он  сразу  запутался,  тыкался  в  стены,
виновато улыбался, чуть не разбил умывальную чашку. Ткнулся он и в угловую
комнату (где устроился Горн), вход туда был только из коридора, но он  уже
совершенно  заплутал  и  думал,  что  выходит  из  своей  спальни.   "Твоя
комнатка?" - спросил он, нащупывая дверь. "Нет, нет, тут чулан, -  сказала
Магда. - Ты, ради Бога, запомни, а то голову разобьешь.  И  вообще,  я  не
знаю, хорошо ли тебе так много ходить, - ты не думай, что я  позволю  тебе
всегда путешествовать так - это только сегодня..."
     Впрочем, он сам чувствовал уже изнеможение. Магда уложила его.  Когда
он уснул, она перешла к Горну. Еще не изучив акустики дома,  они  говорили
шепотом, но могли бы говорить громко:  оттуда  до  спальни  Кречмара  было
достаточно далеко.


     XXXIV


     После того как Кречмар так поспешно и  ужасно  скрылся  за  поворотом
тропинки, Зегелькранц со своей злосчастной черной тетрадью  в  руке  долго
еще  сидел  на  мураве  под  соснами  и  мучительно   соображал.   Кречмар
путешествовал как раз с этой описанной четой, любовный лепет этой четы был
для Кречмара потрясающим откровением - вот все, что понял  Зегелькранц,  и
сознание, что он совершил чудовищную бестактность, поступил в конце концов
как самодовольный хам, заставляло его сейчас мычать сквозь стиснутые зубы,
морщиться,  встряхивать  пальцами,  словно  он  ошпарился.   Такие   гаффы
непоправимы: не пойти же в самом деле к Кречмару с  извинениями;  человек,
по неловкости ранивший из ружья ни в чем не повинного спутника, не говорит
же ему "виноват".
     И вот написанное им  уже  казалось  Зегелькранцу  не  литературой,  а
грубым анонимным письмом, в котором подлая правда приправлена  ухищрениями
витиеватого слога. Его предпосылка, что  следует  воспроизводить  жизнь  с
беспристрастной  точностью,  метод  его,  который  еще  вчера  мнился  ему
единственным способом навсегда  задержать  на  странице  мгновенный  облик
текучего времени, - теперь казались ему чем-то до невозможности топорным и
безвкусным. Он попытался утешить себя, что так грубо и гадко вышло потому,
что он именно отступил от своих аккуратных правил,  чуть-чуть  передернул,
переселил намеченных лиц из проклятого вагона в приемную дантиста,  и  что
если бы он  описал  действительно  пациентов  ментонского  зубного  врача,
Monsieur Lhomme, то в их число не попала бы эта ненужная  чета.  Утешение,
впрочем,  было  фальшивое,  литераторское,  суть  дела   была   важнее   и
отвратительнее: оказывалось, что жизнь мстит тому, кто  пытается  хоть  на
мгновение ее запечатлеть, - она останавливается, вульгарным жестом  уткнув
руки в бока, словно говорит:  "пожалуйста,  любуйтесь,  вот  я  какая,  не
пеняйте на меня, если  это  больно  и  противно".  "Надо  же  было,  чтобы
случилось такое совпадение", - жалобно возражал себе Зегелькранц, хотя уже
понимал,  что  совпадения  никакого  особенного   нет,   и   что   гораздо
удивительнее, что такая вещь не произошла с ним раньше, и  что,  например,
не избил его до сих пор  отец  молодой  девушки,  за  которой  он  полгода
ухаживал и которую затем с изысканной подробностью  вывел  в  многословной
новелле.
