ачала испугалась этих слов до крайности. Я не могла  ос-
таваться в комнате, выбежала в наши холодные сени и там, облокотясь,  на
окно и закрыв руками лицо, зарыдала. Но потом, когда я поминутно  разду-
мывала об этом, когда я свыклась с этим ужасным желанием отца, -  фанта-
зия вдруг пришла мне на помощь. Да я и сама не могла долго мучиться  не-
известностью и должна была непременно остановиться на каком-нибудь пред-
положении. И вот, - не знаю, как началось это все сначала, - но под  ко-
нец я остановилась на том, что, когда умрет матушка, батюшка оставит эту
скучную квартиру и уйдет куда-то вместе со мною. Но куда? - я до  самого
последнего времени не могла себе ясно  представить.  Помню  только,  что
все, чем могла я украсить то место, куда мы пойдем с ним (а я непременно
решила, что мы пойдем вместе), все, что только могло создаться блестяще-
го, пышного и великолепного в моей фантазии,  -  все  было  приведено  в
действие в этих мечтаниях. Мне казалось, что мы тотчас же станем богаты;
я не буду ходить на посылках в лавочку, что было очень тяжело для  меня,
потому что меня всегда обижали дети соседнего дома, когда я выходила  из
дому, и этого я ужасно боялась, особенно когда несла молоко  или  масло,
зная, что если пролью, то с меня строго взыщется; потом я порешила, меч-
тая, что батюшка тотчас сошьет себе хорошее платье, что мы  поселимся  в
блестящем доме, и вот теперь - этот богатый дом с красными занавесами  и
встреча возле него с батюшкою, который хотел мне что-то показать в  нем,
пришли на помощь моему воображению. И тотчас же сложилось в моих  догад-
ках, что мы переселимся именно в этот дом и будем в нем жить в  каком-то
вечном празднике и вечном блаженстве. С этих пор, по вечерам, я с напря-
женным любопытством смотрела из окна на этот  волшебный  для  меня  дом,
припоминала съезд, припоминала гостей, таких нарядных, каких  я  никогда
еще не видала; мне чудились эти  звуки  сладкой  музыки,  вылетавшие  из
окон; я всматривалась в тени людей, мелькавшие на занавесах окон, и  все
старалась угадать, что такое там делается, - и все казалось мне, что там
рай и всегдашний праздник. Я возненавидела наше бедное жилище, лохмотья,
в которых сама ходила, и когда однажды матушка закричала на меня и  при-
казала сойти с окна, на которое я забралась по обыкновению, то мне  тот-
час же пришло на ум, что она хочет, чтоб я не смотрела  именно  на  этот
дом, чтоб я не думала об нем, что ей неприятно наше счастие, что она хо-
чет помешать ему и в этот раз... Целый вечер я  внимательно  и  подозри-
тельно смотрела на матушку.
 
   И как могла родиться во мне такая ожесточенность к такому вечно стра-
давшему существу, как матушка? Только теперь понимаю я ее страдальческую
жизнь и без боли в сердце не могу вспомнить об  этой  мученице.  Даже  и
тогда, в темную эпоху моего чудного детства, в эпоху такого неестествен-
ного развития моей первой жизни, часто сжималось мое сердце  от  боли  и
жалости, - и тревоги, смущение и сомнение западали в  мою  душу.  Уже  и
тогда совесть восставала во мне, и часто, с  мучением  и  страданием,  я
чувствовала несправедливость свою к матушке. Но мы как-то чуждались друг
друга, и не помню, чтоб я хоть раз приласкалась к ней. Теперь часто  са-
мые ничтожные воспоминания язвят и потрясают мою душу. Раз,  помню  (ко-
нечно, что я расскажу теперь, ничтожно мелочно, грубо, но  именно  такие
воспоминания как-то особенно терзают меня и мучительнее всего напечатле-
лись в моей памяти), - раз, в один вечер, когда отца не было  дома,  ма-
тушка стала посылать меня в лавочку купить ей чаю и сахару. Но  она  все
раздумывала и все не решалась и вслух считала медные  деньги,  -  жалкую
сумму, которою могла располагать. Она считала, а думаю, с полчаса и  все
не могла окончить расчетов. К тому же в иные минуты, вероятно  от  горя,
она впадала в какое-то бессмыслие. Как теперь помню, она все что-то при-
говаривала, считая, тихо, размеренно, как будто роняя  слова  ненарочно;
губы и щеки ее были бледны, руки всегда дрожали, и она всегда качала го-
ловою, когда рассуждала наедине.
 
