тех  пор,  как  батюшка
совсем оставил театр. Наконец, прибежал,  запыхавшись,  Карл  Федорыч  и
принес афишку. Я внимательно прислушивалась и приглядывалась, и все  это
меня беспокоило так, как будто я одна была виновата во всей этой тревоге
и в беспокойстве, которое читала на лице батюшки. Мне очень хотелось по-
нять то, о чем они говорят, и я в первый раз услышала имя С-ца. Потом  я
поняла, что нужно по крайней мере пятнадцать рублей, чтоб увидеть  этого
С-ца. Помню тоже, что батюшка как-то не удержался и, махнув рукою,  ска-
зал, что знает он эти чуда заморские, таланты неслыханные, знает и С-ца,
что это всё жиды, за русскими деньгами лезут, потому что русские спроста
всякому вздору верят, а уж и подавно тому, о чем  француз  прокричал.  Я
уже понимала, что значило слово: нет таланта.  Гости  стали  смеяться  и
вскоре ушли все, оставя батюшку совершенно не в духе. Я поняла,  что  он
за что-то сердит на этого С-ца, и, чтоб подслужиться к нему  и  рассеять
тоску его, подошла к столу, взяла афишку, начала разбирать  ее  и  вслух
прочла имя С-ца. Потом, засмеявшись и посмотрев на батюшку, который  за-
думчиво сидел на стуле, сказала: "Это, верно, такой же, как и Карл Федо-
рыч: он, верно, тоже никак не потрафит". Батюшка  вздрогнул,  как  будто
испугавшись, вырвал из рук моих афишку, закричал и затопал ногами, схва-
тил шляпу и вышел было из комнаты, но тотчас же воротился, вызвал меня в
сени, поцеловал и с каким-то беспокойством, с каким-то затаенным страхом
начал мне говорить, что я умное, что я доброе дитя, что я, верно, не за-
хочу огорчить его, что он ждет от меня какой-то большой услуги, но  чего
именно, он не сказал. К тому же мне было тяжело его слушать;  я  видела,
что слова его и ласки были неискренни, и все это как-то потрясло меня. Я
мучительно начала за него беспокоиться.
 
   На другой день, за обедом, - это было уже накануне концерта - батюшка
был совсем как убитый. Он ужасно переменился и беспрерывно взглядывал на
меня и на матушку. Наконец, я  изумилась,  когда  он  даже  заговорил  о
чем-то с матушкой, - я изумилась, потому что он с ней почти  никогда  не
говорил. После обеда он стал что-то особенно за мной ухаживать; поминут-
но, под разными предлогами, вызывал меня в сени и,  оглядываясь  кругом,
как будто боясь, чтоб его не застали, все гладил он меня по голове,  все
целовал меня, все говорил мне, что я дорогое дитя, что я послушное дитя,
что, верно, я люблю своего папу и что, верно, сделаю то, о чем  он  меня
попросит. Все это довело мена до невыносимой тоски. Наконец, когда он  в
десятый раз вызвал мена на лестницу, дело объяснилось. С тоскливым,  из-
мученным видом, беспокойно оглядываясь по сторонам, он спросил меня знаю
ли я, где лежат у матушки те двадцать пять рублей, которые она вчера по-
утру принесла? Я обмерла от испуга, услышав такой вопрос. Но в эту мину-
ту кто-то зашумел на лестнице, и батюшка, испугавшись, бросил меня и по-
бежал со двора. Он воротился уже ввечеру, смущенный, грустный, озабочен-
ный, сел молчаливо на стул и начал с какою-то робостью на меня  погляды-
вать. На меня напал какой-то страх, и я намеренно избегала его взглядов.
Наконец матушка, которая весь день пролежала в постели, подозвала  меня,
дала мне медных денег и послала в лавочку купить ей чаю  и  сахару.  Чай
пили у нас очень редко: матушка дозволяла себе эту, по нашим  средствам,
прихоть только тогда, когда чувствовала себя нездоровой и в лихорадке. Я
взяла деньги и, вышед в сени, тотчас же пустилась бежать, как будто  бо-
ясь, чтоб меня не догнали. Но то, что я предчувствовала, случилось:  ба-
тюшка догнал меня уже на улице и воротил назад на лестницу.
 
   - Неточка! - начал он дрожащим голосом,  -  голубчик  мой!  Послушай:
дай-ка мне эти деньги, а я завтра же...
 
   - Папочка! папочка! -- закричала я, бросаясь на колени и умоляя  его,
- папочка! не могу! нельзя! Маме  нужно  чай  кушать...  Нельзя  у  мамы
брать, никак нельзя! Я другой раз унесу...
 