     Невозможно было встретиться с Кречмаром, следовало покинуть на  время
очаровательный Ружинар, и так как Зегелькранц был человек истерический, он
покинул Ружинар в тот же день и больше месяца провел в  долинах  восточных
Пиренеев. Это его успокоило. Он уже стал подумывать о том, что дело, может
быть, все-таки не так страшно и что, пожалуй, даже лестна  уверенность,  с
которой Кречмар узнал описанных людей. Он вернулся в Ружинар  и,  чувствуя
наплыв  редкой  смелости  -  тоже  истерической,  -  отправился  прямо   в
гостиницу, где он думал найти Кречмара. Там  из  случайного  разговора  со
знакомым (это был все тот  же  Monsieur  Martin,  черноволосый  с  орлиным
носом), он узнал о бегстве Кречмара, о катастрофе. "Il vivait ici avec  sa
poule, - добавил Martin со знающей улыбой. - Une petite qrue  tres  jolie,
qui le trompait avec ce  pince-sans-rire,  cette  espece  de  peintre,  un
Monsieur Korn ou Horn, Argentin je crois ou bien Hongrois".
     "Он жил здесь со своей курочкой,  со  своей  симпатичной  журавушкой,
которая  ему  изменяла  с  этим  угрюмым  зябликом,  каким-то  художником,
господином Корном или Горном - не то аргентинцем, не то - скорее  всего  -
венгром" (франц.).
     Тогда он метнулся в Ментону,  но  в  госпитале  узнал,  что  Кречмара
любовница увезла не то в Швейцарию, не  то  в  Германию.  Зегелькранц  был
теперь в таком состоянии нервного ужаса, что ему казалось, что он сойдет с
ума. Рукопись он свою разорвал с такой силой, что чуть  не  вывихнул  себе
пальцев, по ночам его терзали кошмары: он видел Кречмара с  полуоторванным
черепом, с висящими на красных нитках глазами, который кланялся ему в пояс
и  слащаво  страшно  приговаривал:  "Спасибо,   старый   друг,   спасибо".
Оставаться в  Ружинаре  было  невозможно.  И  внезапно  с  той  судорожной
суетливостью, которая в нем заменяла решимость, Зегелькранц  отправился  в
Берлин.


     XXXV


     Зегелькранц ошибался, думая, что Кречмар, коли еще жив, вспоминает  о
нем с отвращением и  ненавистью.  Кречмар  не  вспоминал  его  вовсе,  ибо
запрещал себе возвращаться к  той  нестерпимой  минуте  изумления,  гибели
смертельной тоски, - там, на  тенистом  холму,  у  журчащего  источника...
Плотный бархатный мешок, в котором  он  теперь  существовал,  давал  некий
строгий, даже благородный строй его мыслям и  чувствам.  Гладким  покровом
тьмы   он   был   отделен   от   недавней   очаровательной,   мучительной,
ярко-красочной жизни, прервавшейся на головокружительном  вираже.  Питаясь
воспоминаниями о ней, он  словно  перебирал  миниатюры:  Магда  в  узорном
переднике,  приподнимающая  портьеру,  Магда   под   блестящим   зонтиком,
проходящая по малиновым лужам,  Магда,  стоящая  голою  перед  зеркалом  и
грызущая желтую булочку, Магда  в  лоснящемся  трико  или  в  переливчатом
бальном платье, с загорелыми оранжевыми руками. Затем он думал о  жене,  и
вся эта пора жизни с Аннелизой пропитана была  нежным  бледным  светом,  и
только изредка в этом молочном тумане что-то вспыхивало на миг - белокурая
прядь волос при свете лампы,  блик  на  раме  картины,  стеклянный  шарик,
которым играла дочь, - и снова - опаловый туман, и в нем - тихие,  как  бы
плавательные движения Аннелизы. Все,  даже  самое  грустное  и  стыдное  в
прошлой жизни, было прикрыто обманчивой прелестью красок,  его  душа  жила
тогда в перламутровых шорах, он не видел тех пропастей, которые  открылись
ему теперь. Да и полно, умел ли он до  конца  пользоваться  даром  острого
зрения. Он с ужасом замечал теперь, что, вообразив, скажем, пейзаж,  среди
которого однажды пожил, он не умеет назвать ни одного растения, кроме дуба
и розы, ни одной птицы, кроме вороны и воробья.  Кречмар  теперь  понимал,
что он, в сущности, ничем не отличался от тех узких специалистов,  которых
некогда так  презирал,  от  рабочего,  знающего  только  свою  машину,  от
виртуоза,   ставшего   лишь   придатком   к   музыкальному    инструменту.
