обнимаю отца... Вдруг увидела, что меня схватывают  чьи-то  длинные,
костлявые руки и подымают на воздух. Чьи-то черные глаза устремились  на
меня и, казалось, хотели сжечь меня своим огнем. Я смотрела на  старика:
"Нет! это был не отец; это его убийца!" - мелькнуло в уме моем. Какое-то
исступление овладело мной, и вдруг мне показалось, что надо мной раздал-
ся его хохот, что этот хохот отдался в зале дружным, всеобщим криком;  я
лишилась чувств.
 
   V
 
   Это был второй и последний период моей болезни.
 
   Вновь открыв глаза, я увидела склонившееся надо  мною  лицо  ребенка,
девочки одних лет со мною, и первым движением моим было протянуть к  ней
руки. С первого взгляда на нее, - каким-то счастьем, будто сладким пред-
чувствием наполнилась вся душа моя. Представьте себе идеально прелестное
личико, поражающую, сверкающую красоту, одну из  таких,  перед  которыми
вдруг останавливаешься как пронзенный, в сладостном смущении,  вздрогнув
от восторга, и которой благодарен за то, что она есть, за то, что на нее
упал ваш взгляд, за то, что она прошла возле вас. Это была  дочь  князя,
Катя, которая только что воротилась из Москвы. Она улыбнулась моему дви-
жению и слабые нервы мои заныли от сладостного восторга.
 
   Княжна позвала отца, который был в двух шагах и говорил с доктором.
 
   - Ну, слава богу! слава богу, - сказал князь, взяв меня  за  руку,  и
лицо его засияло неподдельным чувством. - Рад, рад, очень рад, - продол-
жал он скороговоркой, по всегдашней привычке. - А вот, Катя, моя  девоч-
ка: познакомьтесь, - вот тебе и подруга. Выздоравливай скорее,  Неточка.
Злая этакая, как она меня напугала!..
 
   Выздоровление мое пошло очень скоро. Через несколько дней я уже ходи-
ла. Каждое утро Катя подходила к моей постели, всегда -  с  улыбкой,  со
смехом, который не сходил с ее губ. Ее появления ждала  я  как  счастья;
мне так хотелось поцеловать ее! Но шаловливая девочка приходила едва  на
несколько минут; посидеть смирно она не могла. Вечно двигаться,  бегать,
скакать, шуметь и греметь на весь дом было  в  ней  непременной  потреб-
ностью. И потому она же с первого раза объявила мне, что ей ужасно скуч-
но сидеть у меня и что потому она будет приходить очень редко, да  и  то
затем, что ей жалко меня, - так уж нечего делать, нельзя  не  прийти;  а
что вот когда я выздоровею, так у нас пойдет лучше. И каждое утро первым
словом ее было:
 
   - Ну, выздоровела?
 
   И так как я все еще была худа и бледна и улыбка как-то боязливо прог-
лядывала на моем грустном лице, то княжна тотчас же хмурила брови, кача-
ла головой и в досаде топала ножкой.
 
   - А ведь я ж тебе сказала вчера, чтоб ты была лучше! Что? тебе,  вер-
но, есть не дают?
 
   - Да, мало, - отвечала я робко, потому что уже робела перед ней.  Мне
из всех сил хотелось ей как можно понравиться, а  потому  я  боялась  за
каждое свое слово, за каждое движение. Появление ее всегда более и более
приводило меня в восторг. Я не спускала с нее глаз, и когда  она  уйдет,
бывало, я все еще смотрю как зачарованная в ту сторону, где она  стояла.
Она мне стала сниться во сне. А наяву, когда ее не было, я сочиняла  це-
лые разговоры с ней, была ее другом, шалила, проказила, плакала вместе с
ней, когда нас журили за что-нибудь, - одним словом, мечтала об ней, как
влюбленная. Мне ужасно хотелось выздороветь и  поскорей  пополнеть,  как
она мне советовала.
 
   Когда, бывало, Катя вбежит ко мне утром и с  первого  слова  крикнет:
"Не выздоровела? опять такая же худая!", - то я трусила, как  виноватая.
Но ничего не могло быть серьезнее удивления Кати, что я не  могу  попра-
виться в одни сутки; так что она, наконец, начинала и в самом деле  сер-
диться.
 
   - Ну, так хочешь, я тебе сегодня пирог принесу? - сказала она мне од-
нажды. - Кушай, от этого скоро растолстеешь.
 
   - Принеси, - отвечала я в восторге, что увижу ее еще раз.
 