   - Нет, не нужно, - сказала она, поглядев на меня, - я лучше спать ля-
гу. А? хочешь ты спать, Неточка?
 
   Я молчала; тут она приподняла мою голову и посмотрела на меня так ти-
хо, так ласково, лицо ее прояснело и озарилось такою  материнскою  улыб-
кой, что все сердце заныло во мне и крепко забилось. К тому же она  меня
назвала Неточкой, что значило, что в эту минуту она особенно любит меня.
Это название она изобрела сама,  любовно  переделав  мое  имя,  Анна,  в
уменьшительное Неточка, и когда она называла меня так, то  значило,  что
ей хотелось приласкать меня. Я была тронута;  мне  хотелось  обнять  ее,
прижаться к ней и заплакать с нею вместе. Она, бедная, долго гладила ме-
ня потом по голове, - может быть, уже машинально и позабыв, что  ласкает
меня, и все приговаривала: "Дитя мое, Аннета, Неточка!" Слезы рвались из
глаз моих, но я крепилась и удерживалась. Я как-то упорствовала, не  вы-
казывая перед ней моего чувства, хотя сама мучилась. Да,  это  не  могло
быть естественным ожесточением во мне. Она не могла так  возбудить  меня
против себя единственно только строгостью своею со мною. Нет!  меня  ис-
портила фантастическая, исключительная любовь моя к отцу. Иногда я  про-
сыпалась по ночам, в углу, на своей коротенькой подстилке, под  холодным
одеялом, и мне всегда становилось чего-то страшно. Впросонках я  вспоми-
нала о том, как еще недавно, когда я была поменьше, спала вместе  с  ма-
тушкой и меньше боялась проснуться ночью: стоило только прижаться к ней,
зажмурить глаза и крепче обнять ее - и тотчас, бывало,  заснешь.  Я  все
еще чувствовала, что как-то не могла не любить ее потихоньку. Я заметила
потом, что и многие дети часто бывают уродливо бесчувственны и если  по-
любят кого, то любят исключительно. Так было и со мною.
 
   Иногда в нашем углу наступала мертвая тишина на целые недели. Отец  и
мать уставали ссориться, и я жила между ними по-прежнему, все молча, все
думая, все тоскуя и все чего-то добиваясь в мечтах моих. Приглядываясь к
ним обоим, я поняла вполне их взаимные отношения друг к другу: я  поняла
эту глухую, вечную вражду их, поняла все это горе и весь этот чад беспо-
рядочной жизни, которая угнездилась в нашем углу, - конечно, поняла  без
причин и следствий, поняла настолько, насколько понять могла. Бывало,  в
длинные зимние вечера, забившись куда-нибудь в угол, я  по  целым  часам
жадно следила за ними, всматривалась в лицо отца и все  старалась  дога-
даться, о чем он думает, что так занимает его. Потом меня поражала и пу-
гала матушка. Она все ходила, не уставая, взад и вперед  по  комнате  по
целым часам, часто даже и ночью, во время бессонницы, которою  мучилась,
ходила, что-то шепча про себя, как будто была одна в комнате, то разводя
руками, то скрестив их у себя на груди, то ломая их в какой-то страшной,
неистощимой тоске. Иногда слезы струились у ней по лицу, слезы,  которых
она часто и сама, может быть, не понимала, потому что по временам впада-
ла в забытье. У ней была какая-то очень трудная болезнь, которою она со-
вершенно пренебрегала.
 