Специальностью Кречмара  было  в  конце  концов  живописное  любострастие.
Лучшей его находкой была Магда. А теперь от Магды остались  только  голос,
да шелест, да запах духов - она как бы  вернулся  в  ту  темноту  (темноту
маленького кинематографа), из которой он ее когда-то извлек.
     Не   всегда,   впрочем,   Кречмар   мог    утешаться    нравственными
расссуждениями, не всегда  удавалось  ему  себя  убедить,  что  физическая
слепота есть в некотором смысле духовное прозрение. Напрасно он  обманывал
себя тем, что ныне его жизнь с Магдой счастливее, глубже и чище,  напрасно
думал о  ее  трогательной  преданности.  Конечно,  это  было  трогательно,
конечно, она была лучше  самой  верной  жены,  эта  незримая  Магда,  этот
ангельский холодок, этот голос, уговаривающий его не волноваться... Но как
только он ловил в кромешной тьме пугливую руку и  старался  выразить  свою
благодарность, в нем сразу просыпалась такая жажда ее узреть,  что  всякая
мораль летела к черту, он чувствовал, как надвигается  безумие,  лицо  его
дергается, он мучительно пытался родить свет. Под  предлогом,  что  всякое
волнение ему вредно, Магда решительно запрещала ему трогать ее, но  иногда
ему удавалось ее схватить, и тогда он ощупывал ее голову и тело,  стараясь
увидеть через осязание и все равно не видя  ничего.  Горн,  который  очень
любил сидеть с ним в одной комнате, жадно следил за его движениями.  Магда
упиралась слепому в грудь, поднимала глаза к небу с комической резиньяцией
или показывала Кречмару  язык,  что  было  особенно,  конечно,  смешно  по
сравнению с выражением безысходной нежности на лице слепого. Магда  ловким
поворотом вырывалась и отходила к Горну,  который  сидел  на  подоконнике,
босой, в белых штанах и по пояс голый, - ему  нравилось  жарить  спину  на
солнце. Кречмар полулежал в кресле, одетый в  пижаму  и  халат;  его  лицо
обросло жестким курчавым волосом, и ярко  розовел  на  виске  шрам,  -  он
походил на бородатого арестанта. "Магда, вернись", - умоляюще говорил  он,
протягивая руку. "Тебе вредно, тебе вредно", -  равнодушно  отвечала  она,
поглаживая Горна по его длинной и мохнатой  спине.  Кречмар  не  унимался,
дергался, яростно потирал глаза. "Я хочу тебя, -  говорил  он.  -  Гораздо
вреднее, что вот уже два месяца мы не..." (тут следовал  самодельный,  так
сказать, глагол, домашний, ласкательный, из их любовного лексикона).  Горн
подмигивал Магде. Она многозначительно улыбалась, стуча  себя  пальцем  по
лбу. Кречмар продолжал ее звать,  словно  тетерев  на  току.  Порою  Горн,
либивший риск, подходил босиком на цыпочках и очень легко дотрагивался  до
него, - и Кречмар издавал мурлыкающий звук, хотел обнять мнимую Магду,  но
Горн, беззвучно отойдя, уже опять сидел на подоконнике и грел спину.  "Мое
счастье, умоляю", - задыхался Кречмар и вставал с кресла и шел на  нее,  -
Горн на подоконнике поджимал ноги. Магда сердилась, кричала  на  Кречмара,
кричала, что тотчас уедет, бросит его, если он не будет слушаться, и он, с
виноватой усмешечкой, пробирался обратно к своему креслу. "Ладно, ладно, -
вздыхал он. -  Почитай  мне  что-нибудь  -  газету,  что  ли".  Она  опять
поднимала глаза к небу.
