рл Федорыч, видно - судьба твоя: никак не потрафишь!
 
   Тут уж я более не выдерживала и покатывалась со смеху, а за мною  ба-
тюшка. Карл Федорыч замечал наконец насмешку, краснел от негодования  и,
со слезами на глазах, с глубоким, хотя и комическим чувством, но которое
заставляло меня потом мучиться за него, несчастного, говорил батюшке:
 
   - Ты виролёмный друк!
 
   Потом он схватывал шляпу и выбегал от нас, клянясь всем на  свете  не
приходить никогда. Но ссоры эти были непродолжительны;  через  несколько
дней он снова являлся у нас, снова начиналось чтение  знаменитой  драмы,
снова проливались слезы, и потом снова наивный Карл Федорыч  просил  нас
рассудить его с людьми и с судьбою, только умоляя на этот раз уже судить
серьезно, как следует истинным друзьям, а не смеяться над ним.
 
   Раз матушка послала меня в лавочку за какой-то покупкой, и я  возвра-
щалась, бережно неся мелкую серебряную монету, которую мне сдали. Всходя
на лестницу, я повстречалась с отцом, который выходил со двора. Я засме-
ялась ему, потому что не могла удержать своего чувства, когда его  виде-
ла, и он, нагибаясь поцеловать меня, заметил в моей руке серебряную  мо-
нету... Я позабыла сказать, что я так приучилась к выражению  лица  его,
что тотчас же, с первого взгляда, узнавала  почти  всякое  его  желание.
Когда он был грустен, я разрывалась от тоски. Всего же  чаще  и  сильнее
скучал он, когда у него совершенно не было денег и когда он не мог  поэ-
тому выпить ни капли вина, к которому сделал привычку. Но в эту  минуту,
когда я с ним повстречалась на лестнице, мне показалось, что в нем  про-
исходит что-то особенное. Помутившиеся глаза его блуждали; с первого ра-
за он не заметил меня; но когда он увидел в моих руках блеснувшую  моне-
ту, то вдруг покраснел, потом побледнел, протянул было руку, чтоб  взять
у меня деньги, и тотчас же отдернул ее назад. Очевидно, в нем происходи-
ла борьба. Наконец он как будто осилил себя, приказал мне  идти  наверх,
сошел несколько ступеней вниз, но вдруг остановился и торопливо  кликнул
меня.
 
   Он был очень смущен.
 
   - Послушай, Неточка, - сказал он, - дай мне эти деньги, я тебе их на-
зад принесу. А? ты ведь дашь их папе? ты ведь добренькая, Неточка?
 
   Я как будто предчувствовала это. Но в первое мгновение мысль  о  том,
как рассердится матушка, робость и более всего инстинктивный стыд за се-
бя и за отца удерживали меня отдать деньги. Он мигом заметил это и  пос-
пешно сказал:
 
   - Ну, не нужно, не нужно!..
 
   - Нет, нет, папа, возьми; я скажу, что потеряла, что  у  меня  отняли
соседские дети.
 
   - Ну, хорошо, хорошо; ведь я знал, что ты умная девочка, - сказал он,
улыбаясь дрожащими губами и не скрывая более своего восторга, когда  по-
чувствовал деньги в руках. - Ты добрая девочка, ты  ангельчик  мой!  Вот
дай тебе я ручку поцелую!
 
   Тут он схватил мою руку и хотел поцеловать, но я быстро отдернула ее.
Какая-то жалость овладела мною, и стыд все больше начинал меня мучить. Я
побежала наверх в каком-то испуге, бросив отца и не простившись  с  ним.
Когда я вошла в комнату, щеки мои разгорелись и сердце билось  от  како-
го-то томительного и мне неведомого доселе ощущения. Однако я смело ска-
зала матушке, что уронила деньги в снег и не могла их сыскать. Я ожидала
по крайней мере побой, но этого не случилось. Матушка действительно была
сначала вне себя от огорчения, потому что мы были ужасно бедны. Она зак-
ричала на меня, но тотчас же как будто одумалась и перестала бранить ме-
ня, заметив только, что я неловкая, нерадивая девочка и  что  я,  видно,
мало люблю ее, когда так худо смотрю за ее добром. Это замечание огорчи-
ло меня более, нежели когда бы я вынесла побои. Но матушка уже знала ме-
ня. Она уже заметила мою чувствительность, доходившую часто до болезнен-
ной раздражительности, и горькими упреками в нелюбви думала сильнее  по-
разить меня и заставить быть осторожнее на будущее время.
 