   Я помню, что мне все тягостнее и тягостнее становилось мое одиночест-
во и молчание, которого я не смела прервать. Уже целый год жила я созна-
тельною жизнию, все думая, мечтая и мучась потихоньку неведомыми,  неяс-
ными стремлениями, которые зарождались во мне. Я дичала, как будто в ле-
су. Наконец батюшка первым заметил меня, подозвал к себе и спросил,  за-
чем я так пристально гляжу на него. Не помню, что я ему отвечала: помню,
что он об чем-то задумался и наконец сказал, поглядев на меня, что завт-
ра же принесет азбуку и начнет учить меня читать. Я с нетерпением ожида-
ла этой азбуки и промечтала всю ночь, неясно понимая, что такое эта  аз-
бука. Наконец, на другой день, отец действительно начал учить меня.  По-
няв с двух слов, чего от меня требовали, я выучила скоро и  быстро,  ибо
знала, что этим угожу ему. Это было самое счастливое время моей  тогдаш-
ней жизни. Когда он хвалил меня за понятливость, гладил по голове и  це-
ловал, я тотчас же начинала плакать от восторга. Мало-помалу отец  полю-
бил меня; я уже осмеливалась заговаривать с ним, и часто мы  говорили  с
ним целые часы, не уставая, хотя я иногда не понимала ни слова из  того,
что он мне говорил. Но я как-то боялась его, боялась, чтоб он  не  поду-
мал, что мне с ним скучно, и потому всеми силами старалась показать ему,
что все понимаю. Сидеть со мною по вечерам обратилось у него  наконец  в
привычку. Как только начинало смеркаться и он возвращался домой, я  тот-
час же подходила к нему с азбукой. Он сажал меня против себя на скамейку
и после урока начинал читать какую-то книжку. Я ничего не  понимала,  но
хохотала без умолку, думая  доставить  ему  этим  большое  удовольствие.
Действительно, я занимала его и ему было весело смотреть на мой смех.  В
это же время он однажды после урока начал мне рассказывать  сказку.  Это
была первая сказка, которую мне пришлось слышать. Я сидела  как  зачаро-
ванная, горела в нетерпении, следя за рассказом, переносилась в какой-то
рай, слушая его, и к концу рассказа была в полном восторге. Не  то  чтоб
так действовала на меня сказка, - нет, но я все брала за истину, тут  же
давала волю своей богатой фантазии и  тотчас  же  смешивала  с  вымыслом
действительность. Тотчас являлся в воображении моем и дом с красными за-
навесами; тут же, неизвестно каким образом, являлся как действующее лицо
и отец, который сам же мне рассказывал эту сказку, и  матушка,  мешавшая
нам обоим идти неизвестно куда, наконец, - или,  лучше  сказать,  прежде
всего - я, с своими чудными мечтами,  с  своей  фантастической  головой,
полной дикими, невозможными призраками, - все это до того перемешалось в
уме моем, что вскоре составило самый безобразный  хаос,  и  я  некоторое
время потеряла всякий такт, всякое чутье настоящего,  действительного  и
жила бог знает где. В это время я умирала от нетерпения заговорить с от-
цом о том, что ожидает нас впереди, чего такого он сам  ожидает  и  куда
поведет меня вместе с собою, когда мы оставим наконец наш чердак. Я была
уверена, с своей стороны, что все это как-то скоро совершится, но как  и
в каком виде все это будет - не знала и только мучила  себя,  ломая  над
этим голову. Порой - и случалось это особенно по вечерам - мне казалось,
что батюшка вот-вот тотчас мигнет мне украдкой, вызовет меня в сени;  я,
мимоходом, потихоньку от матушки, захвачу свою азбуку и еще нашу  карти-
ну, какую-то дрянную литографию, которая с  незапамятных  времен  висела
без рамки на стене и которую я решила непременно взять с собою, и мы ку-
да-нибудь убежим потихоньку, так что уж никогда более не воротимся домой
к матушке. Однажды, когда матушки не было дома, я выбрала минуту,  когда
отец был особенно весел, - а это случалось с  ним,  когда  он  чуть-чуть
выпьет вина, - подсела к нему и заговорила о чем-то в  намерении  тотчас
свернуть разговор на мою заветную тему. Наконец я добилась, что он  зас-
меялся, и я, крепко обняв его, с трепещущим сердцем, совсем испугавшись,
как будто приготовлялась говорить о чем-то таинственном и страшном,  на-
чала, бессвязно и путаясь на каждом шагу,  расспрашивать  его:  куда  мы
пойдем, скоро ли, что возьмем с собою, как будем жить и, наконец, пойдем
ли мы в дом с красными занавесами?
 
   - Дом? красные занавесы? что такое? О чем ты бредишь, глупая?
 
   Тогда я, испугавшись больше прежнего, начала ему объяснять, что когда
умрет матушка, то мы уже не будем больше жить на чердаке, что он куда-то
поведет меня, что мы оба будем богаты и счастливы, и уверяла его,  нако-
нец, что он сам мне обещал все это. Уверяя его, я была совершенно увере-
на, что действительно отец мой говорил об этом прежде, по  крайней  мере
мне это так казалось.
 