     Горн осторожно пересаживался на диван, брал Магду к себе  на  колени,
она разворачивала газету и  читала  вслух,  и  Кречмар  сокрушенно  кивал,
медленно поедая невидимые вишни, выплевывал в ладонь  невидимые  косточки.
Картина получалась чрезвычайно мирная.  Горн  смешил  Магду,  вытягивая  и
опять вбирая губы в подражание ее манере читать, или делал вид, что сейчас
уронит ее, и у нее срывался голос.
     "Да, может быть, все это к лучшему, - думал Кречмар.  -  Наша  любовь
теперь строже, и тише, и одухотвореннее. Если она не бросает меня,  значит
действительно любит. Это хорошо, это хорошо". И вдруг ни с того ни с  сего
начинал громко рыдать, рвал мрак  руками,  умолял,  чтобы  его  повезли  к
другому профессору, к третьему, четвертому, только бы прозреть,  все,  что
угодно, операцию, пытку, прозреть... Горн,  позевывая,  брал  из  вазы  на
столе пригоршню вишен и отправлялся в сад.
     В первое время совместного житья он и Магда были очень осмотрительны,
хотя позволяли себе всякие невинные шутки. Он ходил либо босиком,  либо  в
войлочных туфлях. Перед дверью своей комнаты, в  коридоре,  он  на  всякий
случай устроил баррикаду из ящиков и  сундуков,  через  которую  Магда  по
ночам перелезала. Кречмар, впрочем, после  первого  обхода  дома  перестал
интересоваться  расположением  комнат,  зато  спальню  и  кабинет   изучил
досконально, Магда описала ему все краски там - синие обои, желтый абажур,
- но, по наущению  Горна,  нарочно  все  цвета  изменила:  Горну  казалось
весело, что слепой будет представлять  себе  свой  мирок  в  тех  красках,
которые он, Горн, продиктует. В  своих  комнатах  у  Кречмара  было  почти
ощущение, что он видит мебель и предметы,  и  он  чувствовал  сохранность,
безопасность. Когда же он изредка сиживал в саду, то кругом была неведомая
бездна, ибо все было слишком велико, воздушно и  многошумно,  чтобы  можно
было описать.
     Он старался научиться жить слухом, угадывать движения  по  звукам,  и
вскоре Горну стало затруднительно незаметно входить  и  выходить;  как  бы
беззвучно ни открывалась дверь, Кречмар сразу поворачивался в ту сторону и
спрашивал: "Это ты, Магда?" А затем  сердился  на  нерасторопность  своего
слуха, когда Магда отвечала ему из другого  угла.  Проходили  дни,  и  чем
острее он напрягал  слух,  тем  неосторожнее  становились  Горн  и  Магда,
привыкая к невидимости своей любви. Вместо того чтобы, как прежде, обедать
на кухне под обожающим взглядом старой Эмилии, Горн преспокойно садился  с
Магдой и Кречмаром за стол и ел с виртуозной беззвучностью, не  прикасаясь
металлом к фарфору и пользуясь нарочито громким  разговором  Магды,  чтобы
жевать и глотать. Однажды он поперхнулся, Кречмар, над которым наклонялась
Магда, наливая ему в чашку кофе, вдруг услышал  в  конце  овального  стола
странный звук - как будто шумное человеческое придыхание.  Магда  поспешно
затораторила, но он прервал ее: "Что это было? Что это было?" Горн меж тем
взял свою тарелку и на цыпочках удалился; однако, проходя  в  полуоткрытую
дверь, уронил вилку. "Что это такое? Кто там?" -  повторил  Кречмар.  "Ах,
это Эмилия. Чего ты волнуешься?" - "Но ведь она сюда никогда на входит..."
