он быстро вынул  бумажник,  послюнил  большой  палец  и
сунул в руку Отто десять марок.
     Дверь захлопнулась. Отто  посмотрел  на  ассигнацию,  постоял,  потом
позвонил.
     "Как, вы опять!" - воскликнул Кречмар.
     Отто протянул руку с билетом. " Я не желаю подачек, - пробормотал  он
злобно. - Отдайте эти деньги безработному, коли вы не нуждаетесь в них".
     "Да что вы, мой друг, берите", - сказал Кречмар смущенно.
     Отто двинул плечами. "Я не принимаю подачек от бар. У меня есть  своя
гордость. Я ... "
     "Но я просто думал..." - начал Кречмар.
     Отто поговорил еще немного, потоптался, хмуро положил деньги в карман
и ушел. Социальная потребность была удовлетворена, теперь можно было  идти
удовлетворить потребности человеческие.
     "Маловато, - подумал он, - да уж ладно".


     XI


     С той минуты как Аннелиза прочла Магдино письмо, ей все казалось, что
длится какой-то несуразный сон, или что она сошла с ума, или что муж умер,
а ей лгут, что он изменил. Ей помнилось, что  она  поцеловала  его  в  лоб
перед уходом - в тот далекий уже вечер, - поцеловала в  лоб,  а  потом  он
сказал: "Нужно будет все-таки завтра об этом спросить доктора.  А  то  она
все чешется". Это были его последние слова - о легкой сыпи, появившейся  у
дочки на руках и на шее, - и после этого он исчез, а через несколько  дней
сыпь от цинковой мази прошла, - но не было на свете такой мази, от которой
стерлось бы воспоминание: его большой теплый лоб, размашистое  движение  к
двери, поворот головы, "нужно будет все-таки завтра..."
     Она так первые дни плакала, что прямо  удивлялась,  как  это  слезные
железы не сякнут, - и знают ли физиологи, что человек может из своих  глаз
выпустить столько соленой воды? Тотчас приходило  на  память,  как  она  с
мужем купала трехлетнюю Ирму в ванночке  с  морской  водой  на  террасе  в
Аббации, - и вдруг оказывалось, что слез осталось  еще  сколько  угодно  -
можно наплакать как  раз  такую  ванночку  и  выкупать  ребенка,  и  потом
щелкнуть фотографическим  аппаратом,  чтобы  получился  снимок,  вот  этот
снимок  в  альбоме,  посвященном  младенчеству  Ирмы:  терраса,  ванночка,
блестящий толстый ребеночек и тень мужа -  ибо  солнце  было  сзади  него,
когда он снимал, - длинная тень с расставленными локтями, протянувшаяся по
гравию.
     Иногда, в минуты сравнительного покоя, она говорила себе: ну  хорошо,
меня бросил, но Ирму - как он  о  ней  не  подумал?  И  Аннелиза  начинала
донимать брата, правильно ли они сделали, что  послали  Ирму  с  бонной  в
Мисдрой, и Макс отвечал, что правильно, и уговаривал ее тоже поехать туда,
но она и слышать не хотела. Несмотря на унижение, на  гибель,  на  чувство
ужаса и непоправимости, Аннелиза, едва это осознавая,  ждала  изо  дня  на
день, что откроется дверь и бледный, всхлипывающий, с  протянутыми  руками
войдет муж.
     Большую часть дня она проводила в  каком-нибудь  случайном  кресле  -
иногда  даже  в  прихожей  -  в  любом  месте,  где  ее  настигнул   туман
задумчивости, - и тупо вспоминала  ту  или  иную  подробность  супружеской
жизни, и вот уже ей казалось, что  муж  изменял  ей  с  самого  начала,  в
течение всех этих девяти лет.
