ырвать...  Первая  брешь  сомнения
была бы пробита, и это облегчило бы Кречмару дальнейший  путь.  Теперь  же
случай помог, все разрешилось одним махом. Она отложила книгу и посмотрела
с улыбкой на его дрожащие губы. С ним происходило  неладное,  -  наступила
чрезвычайно важная минута, -  и  если  не  принять  должных  мер...  Магда
вытянулась, хрустнула плечами, почувствовала в своем стройном теле  вполне
приятное предвкушение и сказала, глядя в потолок:
     "Пойди сюда, Бруно".
     Он подошел; сокрушенно мотая головой, сел на край кушетки.
     "Обними же меня, - произнесла она жмурясь, - уж так и быть -  я  тебя
утешу".


     VIII


     Берлин, майское утро, еще очень рано. В плюще егозят воробьи. Толстый
автомобиль,  развозящий  молоко,  шелестит  шинами,  словно  по  шелку.  В
слуховом окошке на скате черепичной крыши отблеск солнца.  Воздух  еще  не
привык к звонкам и гудкам и принимает, и носит эти звуки как нечто  новое,
ломкое, дорогое. В палисадниках цветет сирень; белые бабочки, несмотря  на
утренний холодок, летают там и сям, будто  в  деревенском  саду.  Все  это
окружило Кречмара, когда он вышел из дома, где провел ночь.
     Он чувствовал мертвую зыбь во всем теле - и есть хотелось, и вместе с
тем поташнивало, и все было какое-то чужое; неуютное прикосновение белья к
коже, нервное ощущение небритости. Не диво, что был он так опустошен:  эта
ночь явилась той,  о  которой  он,  в  конце  концов,  только  и  думал  с
маниакальной  силою  всю  жизнь.  Разнузданность  этой   шестнадцатилетней
девочки лишь обострила его счастье - уже по тому, как она сводила лопатки,
мурлыкала, закидывала голову, когда он только еще раздевал ее, щекотал  ее
губами, Кречмар понял, что не холодноватая поволока невинности ему  нужна,
а вот именно эта резвая природная отзывчивость. Тогда и он  сразу,  как  в
самых своих распущенных снах, сбросил с  себя  привычное  бремя  робкой  и
неуклюжей сдержанности.  В  этих  снах,  посещавших  его  так  давно,  ему
постоянно мерещилось, что он выходит из-за  скалы  на  пустынный  пляж,  и
вдруг  навстречу  -  молоденькая  купальщица.  У  Магды  был   точь-в-точь
снившийся ему очаровательный очерк,  -  развязная  естественность  наготы,
точно она давно привыкла бегать раздетой по взморью  его  снов.  Она  была
подвижна и  неугомонна  -  жаркое  дыхание,  акробатические  ласки,  после
краткого полуобморока она оживлялась снова, - подпрыгивала на  матраце  и,
смеясь, перелезала через грядку кровати  и  ходила  по  комнате,  нарочито
виляя отроческими бедрами, глядясь в зеркало и грызя сухую,  оставшуюся  с
утра булочку.
     Заснула она как-то вдруг - будто замолкла на полуслове, - уже  тогда,
когда в комнате электричество стало оранжевым, а окно дымно-синим. Кречмар
направился в ванную каморку, но, добыв из крана  только  несколько  капель
ржавой воды, вздохнул, двумя пальцами вынул из ванны мочалку, посмотрел на
подозрительное розовое мыло, подумал, что прежде  всего  придется  научить
Магду чистоте.  Брезгливо  одевшись  и  положив  на  столике  записку,  он
полюбовался, как спит Магда,  прикрыл  ее  периной,  поцеловал  в  теплые,
растрепанные, темные волосы и тихо вышел.