-  "А  сегодня  вошла".  -  "Я  думал,  что  у  меня  начинаются  слуховые
галлюцинации,  -  сказал  Кречмар  виновато.  -   Вчера,   например,   мне
показалось, кто-то босиком шлепает по коридору". "Так можно с ума  сойти",
- сухо произнесла Магда.
     Днем она уходила на часок гулять вместе с Горном. Шли на  почтамт  за
газетами или  поднимались  к  водопаду.  Как-то  они  возвращались  домой,
поднимались уже по крутой тропинке, ведущей к шале,  и  Горн  говорил:  "Я
советую тебе не приставать к нему с браком. Уверяю тебя, тем самым, что он
бросил жену, он причислил ее к лику святых и  не  даст  в  обиду.  Гораздо
проще и милее выйдет, если тебе удастся постепенно  забрать  в  свои  руки
хотя бы половину его капитала".
     "Деньги, большие деньги", - задумчиво сказала Магда.
     "Да, это должно выгореть, - продолжал Горн. - С чеками у нас пока все
выходит отлично.  Он  подписывает,  как  машина.  Но  не  следует  слишком
злоупотреблять. Дай Бог, к зиме можно будет бросить его. Перед  тем  купим
ему собаку - маленький знак внимания".
     "Тише ты, - сказала Магда. - Вот уже камень".
     Этот камень, большой серый камень, похожий на овцу и поросший с  краю
вьюном,  отмечал  тот  предел,   после   которого   опасно   было   громко
разговаривать. Они пошли молча и через несколько  минут  уже  подходили  к
саду. Магда вдруг засмеялась,  указывая  на  белку.  Горн  швырнул  в  нее
палкой, но не попал. "Они, говорят, страшно  портят  деревья",  -  сказала
Магда тихо. "Кто портит деревья?" - громко спросил голос Кречмара.
     Он стоял среди кустов на каменных ступеньках, где тропинка переходила
в садовую площадку. "Магда, с кем ты там говоришь?" - продолжал он и вдруг
оступился и  тяжело  сел,  выронив  трость.  "Как  ты  смеешь  так  далеко
заходить?" - воскликнула она и грубовато помогла ему  подняться;  зернышки
гравия впились ему в ладони, он топырил пальцы и отдувался.  "Я  старалась
поймать белку, - объяснила Магда. - А ты что думал?"  "Мне  казалось...  -
начал Кречмар. - Кто тут?" - вдруг отрывисто крикнул  он,  повернувшись  в
сторону Горна, который осторожно шел по траве. "Никого нет, я  одна,  чего
ты бесишься!" - забормотала Магда и, не  выдержав,  хлопнула  Кречмара  по
руке. "Поведи меня домой, - сказал он чуть не  плача.  -  Тут  так  шумно,
деревья, ветер, белки. Я не знаю, что кругом происходит... Так шумно".
     "Я буду теперь запирать тебя", -  проговорила  она,  раздраженно  его
подталкивая.
     Подошел вечер, обыкновенный вечер. Магда и Горн  лежали  рядышком  на
диване и курили, а в двух саженях от них Кречмар, неподвижный,  как  сова,
сидел в кожаном кресле, уставившись  на  них  неподвижными  мутно-голубыми
глазами. Магда, по его просьбе, рассказывала ему  свое  детство.  Он  рано
пошел спать, долго поднимался по лестнице, стараясь установить подошвой  и
тростью индивидуальность каждой ступени. Среди ночи он проснулся,  нащупал
на голом циферблате дешевого будильника стрелки:  была  половина  второго.