     Макс старался занять Аннелизу как умел, приносил ей журналы  и  новые
книги, вспоминал  с  нею  детство,  покойных  родителей,  старшего  брата,
убитого на войне. Однажды, в жаркий летний день, он повез ее в  Тиргартен,
там они вышли и долго бродили и с полчаса смотрели на обезьянку,  которая,
улизнув от гулявшего с ней господина,  забралась  в  самую  гущу  высокого
вяза, откуда хозяин тщетно старался сманить ее вниз, то тихим свистом,  то
сверканием зеркальца, то желтизной большого банана. "Он  не  достанет  ее,
это безнадежно, она никогда не придет", - сказала наконец Аннелиза и вдруг
заплакала. Они пешком возвращались домой, и было так жарко, что Макс  снял
пиджак, несмотря на то, что был в подтяжках. "Это нехорошо, -  сказала  со
вздохом Аннелиза. - Нужен пояс". "Но он не держит, - возразил  Макс.  -  У
меня живот как-то неправильно вырос". В это мгновение сестра сильно  сжала
ему руку. Она смотрела в сторону, на  проезжавший  таксомотор.  Таксомотор
затрубил, выпустил вправо красный язык и скрылся за угол.


     XII


     В своем черном купальном трико, до раскосости коротком  на  ляжках  и
уходившем вглубь чуть выпуклым мыском,  когда  она,  как  сейчас,  сдвинув
вытянутые ноги, лежала навзничь,  -  в  черном  трико  с  белым  резиновым
пояском и клинообразными вырезами  на  боках,  до  самой  талии,  -  Магда
подозрительной стройностью и  соразмерностью  членов  отличалась  от  двух
девочек-подростков, дочек красного англичанина в полотняной шляпе, которые
валялись поодаль. Кречмар, облокотясь на песок, не отрываясь,  смотрел  на
нее, на ее руки и ноги, уже сплошь покрытые гладким  солнечным  лаком,  на
румяно-золотое лицо с облупившимся носом и только  что  накрашенным  ртом.
Откинутые со лба волосы отливали каштановым блеском,  раковина  маленького
уха мерцала песчинками, в темноте трико сквозили еще более темные сосцы  -
и весь ее туго сидящий костюм с обманчивыми перехватцами и  просветами,  с
тонкими бридочками на  лоснящихся  плечах,  держался,  как  говорится,  на
честном слове, перережешь вот тут или тут, и все разойдется.
     Кречмар высыпал из ладони горсть легкого песка на ее втянутый  живот.
Магда открыла глаза, замигала от солнца, улыбнулась, косясь на  любовника,
и зажмурилась снова.
     Погодя она приподнялась  и  замерла  в  сидячем  положении,  обхватив
колени.  Теперь  он  видел  ее  голую  спину,  перелив  позвонков,   блеск
приставших песчинок. "Постой, я смахну", - сказал  он.  Кожа  у  нее  была
горячая, шелковая. "Боже, - проговорила Магда. - Какое голубое море!"
     Оно было действительно очень голубое. Когда поднималась волна, то  на
ее блестящей крутизне кобальтовыми тенями отражались силуэты  купальщиков.
Мужчина в оранжевом халате стоял у самой воды и протирал очки.  Откуда  ни
возьмись прилетел большой,  разноцветный,  как  арлекин,  мяч,  прыгнул  с
легким звоном, и Магда, мгновенно вытянувшись,  поймала  его  и  встала  и
бросила  его  кому-то.  Теперь  Кречмар  видел  ее,  окруженную  солнечной
пестротой пляжа, которая, однако, была сейчас для  него  мутна,  настолько
пристально он сосредоточил взгляд  на  Магде.  Легкая,  ловкая,  с  темной
прядью вдоль уха, с вытянутой после броска рукою в  сверкающей  браслетке,
Магда виделась ему как некая восхитительная  заставка,  возглавляющая  всю
его жизнь.
     Она близилась, он лежал  ничком  и  наблюдал,  как  передвигаются  ее
маленькие ступни. Магда нагнулась  над  ним,  и  весело  крякнув,  игривым
берлинским жестом хватила его по хорошо набитым трусикам.