   В сумерки, когда должно было воротиться батюшке, я,  по  обыкновению,
дожидалась его в сенях. В этот раз я была в  большом  смущении.  Чувства
мои были возмущены чем-то болезненно терзавшим совесть мою. Наконец отец
воротился, и я очень обрадовалась его приходу, как будто думала, что  от
этого мне станет легче. Он был уже навеселе, но, увидев меня, тотчас  же
принял таинственный, смущенный вид и, отведя меня в угол, робко взгляды-
вая на нашу дверь, вынул из кармана купленный им пряник и начал  шепотом
наказывать мне, чтоб я более никогда не смела брать денег и таить их  от
матушки, что это дурно и стыдно и очень нехорошо; теперь  это  сделалось
потому, что деньги очень понадобились папе, но он отдаст, и я могу  ска-
зать потом, что нашла деньги, а у мамы брать стыдно, и чтоб я вперед от-
нюдь не думала, а он мне за это, если я вперед буду слушаться, еще  пря-
ников купит; наконец, он даже прибавил, чтоб я пожалела маму,  что  мама
такая больная, бедная, что она одна на нас всех работает.  Я  слушала  в
страхе, дрожа всем телом, и слезы теснились из глаз моих. Я была так по-
ражена, что не могла слова сказать, не могла двинуться с места.  Наконец
он вошел в комнату, приказал мне не плакать и не рассказывать ничего  об
этом матушке. Я заметила, что он и сам был ужасно смущен. Весь вечер бы-
ла я в каком-то ужасе и первый раз не смела глядеть на отца и не  подхо-
дила к нему. Он тоже, видимо, избегал моих взглядов. Матушка ходила взад
и вперед по комнате и говорила что-то про себя, как  бы  в  забытьи,  по
своему обыкновению. В этот день ей было хуже и с ней  сделался  какой-то
припадок. Наконец, от внутреннего страдания у меня  началась  лихорадка.
Когда настала ночь, я не могла заснуть.  Болезненные  сновидения  мучили
меня. Наконец я не могла вынести и начала горько  плакать.  Рыдания  мои
разбудили матушку; она окликнула меня и спросила, что со мною. Я не  от-
вечала, но еще горче заплакала. Тогда она засветила свечку,  подошла  ко
мне и начала меня успокоивать, думая, что я  испугалась  чего-нибудь  во
сне. "Эх ты,глупенькая девушка! - сказала она, - до сих пор еще плачешь,
когда тебе что-нибудь приснится. Ну, полно же!" И тут она поцеловала ме-
ня, сказав, чтоб я шла спать к ней. Но я не хотела, я не смела обнять ее
и идти к ней. Я терзалась в невообразимых мучениях. Мне хотелось ей  все
рассказать. Я уже было начала, но мысль о батюшке и его запрете  остано-
вила меня. "Экая ты бедненькая, Неточка! -  сказала  матушка,  укладывая
меня на постель и укутывая своим старым салопом, ибо заметила, что я вся
дрожу в лихорадочном ознобе, - ты, верно, будешь такая же  больная,  как
я!" Тут она так грустно посмотрела на меня, что я не  могла  вынести  ее
взгляда, зажмурилась и отворотилась. Не помню, как  я  заснула,  но  еще
впросонках долго слышала, как бедная матушка уговаривала меня на  гряду-
щий сон. Никогда еще я не выносила более  тяжкой  муки.  Сердце  у  меня
стеснялось до боли. На другой день поутру мне стало легче. Я  заговорила
с батюшкой, не поминая о вчерашнем, ибо догадывалась  заранее,  что  это
будет ему очень приятно. Он тотчас же развеселился, потому что и сам все
хмурился, когда глядел на меня. Теперь  же  какая-то  радость,  какое-то
почти детское довольство овладело им при моем веселом виде. Скоро матуш-
ка пошла со двора, и он уже более не удерживался. Он начал меня целовать
так, что я была в каком-то истерическом  восторге,  смеялась  и  плакала
вместе. Наконец, он сказал, что хочет показать мне что-то очень  хорошее
и что' я буду очень рада видеть, за то, что я  такая  умненькая  и  доб-
ренькая девочка. Тут он расстегнул жилетку и вынул ключ, который у  него
висел на шее,на черном снурке. Потом, таинственно  взглядывая  на  меня,
как будто желая прочитать в глазах моих все удовольствие, которое я,  по
его мнению, должна была ощущать, отворил сундук и бережно вынул из  него
странной формы черный ящик, которого я до сих пор никогда у него не  ви-
дала. Он взял этот ящик с какою-то робостью и весь изменился: смех исчез
с лица его, которое вдруг приняло какое-то торжественное выражение.  На-
конец, он отворил таинственный ящик ключиком и вынул  из  него  какую-то
вещь, которой я до тех пор никогда не видывала, - вещь, на взгляд  очень
странной формы. Он бережно и с благоговением взял ее в  руки  и  сказал,
что это его скрипка, его инструмент. Тут он начал мне что-то много гово-
рить тихим, торжественным голосом; но я не понимала его и только удержа-
ла в памяти уже известное мне выражение, - что он артист, что он  с  та-
лантом, - что потом он когда-нибудь будет играть на скрипке и что, нако-
нец, мы все будем богаты и добьемся какого-то  большого  счастия.  Слезы
навернулись на глазах его и потекли по щекам. Я была  очень  растрогана.
Наконец, он поцеловал скрипку и дал ее поцеловать мне. Видя, что мне хо-
чется осмотреть ее ближе, он повел меня к матушкиной постели и  дал  мне
скрипку в руки; но я видела, как  он  весь  дрожал  от  страха,  чтоб  я
как-нибудь не разбила ее. Я взяла скрипку в руки и дотронулась до струн,
которые издали слабый звук.
 