   - Так ты не хочешь? ты не хочешь. - шептал он мне в каком-то  исступ-
лении, - так ты, стало быть, не хочешь любить меня? Ну, хорошо  же!  те-
перь я тебя брошу. Оставайся с мамой, а я от вас уйду и тебя с собой  не
возьму. Слышишь ли ты, злая девчонка? слышишь ли ты?
 
   - Папочка! - закричала я в полном ужасе, - возьми деньги, на! Что мне
делать теперь? - говорила я, ломая руки и ухватившись за полы его сюрту-
ка, - мамочка плакать будет, мамочка опять бранить меня будет!
 
   Он, кажется, не ожидал такого сопротивления, но деньги взял; наконец,
не будучи в силах вынести мои жалобы и рыдания, оставил меня на лестнице
и сбежал вниз. Я пошла наверх, но силы  оставили  меня  у  дверей  нашей
квартиры; я не смела войти, не могла войти; все, насколько было  во  мне
сердца, было возмущено и потрясено. Я закрыла лицо руками и бросилась на
окно, как тогда, когда в первый раз услышала от отца его желание  смерти
матушки. Я была в каком-то забытьи, в оцепенении и вздрагивала,  прислу-
шиваясь к малейшему шороху на лестнице. Наконец я услышала,  что  кто-то
поспешно всходил наверх. Это был он; я отличила его походку.
 
   - Ты здесь? - сказал он шепотом.
 
   Я бросилась к нему.
 
   - На! - закричал он, всовывая мне в руки деньги, - на! возьми их  на-
зад! Я тебе теперь не отец, слышишь ли ты? Я не хочу быть  теперь  твоим
папой! Ты любишь маму больше меня! так и ступай к маме! А я  тебя  знать
не хочу! - Сказав это, он оттолкнул меня и опять побежал по лестнице. Я,
плача, бросилась догонять его.
 
   - Папочка! добренький папочка! я буду слушаться! - кричала я, - я те-
бя люблю больше мамы! Возьми деньги назад, возьми!
 
   Но он уже не слыхал меня; он исчез. Весь этот вечер я была как убитая
и дрожала в лихорадочном ознобе. Помню, что матушка что-то мне говорила,
подзывала меня к себе; я была как без памяти, ничего не слыхала и не ви-
дала. Наконец все разрешилось припадком я начала плакать,  кричать;  ма-
тушка испугалась и не знала, что делать. Она взяла меня к себе  на  пос-
тель, и я не помнила, как заснула, обхватив ее шею, вздрагивая и пугаясь
чего-то каждую минуту. Так прошла целая ночь. Наутро я проснулась  очень
поздно, когда матушки уже не было дома. Она в это время  всегда  уходила
за своими делами. У батюшки кто-то был посторонний, и они оба  о  чем-то
громко разговаривали. Я насилу дождалась, пока ушел гость, и,  когда  мы
остались одни, бросилась к отцу и, рыдая, стала просить, чтоб он простил
меня за вчерашнее.
 
   - А будешь ли ты умным дитятей, как прежде? - сурово спросил он меня.

   - Буду, папочка, буду! - отвечала я. -  Я  скажу  тебе,  где  у  мамы
деньги лежат. Они у ней в этом ящике, в шкатулке, вчера лежали.
 
   - Лежали? Где? - закричал он, встрепенувшись, и встал со стула. - Где
они лежали?
 
   - Они заперты, папаша! - говорила я. - Подожди: вечером,  когда  мама
пошлет менять, потому что медные деньги, я видела, все вышли.
 
   - Мне нужно пятнадцать рублей, Неточка! Слышишь ли? Только пятнадцать
рублей! Достань мне сегодня; я тебе завтра же все принесу. А я тебе сей-
час пойду леденцов куплю, орехов куплю... куклу  тоже  тебе  куплю...  и
завтра тоже... и каждый день гостинцев буду приносить, если будешь умная
девочка!
 