   - Мать? Умерла? Когда умрет мать? - повторял он,  смотря  на  меня  в
изумлении, нахмуря свои густые с проседью брови и немного изменившись  в
лице. - Что ты это говоришь, бедная, глупая...
 
   Тут он начал бранить меня и долго говорил мне, что я глупый  ребенок,
что я ничего не понимаю... и не помню, что еще, но только он  был  очень
огорчен.
 
   Я не поняла ни слова из его упреков, не поняла, как больно было  ему,
что я вслушалась в его слова, сказанные матушке в гневе и глубокой  тос-
ке, заучила их и уже много думала о них про себя. Каков он ни был тогда,
как ни было сильно его собственное сумасбродство, но все это, естествен-
но, должно было поразить его. Однако ж, хоть я совсем  не  понимала,  за
что он сердит, мне стало ужасно горько и грустно; я заплакала; мне пока-
залось, что все, нас ожидавшее, было так важно, что я,  глупый  ребенок,
не смела ни говорить, ни думать об этом. Кроме того, хоть я и не  поняла
его с первого слова, однако почувствовала, хотя и темным образом, что  я
обидела матушку. На меня напал страх и ужас, и сомнения закрались в  ду-
шу. Тогда он, видя, что я плачу и мучусь, начал утешать меня,  отер  мне
рукавом слезы и велел мне не плакать. Однако мы оба просидели  несколько
времени молча; он нахмурился и, казалось,  о  чем-то  раздумывал;  потом
снова начал мне говорить; но как я ни напрягала внимание - все,  что  он
ни говорил, казалось мне чрезвычайно неясным. По некоторым словам  этого
разговора, которые я до сих пор упомнила, заключаю, что он объяснял мне,
кто он такой, какой он великий артист, как его никто не понимает  и  что
он человек с большим талантом. Помню еще, что, спросив, поняла ли я,  и,
разумеется, получив ответ удовлетворительный, он  заставил  меня  повто-
рить: с талантом ли он? Я отвечала: "с талантом", на что он  слегка  ус-
мехнулся, потому что, может быть, к концу ему самому стало  смешно,  что
он заговорил о таком серьезном для него предмете со мною.  Разговор  наш
прервал своим приходом Карл Федорыч, и я засмеялась и развеселилась сов-
сем, когда батюшка, указав на него, сказал мне:
 
   - А вот так у Карла Федорыча нет ни на копейку таланта.
 