   Осведомившись о моем здоровье, княжна садилась обыкновенно против ме-
ня на стул и начинала рассматривать меня своими черными глазами. И  сна-
чала, как знакомилась со мной, она поминутно так осматривала меня с  го-
ловы до ног с самым наивным удивлением. Но наш разговор  не  клеился.  Я
робела перед Катей и перед ее крутыми выходками, тогда  как  умирала  от
желания говорить с ней.
 
   - Что ж ты молчишь? - начала Катя после некоторого молчания.
 
   - Что делает папа? - спросила я, обрадовавшись, что есть фраза, с ко-
торой можно начинать разговор каждый раз.
 
   - Ничего. Папе хорошо. Я сегодня выпила две чашки чаю, а не  одну.  А
ты сколько?
 
   - Одну.
 
   Опять молчание.
 
   - Сегодня Фальстаф меня хотел укусить.
 
   - Это собака?
 
   - Да, собака. Ты разве не видала?
 
   - Нет, видела.
 
   - А почему ж ты спросила?
 
   И так как я не знала, что отвечать, то княжна опять посмотрела на ме-
ня с удивлением.
 
   - Что? тебе весело, когда я с тобой говорю?
 
   - Да, очень весело; приходи чаще.
 
   - Мне так и сказали, что тебе будет весело, когда я буду к тебе  при-
ходить, да ты вставай скорее; уж я тебе сегодня принесу пирог... Да  что
ты все молчишь?
 
   - Так.
 
   - Ты все думаешь, верно?
 
   - Да, много думаю.
 
   - А мне говорят, что я много говорю и мало думаю. Разве говорить  ху-
до?
 
   - Нет. Я рада, когда ты говоришь.
 
   - Гм, спрошу у мадам Леотар, она все знает. А о чем ты думаешь?
 
   - Я о тебе думаю, - отвечала я помолчав.
 
   - Это тебе весело?
 
   - Да.
 
   - Стало быть, ты меня любишь?
 
   - Да.
 
   - А я тебя еще не люблю. Ты такая худая! Вот я  тебе  пирог  принесу.
Ну, прощай!
 
   И княжна, поцеловав меня почти на лету, исчезла из комнаты.
 
   Но после обеда действительно явился пирог. Она вбежала как исступлен-
ная, хохоча от радости, что принесла-таки мне кушанье, которое мне  зап-
рещали.
 
   - Ешь больше, ешь хорошенько, это мой пирог, я сама не ела. Ну,  про-
щай! - И только я ее и видела.
 
   Другой раз она вдруг влетела ко мне, тоже не  в  урочный  час,  после
обеда; черные локоны ее были словно вихрем разметаны, щечки  горели  как
пурпур, глаза сверкали; значит, что она уже бегала  и  прыгала  час  или
два.
 
   - Ты умеешь в воланы играть? - закричала она запыхавшись, скороговор-
кой, торопясь куда-то.
 
   - Нет, - отвечала я, ужасно жалея, что не могу сказать: да!
 
   - Экая! Ну, выздоровеешь, выучу. Я только за тем. Я  теперь  играю  с
мадам Леотар. Прощай; меня ждут.
 
   Наконец я совсем встала с постели, хотя все еще  была  слаба  и  бес-
сильна. Первая идея моя была уж не разлучаться более с Катей. Что-то не-
удержимо влекло меня к ней. Я едва могла на нее насмотреться, и это уди-
вило Катю. Влечение к ней было так сильно, я шла вперед в новом  чувстве
моем так горячо, что она не могла этого не заметить, и сначала ей  пока-
залось это неслыханной странностью. Помню, что раз,  во  время  какой-то
игры, я не выдержала, бросилась ей на шею и начала ее целовать. Она выс-
вободилась из моих объятий, схватила меня за руки и, нахмурив брови, как
будто я чем ее обидела, спросила меня:
 
   - Что ты? зачем ты меня целуешь?
 
   Я смутилась, как виноватая, вздрогнула от ее быстрого  вопроса  и  не
отвечала ни слова, княжна вскинула плечиками, в знак неразрешенного  не-
доуменья (жест, обратившийся у ней в привычку), пресерьезно  сжала  свои
пухленькие губки, бросила игру и уселась в угол на диване, откуда  расс-
матривала меня очень долго и о чем-то про себя  раздумывала,  как  будто
разрешая новый вопрос, внезапно возникший в уме ее.  Это  тоже  была  ее
привычка во всех затруднительных случаях. В свою очередь и я очень долго
не могла привыкнуть к этим резким, крутым проявлениям ее характера.
 