   - Это музыка! - сказала я, поглядев на батюшку.
 
   - Да, да, музыка, - повторил он, радостно потирая руки,  -  ты  умное
дитя, ты доброе дитя! - Но, несмотря на похвалы и восторг его, я видела,
что он боялся за свою скрипку, и меня тоже взял страх, - я поскорей  от-
дала ее. Скрипка с теми же предосторожностями была уложена в ящик,  ящик
был заперт и положен в сундук; батюшка же, погладив меня снова по  голо-
ве, обещал мне всякий раз показывать скрипку, когда я буду,  как  и  те-
перь, умна, добра и послушна. Таким образом, скрипка разогнала наше  об-
щее горе. Только вечером батюшка, уходя со двора,  шепнул  мне,  чтоб  я
помнила, что он мне вчера говорил.
 
   Таким образом я росла в нашем углу, и мало-помалу любовь моя, -  нет,
лучше я скажу страсть, потому что не знаю такого сильного слова, которое
бы могло передать вполне мое неудержимое,  мучительное  для  меня  самой
чувство к отцу, - дошла даже до какой-то болезненной  раздражительности.
У меня было только одно наслаждение - думать и мечтать о нем; только од-
на воля - делать  все,  что  могло  доставить  ему  хоть  малейшее  удо-
вольствие. Сколько раз, бывало, я дожидалась его  прихода  на  лестнице,
часто дрожа и посинев от холода, только для того, чтоб хоть одним  мгно-
вением раньше узнать о его прибытии и поскорее взглянуть на него. Я была
как безумная от радости, когда он, бывало, хоть немножко приласкает  ме-
ня. А между тем часто мне было до боли мучительно, что я так упорно  хо-
лодна с бедной матушкой; были минуты, когда я надрывалась от тоски и жа-
лости, глядя на нее. В их вечной вражде я не могла  быть  равнодушной  и
должна была выбирать между ними, должна была взять чью-нибудь сторону, и
взяла сторону этого полусумасшедшего человека, единственно  оттого,  что
он был так жалок, унижен в глазах моих и в самом начале так  непостижимо
поразил мою фантазию. Но, кто рассудит? - может быть,  я  привязалась  к
нему именно оттого, что он был очень странен, даже  с  виду,  и  не  так
серьезен и угрюм, как матушка, что он был почти сумасшедший, что часто в
нем проявлялось какое-то фиглярство, какие-то детские замашки и что, на-
конец, я меньше боялась его и даже меньше уважала его, чем  матушку.  Он
как-то был мне более ровня. Мало-помалу я чувствовала, что даже верх  на
моей стороне, что я понемногу подчиняла его себе, что я уже была необхо-
дима ему. Я внутренно гордилась этим, внутренно торжествовала и, понимая
свою необходимость для него, даже иногда  с  ним  кокетничала.  Действи-
тельно, эта чудная привязанность моя походила несколько на  роман...  Но
этому роману суждено было продолжаться недолго: я вскоре лишилась отца и
матери. Их жизнь разрешилась страшной катастрофой, которая тяжело и  му-
чительно запечатлелась в моем воспоминании. Вот как это случилось.
 