   Этот Карл Федорович был презанимательное лицо. Я так мало видела  лю-
дей в ту пору моей жизни, что никак не могла позабыть  его.  Как  теперь
представляю его себе: он был немец, по фамилии Мейер, родом из Германии,
и приехал в Россию с чрезвычайным желанием поступить в петербургскую ба-
летную труппу. Но танцор он был очень плохой, так что его даже не  могли
принять в фигуранты и употребляли в театре для выходов. Он играл  разные
безмолвные роли в свите Фортинбраса или был один из тех рыцарей  Вероны,
которые все разом, в числе двадцати человек, поднимают кверху  картонные
кинжалы и кричат: "Умрем за короля!" Но, уж верно, не было ни одного ак-
тера на свете, так страстно преданного своим ролям, как этот Карл  Федо-
рыч. Самым же страшным несчастием и горем всей его жизни было то, что он
не попал в балет. Балетное искусство он ставил выше всякого искусства на
свете и в своем роде был столько же  привязан  к  нему,  как  батюшка  к
скрипке. Они сошлись с батюшкой, когда еще служили в театре, и с тех пор
отставной фигурант не оставлял его. Оба виделись очень часто, и оба  оп-
лакивали свой пагубный жребий и то, что они не узнаны людьми. Немец  был
самый чувствительный, самый нежный человек в мире и питал к моему отчиму
самую пламенную, бескорыстную дружбу; но батюшка, кажется, не имел к не-
му никакой особенной привязанности и только терпел его в числе знакомых,
за неимением кого другого. Сверх того, батюшка никак  не  мог  понять  в
своей исключительности, что балетное искусство  -  тоже  искусство,  чем
обижал бедного немца до слез. Зная его слабую струнку, он всегда задевал
ее и смеялся над несчастным Карлом Федоровичем, когда  тот  горячился  и
выходил из себя, доказывая противное. Многое я  слышала  потом  об  этом
Карле Федоровиче от Б., который называл его нюренбергским  щелкуном.  Б.
рассказал очень многое о дружбе его с отцом; между прочим,  что  они  не
раз сходились вместе и выпив немного, начинали вместе  плакать  о  своей
судьбе, о том, что они не узнаны. Я помню эти сходки, помню тоже, что  и
я, смотря на обоих чудаков, тоже, бывало, расхныкаюсь, сама  не  зная  о
чем. Это случалось всегда, когда матушки не бывало  дома:  немец  ужасно
боялся ее и всегда, бывало, постоит наперед в сенях, дождется,  покамест
кто-нибудь выйдет, а если узнает, что матушка дома,  тотчас  же  побежит
вниз по лестнице. Он всегда приносил с собой  какие-то  немецкие  стихи,
воспламенялся, читая их вслух нам обоим, и потом декламировал их,  пере-
водя ломаным языком по-русски для нашего уразумения. Это очень  веселило
батюшку, а я, бывало, хохотала до слез. Но раз они оба достали  какое-то
русское сочинение, которое чрезвычайно воспламенило их  обоих,  так  что
потом они уже почти всегда, сходясь вместе, читали его. Помню,  что  это
была драма в стихах какого-то знаменитого русского сочинителя. Я так хо-
рошо затвердила первые строки этой книги, что потом, уже через несколько
лет, когда она случайно попалась мне в руки, узнала ее без труда. В этой
драме толковалось о несчастиях одного великого художника, какого-то Дже-
наро или Джакобо, который на одной странице кричал: "Я не  признан!",  а
на другой: "Я признан!", или: "Я бесталантен!", и потом, через несколько
строк: "Я с талантом!" Все оканчивалось очень плачевно. Эта драма  была,
конечно, чрезвычайно пошлое сочинение; но вот чудо - она самым наивным и
трагическим образом действовала на обоих читателей, которые  находили  в
главном герое много сходства с собою. Помню, что Карл  Федорович  иногда
до того воспламенялся, что вскакивал с места, отбегал в  противоположный
угол комнаты и просил батюшку и меня, которую называл "мадмуазель",  не-
отступно, убедительно, со слезами на глазах, тут же на  месте  рассудить
его с судьбой и с публикой. Тут он немедленно  принимался  танцевать  и,
выделывая разные па, кричал нам, чтоб мы ему немедленно сказали, что  он
такое - артист или нет, и что можно ли сказать противное, то есть что он
без таланта? Батюшка тотчас же развеселялся, мигал мне  исподтишка,  как
будто предупреждая, что вот он сейчас презабавно посмеется  над  немцем.
Мне становилось ужасно смешно, но батюшка грозил рукою, и  я  крепилась,
задыхаясь от смеху. Я даже и теперь, при одном воспоминании, не могу  не
смеяться. Как теперь вижу этого бедного Карла Федоровича. Он был  према-
ленького роста, чрезвычайно тоненький, уже седой, с горбатым красным но-
сом, запачканным табаком, и с преуродливыми кривыми ногами; но, несмотря
на то, он как будто хвалился устройством их и носил панталоны в обтяжку.
Когда он останавливался, с последним прыжком, в позицию, простирая к нам
руки и улыбаясь нам, как улыбаются на сцене танцовщики по окончании  па,
батюшка несколько мгновений хранил молчание, как бы не решаясь произнес-
ти суждение, и нарочно оставлял непризнанного танцовщика в позиции,  так
что тот колыхался из стороны в сторону на одной ноге, всеми силами  ста-
раясь сохранить равновесие. Наконец батюшка с пресерьезною миною  взгля-
дывал на меня, как бы приглашая быть беспристрастною свидетельницей суж-
дения, а вместе с тем устремлялись на меня  и  робкие,  молящие  взгляды
танцовщица.
 
   - Нет, Карл Федорыч, никак не потрафишь! - говорил  наконец  батюшка,
притворясь, что ему самому неприятно высказывать горькую истину.Тогда из
груди Карла Федорыча вырывалось настоящее стенание; но вмиг он  ободрял-
ся, ускоренными жестами снова просил внимания, уверял, что  танцевал  не
по той системе, и умолял нас рассудить еще раз. Потом он снова отбегал в
другой угол и иногда прыгал так усердно, что головой касался  потолка  и
больно ушибался, но, как спартанец, геройски выдерживал боль, снова  ос-
танавливался в позитуре, снова с улыбкою простирал к нам дрожащие руки и
снова просил решения судьбы своей. Но батюшка был неумолим и по-прежнему
угрюмо отвечал:
 
   - Нет, Ка