     И  теперь,  шагая  вдоль  пустой  улицы  и  проникаясь   жалостью   к
прозрачному, невинному утру, он понимал,  что  начинается  расплата,  -  и
постепенно, тяжелыми волнами, приливали думы о жене, о  дочери.  Когда  он
увидел дом, где прожил с Аннелизой  так  долго,  когда  тронулся  лифт,  в
котором лет девять тому назад поднялись румяная мамка с  его  ребенком  на
руках и очень бледная, очень нежная Аннелиза, когда он  остановился  перед
дверью, на которой холодно и безгрешно  золотилась  его  фамилия,  Кречмар
почти был готов отказаться от повторения этой ночи, - только бы  случилось
чудо. Он говорил себе, что,  если  все-таки  Аннелиза  письма  не  прочла,
ночное свое отсутствие он объяснит  как-нибудь  -  даже  пожертвует  своей
репутацией трезвенника, - напился пьян,  буянил,  мало  ли  что  бывает...
Однако следовало отпереть вот эту дверь и войти, и увидеть... что увидеть?
Это просто нельзя было представить себе.  "Может  быть,  не  войти  вовсе,
оставить все так как есть, уехать, зарыться..." Вдруг он вспомнил, как  на
войне приходилось покидать прикрытие.
     В прихожей он замер, прислушиваясь. Тишина. Обычно  в  этот  утренний
час квартира бывала уже полна звуков - шумела где-то  вода,  бонна  звонко
говорила с Ирмой, в столовой  звякала  горничная...  Тишина.  Посмотрев  в
угол, он заметил  в  стойке  женин  зонтик.  Внезапно  появилась  Фрида  -
почему-то без передничка - и сказала с  отчаянием  в  голосе:  "Госпожа  с
маленькой барышней уехали, еще вечером уехали". "Куда?" - спросил Кречмар,
глядя в угол. Фрида все  обьяснила,  говоря  скоро  и  крикливо,  а  потом
разрыдалась и, рыдая, взяла из его рук шляпу и  трость.  "Вы  будете  пить
кофе?" - спросила она сквозь слезы. "Да, все равно, кофе..."
     В спальне был многозначительный беспорядок. Желтое платье жены лежало
на постели. Один из ящиков комода был выдвинут. Со стола исчезли  портреты
покойного тестя и дочери. Завернулся угол ковра.
     Он поправил ковер и тихо пошел в  кабинет.  Там,  на  бюваре,  лежало
несколько распечатанных писем.  Какой  детский  почерк  у  Магды.  Драйеры
приглашают на бал. От Горна -  пустые  любезности  через  океан.  Счет  от
дантиста.
     Часа через два явился Макс. Он, видно, неудачно побрился: на  толстой
щеке был черный крест пластыря. "Я приехал за ее вещами", - сказал  он  на
ходу. Кречмар пошел за  ним  следом  и  молча  смотрел,  как  он  и  Фрида
торопливо, словно спеша на поезд, наполняют сундук. "Не забудьте  зонтик",
- проговорил Кречмар вяло. Потом в детской  повторилось  то  же  самое.  В
комнате бонны уже стоял аккуратно запертый чемодан - взяли и его.
     "Макс, на два слова", - пробормотал  Кречмар  и,  кашлянув,  пошел  в
кабинет. Макс последовал за ним и стал у окна. "Это катастрофа", -  сказал
Кречмар. Молчание.
     "Одно могу вам сообщить, - произнес наконец Макс,  глядя  в  окно,  -
Аннелиза едва ли выживет. Вы... Она..." Макс осекся, и черный крест на его
щеке несколько раз подпрыгнул.
     "Она все равно что мертвая. Вы ее... вы с ней...  Собственно  говоря,
вы такой подлец, каких мало".
     "Ты очень груб", - сказал Кречмар и попробовал улыбнуться.
     "Но ведь это же чудовищно! - вдруг крикнул  Макс,  впервые  с  минуты
прихода посмотрев на него. - Где ты подцепил  ее?  Почему  эта  паскудница
смеет тебе писать?"
     "Но-но, потише", - произнес Кречмар с бессмысленной угрозой.