   - Не нужно, папа, не нужно! я не хочу гостинцев; я не буду их есть; я
тебе их назад отдам! - закричала я, разрываясь от слез, потому  что  все
сердце изныло у меня в одно мгновение. Я почувствовала в эту минуту, что
ему не жалко меня и что он не любит меня, потому что не видит, как я его
люблю, и думает, что я за гостинцы готова служить ему. В эту  минуту  я,
ребенок, понимала его насквозь и уже чувствовала, что меня навсегда уяз-
вило это сознание, что я уже не могла любить его, что я  потеряла  моего
прежнего папочку. Он же был в каком-то восторге от моих обещаний; он ви-
дел, что я готова была решиться на все для него, что я все для него сде-
лаю, и бог видит, как много было это "все" для меня тогда.  Я  понимала,
что значили эти деньги для бедной матушки; знала, что она могла заболеть
от огорчения, потеряв их, и во мне мучительно кричало раскаяние.  Но  он
ничего не видал; он меня считал трехлетним ребенком, тогда как я все по-
нимала. Восторг его не знал пределов; он целовал меня, уговаривал,  чтоб
я не плакала,сулил мне,что сегодня же мы уйдем куда-то от матушки, - ве-
роятно, льстя моей всегдашней фантазии, - и, наконец, вынув  из  кармана
афишу, начал уверять меня, что этот человек, к которому он идет сегодня,
ему враг, смертельный враг его, но что врагам его не удастся.  Он  реши-
тельно сам походил на ребенка, заговорив со мною о врагах своих. Заметив
же, что я не улыбаюсь, как бывало, когда он говорил со  мной,  и  слушаю
его молча, взял шляпу и вышел из комнаты, потому что куда-то спешил; но,
уходя, еще раз поцеловал меня и кивнул мне головою с усмешкою, словно не
уверенный во мне и как будто стараясь, чтоб я не раздумала.
 
   Я уже сказала, что он был как помешанный; но еще и накануне было  это
видно. Деньги ему нужны были для билета в концерт, который для него дол-
жен был решить все. Он как будто заранее предчувствовал, что  этот  кон-
церт должен был разрешить всю судьбу его, но он так потерялся, что нака-
нуне хотел отнять у меня медные деньги, как будто мог за них достать се-
бе билет. Странности его еще сильнее обнаруживались за обедом. Он  реши-
тельно не мог усидеть на месте и не притрогивался ни  к  какому  кушанью
поминутно вставал с места и опять садился, словно одумавшись; то хватал-
ся за шляпу, как будто сбираясь куда-то идти, то  вдруг  делался  как-то
странно рассеянным, все что-то шептал про себя, потом  вдруг  взглядывал
на меня, мигал мне глазами, делал мне какие-то знаки, как будто в нетер-
пении поскорей добиться денег и как будто сердясь, что я до сих  пор  не
взяла их у матушки. Даже матушка заметила все эти странности  и  глядела
на него с изумлением. Я же была точно приговоренная к  смерти.  Кончился
обед; я забилась в угол и, дрожа как в лихорадке, считала каждую  минуту
до того времени, когда матушка обыкновенно посылала меня за покупками. В
жизнь свою я не проводила более мучительных часов; они навеки  останутся
в моем воспоминании. Чего я не перечувствовала в эти мгновения! Есть ми-
нуты, в которые переживаешь сознанием гораздо более, чем в целые годы. Я
чувствовала, что делаю дурной поступок: он же сам помог моим добрым инс-
тинктам, когда в первый раз малодушно натолкнул меня на зло и,  испугав-
шись его, объяснил мне, что я поступила очень дурно. Неужели  же  он  не
мог понять, как трудно обмануть натуру, жадную к сознанию впечатлений  и
уже прочувствовавшую, осмыслившую много злого и доброго? Я ведь  понима-
ла, что, видно, была ужасная крайность, которая заставила  его  решиться
другой раз натолкнуть меня на порок и пожертвовать, таким образом,  моим
бедным, беззащитным детством, рискнуть еще раз поколебать мою  неустояв-
шую совесть. И теперь, забившись в угол, я раздумывала про  себя:  зачем
же он обещал награду за то, что уже я решилась сделать своей собственной
волей? Новые ощущения, новые стремления, доселе неведомые, новые вопросы
толпою восставали во мне, и я мучилась этими вопросами.  Потом  я  вдруг
начинала думать о матушке; я представляла себе  горесть  ее  при  потере
последнего трудового. Наконец матушка положила  работу,  которую  делала
через силу, и подозвала меня. Я задрожала и пошла к ней. Она  вынула  из
комода деньги и, давая мне, сказала: "Ступай, Неточка; только, ради  бо-
га, чтоб тебя не обсчитали, как намедни, да не потеряй как-нибудь". Я  с
умоляющим видом взглянула на отца, но  он  кивал  головою,  ободрительно
улыбался мне и потирал руки от нетерпения. Часы пробили шесть, а концерт
назначен был в семь часов. Он тоже многое вынес в этом ожидании.
 