Странное беспокойство. Что-то мешало ему в последнее  время  сосредоточить
ум на тех важных, хороших мыслях, которые одни помогали бороться с  ужасом
слепоты. Он лежал и думал: "В чем же дело? Аннелиза? Нет, она далеко.  Она
на самой глубине его  слепоты,  милая,  бледная,  грустная  тень,  которую
нельзя тревожить. Магдины запреты? И это не то.  Ведь  это  временно.  Ему
действительно вредно. Да и следует научиться чисто и духовно относиться  к
Магде. Ей тоже, бедненькой,  вероятно,  нелегко  отказывать...  В  чем  же
дело?"
     Он сполз с постели и постоял у двери Магды. Она запиралась на ключ, и
так как был только один выход в коридор, через ее комнату,  то  он  был  у
себя заперт. "Какая она у меня умница", - подумал он нежно и приложил  ухо
к двери, чтобы послушать, как она дышит во  сне,  но  ничего  не  услышал.
"Тихая, как мышка, - прошептал он. - Вот бы ее сейчас погладить по  голове
и сразу уйти". Она могла забыть запереться. Без особой надежды  он  нажал.
Нет, она не забыла.
     Он вдруг вспомнил, как  отроком  в  душную  летнюю  ночь,  в  чьей-то
усадьбе на Рейне, он перелез в комнату к горничной (которая, впрочем, дала
ему затрещину и выгнала вон) по карнизу, - но тогда он был легок, ловок  и
зряч. "А  почему  бы  не  попробовать?  -  подумал  он  с  меланхолическим
озорством. - Ну, разобьюсь. Не все ли равно?"  Он  нашел  свою  трость  и,
высунувшись в окно, повел ею по широкому карнизу, потом вбок  и  вверх,  к
соседнему окну. Чуть звякнуло стекло  отворенной  рамы.  "Как  она  крепко
спит, устает за день,  возится  со  мной."  Втягивая  обратно  трость,  он
зацепил за что-то, трость выскользнула и  с  мягким  стуком  упала,  закон
притяжения, а в общем, можно предположить, что окно не на втором этаже,  а
на первом. Держась за подоконник, он  перелез  на  карниз,  нащупал  рядом
водосточную трубу, переступил через ее холодное железное  колено  и  сразу
ухватился за следующий подоконник. "Как  просто!"  -  подумал  он  не  без
гордости. "Ку-ку, Магда", -  тихо  сказал  он,  уже  собираясь  вползти  в
открытое окно. Он поскользнулся и чуть  не  упал  в  подразумеваемый  сад.
Сильно забилось сердце. Перевалив через  подоконник,  он  толкнул  что-то,
треск,  бухнул  на  пол  плотный   предмет,   вероятно,   книга.   Кречмар
остановился. Капли пота щекотали лицо, к ладони пристало что-то  липкое  -
древесный клей, выступающий от жары, дом - сосновый. "Магда, а  Магда!"  -
сказал он улыбаясь. Тишина. Он нашел постель, она была девственно прикрыта
чем-то кружевным.
     Кречмар сел на постель  и  стал  соображать.  Если  постель  была  бы
открытая, то  тогда  понятно  -  животик  заболел,  она  сейчас  вернется.
"Подождем все-таки", -  пробормотал  он.  Погодя  он  вышел  в  коридор  и
прислушался. Ему показалось, что где-то,  очень  далеко,  раздается  тихий
ноющий звук - не то скрип, не то шорох. Ему стало  почему-то  страшно,  он
громко крикнул: "Магда,  где  ты?"  Вопросительная  тишина.  Затем  где-то
стукнуло. "Магда, Магда!" - повторил он и двинулся по коридору. "Да-да,  я
здесь", - раздался ее спокойный голос. "Что случилось, Магда? Почему ты до
сих пор не легла?" Она столкнулась с ним - в коридоре было  темно,  и,  на
мгновение коснувшись ее, он почувствовал, что  она  голая.  "Я  лежала  на
солнце, - сказала она. - Как всегда по утрам". "Сейчас но