     "Я тебя ударю, честное слово, ударю!" - продолжал еще громче Макс.
     "Постыдись Фриды, - пробормотал Кречмар. - Она ведь все  слышит.  Это
катастрофа."
     "Ты мне ответишь?" - И Макс хотел его  схватить  за  лацкан.  Кречмар
вяло шлепнул его по руке.
     "Не желаю допроса, - сказал он, - все это крайне оскорбительно. Может
быть, это странное недоразумение. Может быть, ничего такого нет..."
     "Ты лжешь! - заорал Макс и стукнул об  пол  стулом.  -  Ты  лжешь!  Я
только что у  нее  был.  Продажная  девчонка,  которую  следует  отдать  в
исправительный дом. Я знал, что ты будешь лгать. Как ты мог, негодяй! Ведь
это даже не разврат, это..."
     "Довольно, довольно", - задыхающимся голосом перебил Кречмар.
     Проехал грузовик, задрожали стекла окон.
     "Эх ты, - сказал Макс с неожиданным спокойствием и грустью. - Кто мог
подумать..."
     Он вышел. Фрида всхлипывала в прихожей. Кто-то выносил сундуки. Потом
все стихло.


     IX


     В полдень Кречмар с одним чемоданом переехал к Магде. Фриду оказалось
нелегко уговорить остаться в пустой  квартире.  Она  наконец  согласилась,
когда он предложил, чтобы в бывшую комнату бонны вселился бравый вахмистр,
Фридин жених. На все телефонные звонки она должна отвечать, что Кречмар  с
семьей неожиданно отбыл в Италию.
     Магда встретила его холодно. Утром ее разбудил бешеный толстяк, искал
Кречмара и дважды назвал ее потаскухой. Кухарка, женщина  недюжинных  сил,
вытолкала его вон. "Эта квартира, собственно говоря, рассчитана на  одного
человека", - сказала она, взглянув на  чемодан  Кречмара.  "Пожалуйста,  я
прошу  тебя",  -  взмолился  он.  "Вообще,  нам  придется  еще  о   многом
поговорить,  я  не  намерена  выслушивать  грубости   от   твоих   идиотов
родственников", - продолжала она, расхаживая по комнате в красном шелковом
халатике, дымя папиросой. Темные волосы налезали на лоб, это придавало  ей
нечто цыганское.
     После обеда она поехала покупать граммофон - почему граммофон, почему
именно в этот день? Разбитый, с сильной головной  болью,  Кречмар  остался
лежать на кушетке в безобразной гостиной и думал:  "Вот  случилось  что-то
неслыханное, а я в конце  концов  довольно  спокоен.  У  Аннелизы  обморок
длился двадцать минут, и потом она кричала - вероятно, это было невыносимо
слушать, - а я спокоен... Развестись я с  ней  не  могу,  потому  что  она
все-таки моя жена, и нет у меня никакого внутреннего права на развод, -  я
Аннелизу люблю,  я,  конечно.  застрелюсь,  если  она  умрет  из-за  меня.
Интересно,  как  объяснили  Ирме  переезд  на  квартиру   Макса,   спешку,
бестолочь. Как противно Фрида говорила об этом:  "И  она  кричала,  и  она
кричала", - с ужасным ударением на "и". Странно, Аннелиза никогда в  жизни
не повышала голоса".
     На следующий день, пользуясь отсутствием Магды,  которая  отправилась
накупить пластинок,  Кречмар  составил  жене  длинное  письмо,  в  котором
совершенно искренне, но слишком красноречиво объяснял, что  любит  ее  как
прежде  -  несмотря  на  увлечение,  "разом  испепелившее  наше   семейное
счастье". Он плакал, и  прислушивался,  не  идет  ли  Магда,  и  продолжал
писать, плача и шепча. Он просил прощения у жены, просил беречь  дочь,  не
давать ей возненавидеть недостойного, но несчастного  отца,  -  однако  из
письма не было видно, готов ли  он  от  увлечения  отказаться,  коли  жена
простит. Ответа он не получил.