   Сначала я обвиняла себя и подумала, что во  мне  действительно  очень
много странного. Но хотя это было и верно, а все-таки я мучилась  недоу-
мением: отчего я не могу с первого раза подружиться  с  Катей  и  понра-
виться ей раз навсегда. Неудачи мои оскорбляли меня до боли, и я  готова
была плакать от каждого скорого слова  Кати,  от  каждого  недоверчивого
взгляда ее. Но горе мое усиливалось не по дням, а по часам, потому что с
Катей всякое дело шло очень быстро. Через несколько дней я заметила, что
она совсем невзлюбила меня и даже начинала чувствовать ко  мне  отвраще-
ние. Все в этой девочке делалось скоро, резко, - иной бы сказал - грубо,
если б в этих быстрых как  молния  движениях  характера  прямого,  наив-
но-откровенного не было истинной, благородной грации. Началось тем,  что
она почувствовала ко мне сначала сомнение, а потом даже  презрение,  ка-
жется, сначала за то, что я решительно не умела играть ни в какую  игру.
Княжна любила резвиться, бегать, была сильна, жива, ловка; я - совершен-
но напротив. Я была слаба еще от болезни, тиха, задумчива; игра не весе-
лила меня; одним словом, во мне решительно недоставало способностей пон-
равиться Кате. Кроме того, я не могла вынести, когда мною чем-нибудь не-
довольны: тотчас же становилась грустна, упадала духом, так что уж и сил
недоставало загладить свою ошибку и переделать в свою пользу  невыгодное
обо мне впечатление, - одним словом, погибала вполне. Этого  Катя  никак
не могла понять. Сначала она даже пугалась меня,  рассматривала  меня  с
удивлением, по своему обыкновению, после того  как,  бывало,  целый  час
бьется со мной, показывая, как играют в воланы, и не добьется  толку.  А
так как я тотчас же становилась грустна, так что слезы готовы были  хлы-
нуть из глаз моих, то она, подумав надо мной раза  три  и  не  добившись
толку ни от меня, ни от размышлений своих, бросала меня  наконец  совер-
шенно и начинала играть одна, уж более не приглашая меня, даже не говоря
со мной в целые дни ни слова. Это меня так поражало, что я едва выносила
ее пренебрежение. Новое одиночество стало для меня  чуть  ли  не  тяжеле
прежнего, и я опять начала грустить, задумываться, и опять черные  мысли
облегли мое сердце.
 
   Мадам Леотар, надзиравшая за нами, заметила наконец  эту  перемену  в
наших сношениях. И так как прежде всего я бросилась ей на  глаза  и  мое
вынужденное одиночество поразило ее, то она и обратилась прямо к княжне,
журя ее за то, что она не умеет обходиться  со  мною.  Княжна  нахмурила
бровки, вскинула плечиками и объявила, что ей со мной нечего делать, что
я не умею играть, что я о чем-то все думаю и что лучше она подождет бра-
та Сашу, который приедет из Москвы, и тогда им обоим будет гораздо весе-
лее.
 
   Но мадам Леотар не удовольствовалась таким ответом и заметила ей, что
она меня оставляет одну, тогда как я еще больна, что я не могу быть  та-
кой же веселой и резвой, как Катя, что это, впрочем, и лучше, потому что
Катя слишком резва, что она то-то сделала, это-то сделала, что  третьего
дня ее чуть было бульдог не заел, - одним словом, мадам Леотар побранила
ее не жалея; кончила же тем, что послала ее ко мне с  приказанием  поми-
риться немедленно.
 
   Катя слушала мадам Леотар с большим  вниманием,  как  будто  действи-
тельно поняла что-то новое и справедливое в резонах  ее.  Бросив  обруч,
который она гоняла по зале, она подошла ко мне и, серьезно посмотрев  на
меня, спросила с удивлением:
 
   - Вы разве хотите играть?
 
   - Нет, - отвечала я, испугавшись за себя и за Катю, когда ее  бранила
мадам Леотар.
 
   - Чего ж вы хотите?
 
   - Я посижу; мне тяжело бегать; а только вы не сердитесь на меня,  Ка-
тя, потому что я вас очень люблю.
 
   - Ну, так я и буду играть одна, - тихо и с расстановкой отвечала  Ка-
тя, как бы с удивлением замечая, что, выходит, она не  виновата.  -  Ну,
прощайте, я на вас не буду сердиться.
 
   - Прощайте, - отвечала я, привстав и подавая ей руку.
 
   - Может быть, вы хотите поцеловаться? - спросила она,  немного  поду-
мав, вероятно припомнив нашу недавнюю сцену и желая сделать мне как мож-
но более приятного, чтоб поскорее и согласно кончить со мною.
 
   - Как вы хотите, - отвечала я с робкой надеждой.
 