   Я остановилась на лестнице, поджидая его. Он был так взволнован и не-
терпелив, что без всякой предосторожности тотчас  же  выбежал  вслед  за
мной. Я отдала ему деньги; на лестнице было темно, и я не  могла  видеть
лица его; но я чувствовала, что он весь дрожал, принимая деньги. Я стоя-
ла, как будто остолбенев и не двигаясь с места; наконец, очнулась, когда
он стал посылать меня наверх вынести ему его шляпу. Он не хотел  и  вхо-
дить.
 
   - Папа! разве... ты не пойдешь вместе со мною? - спросила я прерываю-
щимся голосом, думая о последней надежде моей - его заступничестве.
 
   - Нет... ты уже поди одна... а?  Подожди,  подожди!  -  закричал  он,
спохватившись, - подожди, вот я  тебе  гостинцу  сейчас  принесу;  а  ты
только сходи сперва да принеси сюда мою шляпу.
 
   Как будто ледяная рука сжала вдруг мое сердце. Я вскрикнула,  оттолк-
нула его и бросилась наверх. Когда я вошла в комнату, на мне лица не бы-
ло, и если б теперь я захотела сказать, что у меня отняли деньги, то ма-
тушка поверила бы мне. Но я ничего не могла говорить  в  эту  минуту.  В
припадке судорожного отчаяния бросилась я поперек матушкиной  постели  и
закрыла лицо руками. Через минуту дверь робко скрипнула и вошел батюшка.
Он пришел за своей шляпой.
 
   - Где деньги? - закричала вдруг матушка, разом догадавшись, что прои-
зошло что-нибудь необыкновенное. - Где деньги? говори! говори! - Тут она
схватила меня с постели и поставила среди комнаты.
 
   Я молчала, опустя глаза в землю; я едва понимала, что со мною делает-
ся и что со мной делают.
 
   - Где деньги? - закричала она опять, бросая меня и вдруг повернувшись
к батюшке, который хватался за шляпу. - Где деньги? - повторила  она.  -
А! она тебе отдала их? Безбожник! губитель мой! злодей мой!  Так  ты  ее
тоже губишь! Ребенка! ее, ее?! Нет же! ты так не уйдешь!
 
   И в один миг она бросилась к дверям, заперла их изнутри и взяла  ключ
к себе.
 
   - Говори! признавайся! - начала она мне голосом, едва слышным от вол-
нения, - признавайся во всем! Говори же, говори! или... я не знаю, что я
с тобой сделаю!
 
   Она схватила мои руки и ломала их, допрашивая меня. Она была  в  исс-
туплении. В это мгновение я поклялась молчать и не сказать ни слова  про
батюшку, но робко подняла на него в  последний  раз  глаза...  Один  его
взгляд, одно его слово, что-нибудь такое, чего я ожидала и о чем  молила
про себя, - и я была бы счастлива, несмотря ни на какие мучения,  ни  на
какую пытку... Но, боже мой! бесчувственным, угрожающим жестом он прика-
зывал мне молчать, будто я могла бояться чьей-нибудь другой угрозы в эту
минуту. Мне сдавило горло, захватило дух, подкосило ноги, и я упала  без
чувств на пол... Со мной повторился вчерашний нервный припадок.
 
   Я очнулась, когда вдруг раздался стук в дверь нашей квартиры. Матушка
отперла, и я увидела человека в ливрее, который, войдя  в  комнату  и  с
удивлением озираясь кругом на всех нас, спросил музыканта Ефимова. Отчим
назвался. Тогда лакей подал записку и уведомил, что он от Б., который  в
эту минуту находился у князя. В пакете  лежал  пригласительный  билет  к
С-цу.
 
   Появление лакея в богатой ливрее, назвавшего имя князя, своего госпо-
дина, который посылал нарочного к бедному музыканту Ефимову, -  все  это
произвело на миг сильное впечатление на матушку. Я сказала в самом нача-
ле рассказа о ее характере, что бедная женщина все еще  любила  отца.  И
теперь, несмотря на целые восемь лет беспрерывной тоски и страданий,  ее
сердце все. еще не изменилось: она все еще могла любить его! Бог  знает,
может быть, она вдруг увидела теперь перемену в судьбе его. На нее  даже
и тень какой-нибудь надежды имела влияние. Почему знать, -  может  быть,
она тоже была несколько заражена непоколебимою  самоуверенностью  своего
сумасбродного мужа! Да и невозможно, чтоб эта  самоуверенность  на  нее,
слабую женщину, не имела хоть какого-нибудь влияния, и на внимании князя
она вмиг могла построить для него тысячу планов. В один миг  она  готова
была опять обратиться к нему, она могла простить ему за всю жизнь  свою,
даже взвесив его последнее преступление - пожертвование ее  единственным
дитятей, и в порыве заново вспыхнувшего энтузиазма, в порыве  новой  на-
дежды низвесть это преступление до простого проступка, до малодушия, вы-
нужденного нищенством, грязною жизнию, отчаянным положением. В  ней  все
было увлечение, и в этот миг у ней уже  были  снова  готовы  прощение  и
сострадание без конца для своего погибшего мужа.
 