     Тогда он понял,  что,  если  не  хочет  мучиться,  должен  оподлиться
безусловно, безоговорочно и вымарать образ  семьи  из  памяти,  и  всецело
отдаться  чудовищной,  безобразной,  почти  болезненной  страсти,  которую
возбуждала в  нем  веселая  красота  Магды.  Она  же  была  всегда  готова
разделить с ним любовную падучую, сколько угодно,  в  любое  время  дня  и
ночи, это только освежало ее, она была резва, беспечна, - благо врач еще в
прошлом году объяснил ей, что забеременеть она неспособна. Кречмар  научил
ее каждое утро принимать ванну с мылом, вместо того,чтобы только мыть  шею
и руки, как она делала раньше. Ногти у нее были теперь всегда чистые, и не
только на руках, но и на ногах  отливали  земляничным  лаком.  Она  сбрила
темно-русые волоски под мышками и больно порезалась жиллетным клинком. Вид
крови в ней вызывал тошноту и головокружение. Кречмар бросился  в  аптеку,
принес желтой ваты, йоду, еще чего-то.
     Он открывал в ней все новые очарования, а то, что в другой показалось
бы ему вульгарным лукавством или грубым бесстыдством,  в  Магде  -  только
трогало и смешило его. Еще полудетское очарование ее  тела  и  откровенное
сластолюбие,  -  медленное  погасание  этих  продолговатых  глаз,   словно
постепенно темнеющие слои света в театральном зале, доводили его до такого
безумия, что он вконец утратил всякое телесное приличие - ту сдержанность,
которой отличались его классические объятия со стыдливой женой.
     Он почти не выходил из дому, боясь встретить знакомых, и отпускал  от
себя Магду скрепя сердце, и то лишь утром - на охоту за чулками и шелковым
бельем. Его удивляло в ней отсутствие любознательности  -  она  ничего  не
спрашивала из  его  прежней  жизни,  принадлежа  к  числу  людей,  которые
представляют себе ближнего  по  известной  схеме  и  схеме  этой  доверяют
вполне. Он старался, иногда, занять ее своим прошлым, говорил о детстве, о
матери, которую помнил лишь смутно, и об отце, крутом сангвинике, любившем
своих лошадей, своих собак, дубы  и  пшеницу  своего  поместья  и  умершем
внезапно - и отчего? - от сочного, тряского смеха,  которым  разразился  в
бильярдной, где  гость-краснобай,  шмякая  кулаком  в  ладонь,  выкрякивал
сальный анекдот.
     "Какой? Расскажи", - попросила Магда  облизнувшись,  но  он  не  знал
какой.
     Он говорил далее о ранней страсти к  живописи,  о  работах  своих,  о
ценных находках, о том, как чистят картину - чесноком и толченой смолой, -
как старый лак превращается в пыль, как под фланелевой тряпкой,  смоченной
скипидаром, исчезает грубая, черная тень, и  вот  расцветает  баснословная
красота  -  голубые  холмы,  излучистая   восковая   тропинка,   маленькие
пилигримы...
     Магду занимало главным образом, сколько стоит такая картина.
     Когда же он говорил о войне, о том, как  он  мучился  в  окопах,  она
удивлялась, почему он,  ежели  богат,  не  устроился  в  тылу.  "Какая  ты
смешная! - восклицал  Кречмар,  целуя  ее  в  шею.  -  Господи,  какая  ты
смешная!.."
     Магде бывало скучно по вечерам - ее  влекли  кинематографы,  нарядные
кабаки, негритянская музыка. "Все будет, все будет, -  говорил  он.  -  Ты
только потерпи, дай мне отдышаться, сообразить, обвыкнуть. У  меня  всякие
планы... Мы еще махнем куда-нибудь, вот ты увидишь..."