   Она подошла во мне и пресерьезно, не  улыбнувшись,  поцеловала  меня.
Таким образом кончив все, что от нее требовали, даже сделав больше,  чем
было нужно, чтоб доставить полное удовольствие бедной девочке, к которой
ее посылали, она побежала от меня довольная и веселая, и скоро  по  всем
комнатам снова раздавался ее смех и крик, до тех пор  пока,  утомленная,
едва переводя дух, бросилась она на диван отдыхать и собираться с свежи-
ми силами. Во весь вечер посматривала она на меня подозрительно: вероят-
но, я казалась ей очень чудной и странной. Видно было, что ей хотелось о
чем-то заговорить со мной, разъяснить себе какое-то недоуменье,  возник-
шее насчет меня; но в этот раз, я не знаю почему, она удержалась.  Обык-
новенно по утрам начинались уроки Кати. Мадам Леотар учила ее  французс-
кому языку. Все ученье состояло в повторении грамматики и в  чтении  Ла-
фонтена. Ее не учили слишком многому, потому что едва  добились  от  нее
согласия просидеть в день за книгой два часа времени. На этот уговор она
наконец согласилась по просьбе отца, по приказанью  матери  и  исполняла
его очень совестливо, потому что сама дала слово. У ней были редкие спо-
собности; она понимала быстро и скоро. Но и тут  в  ней  были  маленькие
странности: если она не понимала чего, то тотчас же начинала  думать  об
этом сама и терпеть не могла идти за объяснениями, - она  как-то  стыди-
лась этого. Рассказывали, что она по целым дням иногда  билась  над  ка-
ким-нибудь вопросом, который не могла решить, сердилась,  что  не  могла
одолеть его сама, без чужой помощи, и только в  последних  случаях,  уже
совсем выбившись из сил, приходила к мадам Леотар с просьбою  помочь  ей
разрешить вопрос, который ей не давался. То же было в  каждом  поступке.
Она уж много думала, хотя это вовсе не казалось так с  первого  взгляда.
Но вместе с тем она была не по летам наивна: иной раз ей случалось спро-
сить какую-нибудь совершенную глупость; другой раз в ее ответах являлись
самая дальновидная тонкость и хитрость.
 
   Так как я тоже могла наконец чем-нибудь заниматься, то мадам  Леотар,
проэкзаменовав меня в моих познаниях и найдя, что я читаю очень  хорошо,
пишу очень худо, признала за немедленную и крайнюю  необходимость  учить
меня по-французски.
 
   Я не возражала, и мы в одно утро засели, вместе с Катей,  за  учебный
стол. Случись же, что в этот раз Катя, как нарочно, была чрезвычайно ту-
па и до крайности рассеянна, так что мадам Леотар не узнавала ее. Я  же,
почти в один сеанс, знала уже всю французскую азбуку,  как  можно  желая
угодить мадам Леотар своим прилежанием. К концу урока мадам Леотар  сов-
сем рассердилась на Катю.
 
   - Смотрите на нее, - сказала она, указывая на меня, -  больной  ребе-
нок, учится в первый раз и вдесятеро больше  вас  сделала.  Вам  это  не
стыдно?
 
   - Она знает больше меня? - спросила в изумлении Катя. -  Да  она  еще
азбуку учит!
 
   - Вы во сколько времени азбуку выучили?
 
   - В три урока.
 
   - А она в один. Стало быть, она втрое скорее вас понимает и мигом вас
перегонит. Так ли?
 
   Катя подумала немного и вдруг покраснела как полымя, уверясь, что за-
мечание мадам Леотар справедливо. Покраснеть, сгореть от стыда - было ее
первым движением почти при каждой неудаче, в досаде ли, от гордости  ли,
когда ее уличали за шалости, - одним словом, почти во  всех  случаях.  В
этот раз почти слезы выступили на глазах ее, но она  смолчала  и  только
так посмотрела на меня, как будто желала сжечь меня взглядом.  Я  тотчас
догадалась, в чем дело. Бедняжка была горда и самолюбива  до  крайности.
Когда мы пошли от мадам Леотар, я было заговорила, чтоб рассеять  поско-
рей ее досаду и показать, что я вовсе не виновата в словах  француженки,
но Катя промолчала, как будто не слыхала меня.
 
   Через час она вошла в ту комнату, где я сидела за книгой, все  разду-
мывая о Кате, пораженная и испуганная тем, что она  опять  не  хочет  со
мной говорить. Она посмотрела на меня исподлобья, уселась, по  обыкнове-
нию, на диване и полчаса не спускала с меня глаз. Наконец я не выдержала
и взглянула на нее вопросительно.
 