   III
 
   В это время весь Петербург был взволнован чрезвычайно новостью.  Раз-
несся слух о приезде знаменитого С-ца. Все, что было музыкального в  Пе-
тербурге, зашевелилось. Певцы, артисты, поэты, художники, меломаны и да-
же те, которые никогда не были меломанами и с скромною гордостью  уверя-
ли, что ни одной ноты не смыслят в музыке, бросились с жадным увлечением
за билетами. Зала не могла вместить и десятой доли энтузиастов,  имевших
возможность дать двадцать пять рублей за вход; но европейское имя  С-ца,
его увенчанная лаврами старость, неувядаемая  свежесть  таланта,  слухи,
что в последнее время он уже редко брал в руки смычок в  угоду  публике,
уверение, что он уже в последний раз объезжает Европу и потом совсем пе-
рестанет играть, произвели свой эффект. Одним словом,  впечатление  было
полное и глубокое.
 
   Я уже говорила, что  приезд  каждого  нового  скрипача,  каждой  хоть
сколько-нибудь прославленной знаменитости производил на моего отчима са-
мое неприятное действие. Он всегда из первых спешил  услышать  приезжего
артиста, чтоб поскорее узнать всю степень его искусства. Часто он  бывал
даже болен от похвал, которые раздавались кругом его  новоприбывшему,  и
только тогда успокоивался, когда мог отыскать недостатки в  игре  нового
скрипача и с едкостью распространить свое мнение всюду, где мог.  Бедный
помешанный человек считал во всем мире только один талант, только одного
артиста, и этот артист был, конечно, он сам. Но молва  о  приезде  С-ца,
гения музыкального, произвела на  него  какое-то  потрясающее  действие.
Нужно заметить, что в последние десять лет Петербург не слыхал ни одного
знаменитого  дарования,  хотя  бы  даже  и  неравносильного   с   С-цом;
следственно, отец мой и не имел понятия об игре первоклассных артистов в
Европе.
 
   Мне рассказывали, что, при первых слухах о приезде С-ца,  отца  моего
тотчас же увидели снова за кулисами  театра.  Говорили,  что  он  явился
чрезвычайно взволнованный и с беспокойством осведомлялся о С-це и предс-
тоящем концерте. Его долго уже не видали за кулисами,  и  появление  его
произвело даже эффект Кто-то захотел подразнить его и с вызывающим видом
сказал: "Теперь вы, батюшка, Егор Петрович, услышите не балетную музыку,
а такую, от которой вам, уж верно, житья не будет  на  свете!"  Говорят,
что он побледнел, услышав эту насмешку, однако отвечал, истерически улы-
баясь: "Посмотрим; славны бубны за горами; ведь С-ц только разве в Пари-
же был, так это французы про него накричали, а уже известно,  что  такое
французы!" и т. д. Кругом раздался хохот; бедняк обиделся,  но,  сдержав
себя, прибавил, что, впрочем, он не говорит ничего, а  что  вот  увидим,
посмотрим, что до послезавтра недолго и что скоро все чудеса разрешатся.

   Б. рассказывает, что в этот же вечер, перед сумерками, он  встретился
с князем Х-м, известным дилетантом, человеком глубоко понимавшим  и  лю-
бившим искусство. Они шли вместе, толкуя о  новоприбывшем  артисте,  как
вдруг, на повороте одной улицы, Б. увидел моего отца, который стоял  пе-
ред окном магазина и пристально всматривался в афишку, на которой  круп-
ными литерами объявлено было о концерте С-ца и которая  лежала  на  окне
магазина.
 
   - Видите ли вы этого человека? - сказал Б., указывая на моего отца.
 
   - Кто такой? - спросил князь.
 
   - Вы о нем уже слыхали. Это тот самый Ефимов, о котором я с  вами  не
раз говорил и которому вы даже оказали когда-то покровительство.
 
   - Ах, это любопытно! - сказал князь. - Вы  о  нем  много  наговорили.
Сказывают, он очень занимателен. Я бы желал его слышать.
 
   - Это не стоит, - отвечал Б., - да и тяжело. Я не знаю,  как  вам,  а
мне он всегда надрывает сердце. Его жизнь - страшная, безобразная траге-
дия. Я его глубоко чувствую, и как ни грязен он, но во мне  все-таки  не
заглохла к нему симпатия. Вы говорите, князь, что он должен быть любопы-
тен. Это правда, но он производит слишком тяжелое  впечатление.  Во-пер-
вых, он сумасшедший; во-вторых, на этом  сумасшедшем  три  преступления,
потому что, кроме себя, он загубил еще два существования: своей  жены  и
дочери. Я его знаю; он умер бы на месте, если б уверился в  своем  прес-
туплении. Но весь ужас в том, что вот уже восемь лет, как он почти  уве-
рен в нем, и восемь лет борется со своею совестно, чтоб сознаться в  том
не почти, а вполне.
 