     Он оглядывал гостиную, и его поражало, что он, не терпевший безвкусия
в вещах, полюбил это нагромождение ужасов, эти модные  мелочи  обстановки,
которыми без разбора пленялась Магда. На все падал отсвет  его  страсти  и
все оживлял.
     "Мы очень мило устроились, правда, Магда?"
     Она  снисходительно  соглашалась.  Она  знала,  что  все  это  только
временно. Воспоминание о богатой квартире Кречмара  было  неотразимо,  но,
конечно, не следовало спешить.
     Как-то,  в  начале  июня,  Магда  пешком  шла  от  модистки   и   уже
приближалась к дому, когда кто-то сзади схватил ее за руку, повыше  локтя.
Она обернулась. Это был ее брат Отто.  Он  неприятно  ухмылялся.  Поодаль,
тоже ухмыляясь, но сдержаннее, стояли двое его товарищей.
     "Здравствуй, дитя, - сказал он. - Нехорошо забывать родных".
     "Оставь мой локоть", - тихо произнесла Магда, опустив ресницы.
     Отто подбоченился. "Как ты мило одета, - проговорил он, оглядывая  ее
с головы до ног, - прямо, можно сказать, дамочка".
     Магда повернулась и пошла. Но он опять схватил ее и сделал ей больно.
"Ау-уа" - тихо вскрикнула она, как бывало в детстве.
     "Ну-ка ты, - сказал Отто. - Я уже  третий  день  наблюдаю  за  тобой.
Знаю, как ты живешь. Однако мы лучше отойдем..."
     "Пусти, пусти", - прошептала Магда,  стараясь  отлепить  его  пальцы.
Кое-кто из прохожих остановился и смотрел,  мечтая  о  скандале.  Дом  был
совсем близко. Кречмар мог случайно выглянуть в окно. Это было бы плохо.
     Она тронулась, поддаваясь его нажиму. Отто повел ее за угол. Подошли,
осклабясь и болтая руками, остальные двое, -  Каспар  и  Курт.  "Что  тебе
нужно от меня?" - спросила Магда,  с  ненавистью  глядя  на  мятый  картуз
брата, на папиросу за ухом, на голую бычью шею. Он мотнул головой. "Пойдем
вот туда - в кабак".
     "Отвяжись!" - крикнула она. Те двое подступили совсем близко и, урча,
затеснили ее. Ей сделалось страшно.
     Они вчетвером вошли в темный трактир. У стойки несколько людей хрипло
и громко о чем-то рассуждали. "Сядем сюда, в угол", - сказал Отто.
     Сели. Магда живо вспомнила, как она с братом и вот с этими загорелыми
молодцами ездила за город купаться. Они учили ее плавать и цапали за голые
ляжки. У одного из них, у Каспара, была на  кисти  и  на  груди  бюрюзовая
татуировка. Валялись на берегу, осыпая друг друга жирным бархатным песком,
они хлопали ее по мокрому купальному  костюму,  как  только  она  ложилась
ничком. Все это было так чудесно, так весело. Особенно когда  мускулистый,
светловолосый Каспар выбегал на берег, тряся руками,  будто  с  холоду,  и
приговаривая:"Вода мокрая, мокрая". Плавая, держа рот под поверхностью, он
умел издавать громкие тюленьи  звуки.  Выйдя  из  воды,  он  прежде  всего
зачесывал волосы назад и осторожно надевал картуз. Помнится, играли в мяч,
а потом она легла, и они ее облепили песком, оставив только лицо  открытым
и камушками выложив крест.
     "Вот что, - сказал Отто,  когда  появились  на  столе  четыре  кружки
светлого пива. - Ты не должна стыдиться своей семьи только потому,  что  у
тебя есть богатый друг. Напротив, ты должна о семье заботиться". Он  отпил
пива, отпили и его  товарищи.  Они  оба  глядели  на  Магду  насмешливо  и
недружелюбно.