     "Пойдем в воду!" - крикнула она и побежала вперед, ступая на пальцы и
слегка припадая на одну ногу, - и потом, раскинув  руки,  уже  меся  воду,
замедленным шагом пошла все дальше, дальше, и вот уже начала  подливать  к
коленям кудрявая пена. Она опустилась в воде на  четвереньки,  попробовала
плыть, но захлебнулась и быстро встала, со  смехом  избегая  Кречмара.  Ее
черный костюм блестел, прилип к телу, посредине живота образовалась лунка.
"Ах-ах", - дышала она, улыбаясь, плюясь и отводя  мокрые  волосы  с  глаз.
Вдруг, ладонью проехав по поверхности, она окатила Кречмара, и он  ответил
тем же, и так они долго друг в друга шарахали ослепительной водой и громко
кричали, и пожилая англичанка под зонтиком лениво сказала,  обратившись  к
мужу: "Look at that Cerman romping about with his daughter. Now  don`t  be
lazy, take the kids out for a good swim..."
     "Взгляни вон на того немца, что возится с дочерью. Не  ленись,  пойди
поплавай с детьми" (англ.).


     XIII


     Потом, в цветистых халатах, они поднимались кремнистой  тропой  между
желтых кустов утесника и дрока. Небольшая, но за  крупные  деньги  нанятая
вилла  белела,  как  сахарная,  сквозь  черноту  кипарисов.  Через  гравий
перемахивали синекрылые кузнечики. Магда  старалась  их  поймать  в  руку.
Присев на корточки, она осторожно приближала пальцы к кобылке,  но  углами
поднятые лапки вдруг вздрагивали, и, выпустив  веерные  крылья,  насекомое
перелетало на три сажени дальше или терялось среди чертополоха запущенного
садика.
     В прохладной комнате с решетчатыми отражениями жалюзи на терракотовом
полу Магда, как змея, высвобождалась из темной чешуи купального костюма  и
ходила по комнате в одних туфлях на высоких каблуках, и солнечные  полоски
от жалюзи проходили по ее телу.
     Вечерами  были  танцы  в  казино.  Море  принимало  зеркально-лиловый
оттенок, и появлялся  в  направлении  к  Рагузе  уже  освещенный  пароход.
Кречмар старательно с ней танцевал,  ее  гладко  причесанная  голова  едва
доходила до его плеча.
     Очень  скоро  по  приезде  возникли  новые  знакомые,  -   итальянцы,
англичане,  австрийцы,  -  Кречмар   сразу   стал   чувствовать   гнетущую
унизительную ревность, наблюдая за тем, как она тесно танцует с другим,  и
зная, что у нее под тонким платьем ровно ничего не надето, даже  подвязок:
замечательный загар заменял ей чулки. Она поднимала  глаза  к  кавалеру  и
сдержанно улыбалась. Иногда Кречмар терял ее из виду и  тогда  вставал  и,
стуча папиросой о крышку портсигара, шел наугад, попадал в какую-то  залу,
где играли в карты, на террасу, потом в бильярдную и  уже  вне  себя,  уже
уверенный, что она ему где-то изменяет,  возвращался  сквозь  человеческий
лабиринт к своему столику, и вдруг она появлялась и садилась возле него  в
своем нарядном переливчатом платье, которое не делало  ее  старше,  и  он,
умолчав о своих  опасениях,  судорожно  гладил  ее  под  столом  по  голым
коленкам, стукавшимся друг о  дружку,  когда  она,  слегка  откинув  стан,
хохотала над смешными замечаниями австрийца.