   Отец засуетился; его тоже поразила внимательность князя и Б. Он прямо
обратился к матушке, что-то шепнул ей, и она вышла из комнаты. Она воро-
тилась чрез две минуты, принеся размененные деньги, и батюшка тотчас  же
дал рубль серебром посланному, который ушел с вежливым  поклоном.  Между
тем матушка, выходившая на минуту, принесла утюг, достала лучшую мужнину
манишку и начала ее гладить. Она сама повязала ему на шею белый батисто-
вый галстук, сохранявшийся на всякий случай с  незапамятных  пор  в  его
гардеробе вместе с черным, хотя уже и очень поношенным  фраком,  который
был сшит еще при поступлении его в должность при театре. Кончив  туалет,
отец взял шляпу, но, выходя, попросил стакан воды; он был бледен и в из-
неможении присел на стул. Воду подала уже я; может  быть,  неприязненное
чувство снова прокралось в сердце матушки и охладило ее  первое  увлече-
ние.
 
   Батюшка вышел; мы остались одни. Я забилась  в  угол  и  долго  молча
смотрела на матушку. Я никогда не видала ее в таком  волнении:  губы  ее
дрожали, бледные щеки вдруг разгорелись, и она по  временам  вздрагивала
всеми членами. Наконец тоска ее начала изливаться в  жалобах,  в  глухих
рыданиях и сетованиях.
 
   - Это я, это все я виновата, несчастная! - говорила она сама с собою.
- Что ж с нею будет? что ж с нею будет, когда я умру? - продолжала  она,
остановясь посреди комнаты, словно пораженная молниею от одной этой мыс-
ли. - Неточка! дитя мое! бедная ты моя! несчастная! - сказала она,  взяв
меня за руки и судорожно обнимая меня. - На кого ты останешься, когда  и
при жизни-то я не могу воспитать тебя, ходить и глядеть за тобою? Ох, ты
не понимаешь меня! Понимаешь ли? запомнишь ли, что  я  теперь  говорила,
Неточка? будешь ли помнить вперед?
 
   - Буду, буду, маменька! - говорила я, складывая руки и умоляя ее.
 
   Она долго, крепко держала меня в объятиях, как  будто  трепеща  одной
мысли, что разлучится со мною. Сердце мое разрывалось.
 
   - Мамочка! мама! - сказала я, всхлипывая, - за что ты... за что ты не
любишь папу? - И рыдания не дали мне досказать.
 
   Стенание вырвалось из груди ее. Потом, в новой,  ужасной  тоске,  она
стала ходить взад и вперед по комнате.
 
   - Бедная, бедная моя! А я и не заметила, как она выросла; она  знает,
все знает! Боже мой! какое впечатление,какой пример! - И она опять лома-
ла руки в отчаянии.
 
   Потом она подходила ко мне и с безумною любовью целовала меня,  цело-
вала мои руки, обливала их слезами, умоляла о прощении... Я  никогда  не
видывала таких страданий... Наконец она как будто измучилась и  впала  в
забытье. Так прошел целый час. Потом она встала, утомленная и усталая, и
сказала мне, чтоб я легла спать. Я ушла в свой угол, завернулась в одея-
ло, но заснуть не могла. Меня мучила она, мучил и батюшка. Я с  нетерпе-
нием ждала его возвращения. Какой-то ужас овладевал  мною  при  мысли  о
нем. Через полчаса матушка взяла свечку и  подошла  ко  мне  посмотреть,
заснула ли я. Чтоб успокоить ее, я зажмурила глаза и  притворилась,  что
сплю. Оглядев меня, она тихонько подошла к шкафу, отворила его и  налила
себе стакан вина. Она выпила его и легла спать, оставив зажженную свечку
на столе и дверь отпертою, как всегда делалось на случай позднего прихо-
да батюшки.
 
   Я лежала как будто в забытьи, но сон не смыкал глаз моих. Едва я  за-
водила их, как тотчас же просыпалась и вздрагивала от  каких-то  ужасных
видений. Тоска моя возрастала все более и более. Мне  хотелось  кричать,
но крик замирал в груди моей. Наконец, уже поздно ночью, я услышала, как
отворилась наша