     "Ты все это говоришь наобум, - с  достоинством  произнесла  Магда.  -
Дело обстоит иначе, чем ты думаешь. Мы жених и невеста, вот что".
     Все  трое  разразились  хохотом.  Магда  почувствовала  к  ним  такую
неприязнь, что отвела глаза и стала  щелкать  затвором  сумки.  Отто  взял
сумку из ее руки, открыл, нашел там только пудреницу, ключи и три марки  с
полтиной. Деньги он вынул, заметив, что они  пойдут  на  уплату  за  пиво.
После чего он с поклоном положил сумку перед ней на стол.
     Заказали еще пива. Магда тоже глотнула, через  силу  -  она  пива  не
терпела, - но иначе они бы и  это  выпили.  "Мне  можно  теперь  идти?"  -
спросила она, приглаживая акрошкеры.
     "Как? Разве не приятно посидеть в кабачке  с  братом  и  друзьями?  -
удивился Отто. - Ты, Магда, очень изменилась.  Но  главное  -  мы  еще  не
поговорили о нашем деле..."
     "Ты меня обокрал, и теперь я ухожу".
     Опять все заурчали, как давеча на улице, и опять ей стало страшно.
     "О краже не может быть и речи, - злобно сказал Отто. - Это деньги  не
твои, а деньги, высосанные так или иначе из нашего брата.  Ты  эти  фокусы
оставь - насчет кражи. Ты..." Он сдержал себя и заговорил тише. "Вот  что,
Магда. Изволь сегодня же взять у твоего друга немного денег, для меня, для
семьи. Марок пятьдесят. Поняла?"
     "А если я этого не сделаю?" - спросила Магда.
     "Тогда будет месть, - ответил Отто спокойно, - О, мы  все  знаем  про
тебя... Невеста - скажите пожалуйста!"
     Магда вдруг улыбнулась и прошептала, опустив ресницы:
     "Хорошо, достану. Теперь все? Я могу идти?"
     "Да постой же, постой, куда ты так торопишься? И вообще, знаешь, надо
видаться, мы поедем как-нибудь за город, правда? - обратился он к друзьям.
- Ведь бывало так славно. Не зазнавайся, Магда".
     Но она уже встала - допивала стоя свое пиво.
     "Завтра в полдень на том же углу, - сказал Отто, - а потом  завалимся
на весь день в Ванзей. Ладно?"
     "Ладно", - сказала Магда с улыбкой и, кивнув, вышла.
     Она вернулась домой, и, когда Кречмар, отложив газету, подошел к ней,
Магда зашаталась и склонилась, притворяясь,  что  лишается  чувств.  Вышло
очень удачно. Он испугался, уложил ее на  кушетку,  принес  коньяку.  "Что
случилось, что случилось?" - спрашивал он, гладя ее по волосам.  "Ты  меня
теперь бросишь", - простонала Магда.  Он  переглотнул  и  вообразил  самое
страшное: измену. "Что ж? Застрелю", - сказал он про себя и  уже  спокойно
повторил: "Что случилось, Магда?" "Я  обманула  тебя",  -  сказала  она  и
замолкла. "Смерть", - подумал Кречмар. "Ужасный обман, Бруно, - продолжала
она. - Мой отец - вовсе не художник, а  бывший  слесарь,  теперь  швейцар,
мать моет лестницу, брат - простой рабочий. У меня было  тяжелое,  тяжелое
детство, меня колотили, меня терзали..."
     Кречмар почувствовал невероятное - нежное и сладкое -  облегчение,  а
затем - жалость.
     "Нет, не целуй меня, Бруно. Ты должен все знать. Я бежала из дому.  Я
служила сперва натурщицей. Меня  эксплуатировала  одна  страшная  старуха.
Затем у меня была несчастная любовь - он был женат, как вот ты, и жена  не
дала ему развода, и тогда я его бросила, хотя безумно любила.  Затем  меня
преследовал старик банкир, предлагал мне все свое состояние, и тогда пошли
грязные сплетн