   - Вы говорили, он беден? - сказал князь.
 
   - Да; но бедность теперь для него почти счастие, потому что  она  его
отговорка. Он может теперь уверять всех, что ему мешает только  бедность
и что, будь он богат, у него было бы время, не было бы заботы  и  тотчас
увидали бы, какой он артист. Он женился в странной надежде,  что  тысяча
рублей, которые были у его жены, помогут ему стать на ноги. Он  поступил
как фантазер, как поэт, да так он и всегда поступал в жизни. Знаете  ли,
что он говорит целые восемь лет без умолку? Он утверждает, что виновница
его бедствий - жена, что она мешает ему. Он сложил руки и не хочет рабо-
тать. А отнимите у него эту жену - и он будет самое несчастное  существо
в мире. Вот уже несколько лет, как он не брал в руки скрипки,  -  знаете
ли почему? Потому что каждый раз, как он берет в  руки  смычок,  он  сам
внутренно принужден убедиться, что он ничто, нуль, а не  артист.  Теперь
же, когда смычок лежит в стороне, у него есть хотя  отдаленная  надежда,
что это неправда. Он мечтатель; он думает, что вдруг, каким-то чудом, за
один раз, станет знаменитейшим человеком в мире. Его девиз: aut  Caesar,
aut nihil, как будто Цезарем, можно сделаться так, вдруг,  в  один  миг.
Его жажда - слава. А если такое чувство сделается главным и единственным
двигателем артиста, то этот артист уж не артист, потому что он уже поте-
рял  главный  художественный  инстинкт,  то  есть  любовь  к  искусству,
единственно потому, что оно искусство, а не что  другое,  не  слава.  Но
С-ц, напротив: когда он берет смычок, для него не  существует  ничего  в
мире, кроме его музыки. После смычка первое дело у  него  деньги,  а  уж
третье, кажется, слава. Но он об ней мало заботился...  Знаете  ли,  что
теперь занимает этого несчастного? - прибавил Б., указывая на Ефимова. -
Его занимает самая глупая, самая  ничтожнейшая,  самая  жалкая  и  самая
смешная забота в мире, то есть: выше ли он С-ца, или  С-ц  выше  его,  -
больше ничего, потому что он все-таки уверен, что он первый музыкант  во
всем мире. Уверьте его, что он не артист, и я вам говорю, что  он  умрет
на месте как пораженный громом, потому что страшно расставаться с непод-
вижной идеей, которой отдал на жертву  всю  жизнь  и  которой  основание
все-таки глубоко и серьезно, ибо призвание его вначале было истинное.
 
   - А любопытно, что будет с ним, когда  он  услышит  С-ца,  -  заметил
князь.
 
   - Да, - сказал Б. задумчиво. - Но нет: он очнется тотчас же; его  су-
масшествие сильнее истины, и он тут же выдумает какую-нибудь отговорку.
 
   - Вы думаете? - заметил князь.
 
   В это время они поравнялись с отцом. Он было хотел пройти  незамечен-
ным, но Б. остановил его и заговорил с ним. Б. спросил, будет  ли  он  у
С-ца. Отец отвечал равнодушно, что не знает, что у него есть  одно  дело
поважнее концертов и всех заезжих  виртуозов,  но,  впрочем,  посмотрит,
увидит, и если выдастся свободный часок,  отчего  же  нет?  когда-нибудь
сходит. Тут он быстро и беспокойно посмотрел на Б. и на князя и недовер-
чиво улыбнулся, потом схватился за шляпу, кивнул головой и прошел  мимо,
отговорившись, что некогда.
 
   Но я уже за день знала о заботе отца. Я не знала, что именно его  му-
чит, но видела, что он был в страшном беспокойстве; даже матушка это за-
метила. Она была в это время как-то очень больна и едва передвигала  но-
ги. Отец поминутно то входил домой, то выходил из дома. Утром  пришли  к
нему трое или четверо гостей, старых его товарищей, чему я очень  изуми-
лась, потому что, кроме Карла Федорыча, посторонних людей  у  нас  почти
никогда не видала и с нами все раззнакомились с