   - Вы умеете танцевать? - спросила Катя.
 
   - Нет, не умею.
 
   - А я умею.
 
   Молчание.
 
   - А на фортепиано играете?
 
   - Тоже нет.
 
   - А я играю. Этому очень трудно выучиться.
 
   Я смолчала.
 
   - Мадам Леотар говорит, что вы умнее меня.
 
   - Мадам Леотар на вас рассердилась, - отвечала я.
 
   - А разве папа будет тоже сердиться?
 
   - Не знаю, - отвечала я.
 
   Опять молчание; княжна в нетерпении била по полу своей маленькой нож-
кой.
 
   - Так вы надо мной будете смеяться, оттого что лучше меня  понимаете?
- спросила она наконец, не выдержав более своей досады.
 
   - Ох, нет, нет! - закричала я и вскочила с места,  чтоб  броситься  к
ней и обнять ее.
 
   - И вам не стыдно так думать и спрашивать об этом,княжна? -  раздался
вдруг голос мадам Леотар, которая уже пять минут  наблюдала  за  нами  и
слышала наш разговор. - Стыдитесь! вы стали завидовать бедному ребенку и
хвалиться перед ней, что умеете танцевать и играть на фортепьяно.  Стыд-
но; я все расскажу князю.
 
   Щеки княжны загорелись как зарево.
 
   - Это дурное чувство. Вы ее обидели своими вопросами. Родители ее бы-
ли бедные люди и не могли ей нанять учителей; она сама  училась,  потому
что у ней хорошее, доброе сердце. Вы бы должны были любить ее, а вы  хо-
тите с ней ссориться. Стыдитесь, стыдитесь! Ведь она -  сиротка.  У  ней
нет никого. Еще бы вы похвалились перед ней, что вы княжна, а она нет. Я
вас оставляю одну. Подумайте о том, что я вам говорила, исправьтесь.
 
   Княжна думала ровно два дня! Два дня не было слышно ее смеха и крика.
Проснувшись ночью, я подслушала, что она даже во сне продолжает  рассуж-
дать с мадам Леотар. Она даже похудела немного в эти два дня, и  румянец
не так живо играл на ее светленьком личике. Наконец, на третий день,  мы
обе сошлись внизу, в больших комнатах. Княжна шла от матери, но,  увидев
меня, остановилась и села недалеко, напротив. Я со страхом ожидала,  что
будет, дрожала всеми членами.
 
   - Неточка, за что меня бранили за вас? - спросила она наконец.
 
   - Это не за меня, Катенька, - отвечала я, спеша оправдаться.
 
   - А мадам Леотар говорит, что я вас обидела.
 
   - Нет, Катенька, нет, вы меня не обидели.
 
   Княжна вскинула плечиками в знак недоуменья.
 
   - Отчего ж вы все плачете? - спросила она после некоторого молчания.
 
   - Я не буду плакать, если вы хотите, - отвечала я сквозь слезы.
 
   Она опять пожала плечами.
 
   - Вы и прежде все плакали?
 
   Я не отвечала.
 
   - Зачем вы у нас живете? - спросила вдруг княжна помолчав.
 
   Я посмотрела на нее в изумлении, и как будто что-то  кольнуло  мне  в
сердце.
 
   - Оттого, что я сиротка, - ответила я наконец, собравшись с духом.
 
   - У вас были папа и мама?
 
   - Были.
 
   - Что они, вас не любили?
 
   - Нет... любили, - отвечала я через силу.
 
   - Они были бедные?
 
   - Да.
 
   - Очень бедные?
 
   - Да.
 
   - Они вас ничему не учили?
 
   - Читать учили.
 
   - У вас были игрушки?
 
   - Нет.
 
   - Пирожное было?
 
   - Нет.
 
   - У вас было сколько комнат?
 
   - Одна.
 
   - Одна комната?
 
   - Одна.
 
   - А слуги были?
 
   - Нет, не было слуг.
 
   - А кто ж вам служил?
 
   - Я сама покупать ходила.
 
   Вопросы княжны все больше и больше растравляли мне сердце. И воспоми-
нания, и мое одиночество, и удивление княжны - все это поражало, обижало
мое сердце, которое обливалось кровью. Я вся дрожала от волнения и зады-
халась от слез.
 
   - Вы, стало быть, рады, что у нас живете?
 
   Я молчала.
 
   - У вас было платье хорошее?
 
   - Нет.
 
   - Дурное?
 
   - Да.
 
   - Я видела ваше платье, мне его показывали.
 
   - Зачем же вы меня спрашиваете? - сказала я, вся  задр