     К чести Магды следует сказать, что она прилагала  все  усилия,  чтобы
оставаться Кречмару совершенно и безусловно верной. Вместе с тем,  как  бы
часто и основательно он ее ни ласкал, Магда уже давно чувствовала какой-то
недочет, какую-то неполноту ощущений, и это нервило ее, и  она  вспоминала
того, первого, от малейшего прикосновения которого все в ней разгоралось и
вздрагивало. К несчастью, молодой австриец, лучший танцор  в  Сольфи,  был
чем-то похож на первого ее возлюбленного - сходство, неуловимое для глаза,
что-то в сухом прикосновении его большой  ладони,  в  пристальном,  слегка
насмешливом взгляде,  в  манере  раздувать  ноздри.  Однажды  между  двумя
танцами она оказалась с ним в темном углу сада, и была та очень банальная,
очень человеческая смесь  далекой  музыки  и  лунных  лучей,  которая  так
действует на всякую душу. Чешуйчатое сияние играло посредине моря, и  тени
олеандров шевелились на странной  белизне  ближней  стены.  "Ах,  нет",  -
сказала Магда, чувствуя, как  губы  молчаливого  человека,  обнявшего  ее,
гуляют по шее, по щеке, а  горячие,  умные  руки  забираются  под  бальное
платье, надетое прямо на тело. "Ах, нет",  -  повторила  она,  но  тут  же
закинула голову,  жадно  отвечая  на  его  поцелуй,  и  он  при  этом  так
пронырливо  ее  ласкал,  что  она   почуяла   приближение   еще   большего
удовольствия, - однако вовремя вырвалась и побежала по галерее к  далекой,
освещенной двери.
     Этого больше не повторилось. Магда, вкусив жизни, которую ей мог дать
Кречмар, жизни, полной роскоши первоклассных  фильм,  их  бриллиантинового
солнца и пальмового ветерка, - так боялась все это мигом утратить, что  не
смела рисковать и даже как будто лишилась на время главного,  быть  может,
свойства  своего  -  самоуверенности.  Самоуверенность,   впрочем,   сразу
вернулась к ней, как только они осенью оказались  опять  в  Берлине.  "Да,
это, конечно, превосходно, - сухо сказала она, окидывая взглядом  отличный
номер в отличной гостинице. - Но ты понимаешь, Бруно, что это не может так
продолжаться".
     Кречмар поспешил ответить, что уже принял меры к снятию квартиры.
     "Что, он меня дурой, что ли, считает,"  -  подумала  она  с  чувством
сильнейшей к нему неприязни. "Бруно, -  проговорила  она  тихо.  -  Ты  не
понимаешь..." Она глубоко вздохнула, потом села и закрыла лицо руками.
     "Ты стыдишься меня", - сказала она, глядя сквозь пальцы на Кречмара.
     Он хотел обнять ее. "Не тронь! - крикнула она отскочив. - Я не  желаю
прозябать с тобой на задворках и  смотреть  целый  день,  как  ты  боишься
выходить со мной на улицу. Нет, не смей  меня  трогать...  Я  все  отлично
чувствую. Если ты меня стыдишься, можешь меня бросить и вернуться к  своей
Лисхен, пожалуйста, пожалуйста..."
     "Магда, перестань", - беспомощно бормотал Кречмар.
     Она бросилась на диван. Ей удалось зарыдать. Кречмар, опустившись  на
колени, осторожно касался ее плеча, которым она дергала всякий раз, как он
приближал пальцы. "Чего же ты хочешь? - спросил он. - А, Магда?"
     "Я хочу жить открыто, у тебя, у тебя, - произнесла она  захлебываясь.
- На твоей собственной квартире - и видеть людей, жить вовсю..."
     "Хорошо", - сказал он, встав с колен.
     "А через  год  ты  на  мне  женишься,  -  подумала  про  себя  Магда,
машинально продолжая всхлипывать. - Женишься,  если,  конечно,  я  к  тому
времени не буду уже в Холливуде - тогда я тебя к черту пошлю".
     "Умоляю тебя больше не плакать! - воскликнул Кречмар. - А  то  я  сам
зареву".
     Магда сел