ом известии я не знала, как быть от  радости,  поскорее
ушла в свою комнату, заперлась в  ней  и,  обливаясь  слезами,  раскрыла
письмо князя. Князь обещал мне скорое свидание с ним и с Катей и с  глу-
боким чувством поздравлял меня с моим талантом; наконец, он благословлял
меня на мое будущее и  обещался  устроить  его.  Я  плакала,  читая  это
письмо; но к сладким слезам моим примешивалась такая невыносимая грусть,
что, помню, я за себя пугалась; а сама не знала, что со мной делается.
 
   Прошло несколько дней. В комнате, которая  была  рядом  с  моею,  где
прежде помещался письмоводитель  Петра  Александровича,  работал  теперь
каждое утро, и часто по вечерам за полночь, новый  приезжий.  Часто  они
запирались в кабинете Петра Александровича и работали  вместе.  Однажды,
после обеда, Александра Михайловна попросила меня сходить в кабинет мужа
и спросить его, будет ли он с нами пить чай. Не найдя никого в  кабинете
и полагая, что Петр Александрович скоро войдет, я остановилась ждать. На
стене висел его портрет. Помню, что  я  вдруг  вздрогнула,  увидев  этот
портрет, и с непонятным мне самой волнением начала пристально его  расс-
матривать. Он висел довольно высоко; к тому же было довольно темно, и я,
чтоб удобнее рассматривать, придвинула стул и стала на него.  Мне  хоте-
лось что-то сыскать, как будто я надеялась найти разрешение сомнений мо-
их, и, помню, прежде всего меня поразили глаза портрета.  Меня  поразило
тут же, что я почти никогда не видала глаз  этого  человека:  он  всегда
прятал их под очки.
 
   Я еще в детстве не любила его взгляда по непонятному, странному  пре-
дубеждению, но как будто это предубеждение теперь оправдалось. Воображе-
ние мое было настроено. Мне вдруг показалось, что глаза портрета с  сму-
щением отворачиваются от моего пронзительно-испытующего взгляда, что они
силятся избегнуть его, что ложь и обман в этих глазах;  мне  показалось,
что я угадала, и не понимаю, какая тайная радость откликнулась во мне на
мою догадку. Легкий крик вырвался из груди моей. В это время я  услышала
сзади меня шорох. Я оглянулась: передо мной стоял Петр  Александрович  и
внимательно смотрел на меня. Мне показалось, что он вдруг  покраснел.  Я
вспыхнула и соскочила со стула.
 
   - Что вы тут делаете? - спросил он строгим голосом. - Зачем вы здесь?

   Я не знала, что отвечать. Немного оправившись, я передала ему кое-как
приглашение Александры Михайловны. Не помню, что он отвечал мне, не пом-
ню, как я вышла из кабинета; но, придя к Александре Михайловне, я совер-
шенно забыла ответ, которого она ожидала, и наугад сказала, что будет.
 
   - Но что с тобой, Неточка? - спросила она. -  Ты  вся  раскраснелась;
посмотри на себя. Что с тобой?
 
   - Я не знаю... я скоро шла... - отвечала я.
 
   - Тебе что же сказал Петр Александрович? - перебила она с смущением.
 
   Я не отвечала. В это время послышались шаги Петра Александровича, и я
тотчас же вышла из комнаты. Я ждала целые два часа в большой тоске.  На-
конец пришли звать меня к Александре Михайловне.  Александра  Михайловна
была молчалива и озабочена. Когда я вошла, она быстро и пытливо  посмот-
рела на меня, но тотчас же опустила глаза. Мне показалось, что  какое-то
смущение отразилось на лице ее. Скоро я заметила, что она была в  дурном
расположении духа, говорила мало, на меня не глядела совсем и,  в  ответ
на заботливые вопросы Б., жаловалась на головную боль. Петр  Александро-
вич был разговорчивее всегдашнего, но говорил только с Б.
 
   Александра Михайловна рассеянно подошла к фортепьяно.
 
   - Спойте нам что-нибудь, - сказал Б., обращаясь ко мне.
 
   - Да, Аннета, спой твою новую арию, - подхватила Александра Михайлов-
на, как будто обрадовавшись предлогу. Я взглянула на нее:  она  смотрела
на меня в беспокойном ожидании.
 
   Но я не умела преодолеть себя. Вместо того, чтоб подойти к фортепьяно
и пропеть хоть как-нибудь, я смутилась, запуталась, не знала, как  отго-
вориться; наконец досада одолела меня, и я отказалась наотрез.
 
   - Отчего же ты не хочешь петь? - сказала Александра Михайловна,  зна-
чительно взглянув на меня и, в то же время мимолетом, на мужа.
 
   Эти два взгляда вывели меня из терпения. Я встала из-за стола в край-
нем замешательстве, но, уже не скрывая его и дрожа от какого-то нетерпе-
ливого и досадного ощущения, повторила с горячностью, что  не  хочу,  не
могу, нездорова. Говоря это, я глядела всем в глаза, но бог  знает,  как
бы желала быть в своей комнате в ту минуту и затаиться от всех.
 
   Б. был удивлен, Александра Михайловна была в приметной тоске и не го-
ворила ни слова. Но Петр Александрович вдруг встал со  стула  и  сказал,
что он забыл одно дело, и, по-видимому в досаде, что упустил нужное вре-
мя, поспешно вышел из комнаты, предуведомив,  что,  может  быть,  зайдет
позже, а впрочем, на всякий случай пожал руку Б. в знак прощания.
 
   - Что с вами, наконец, такое? - спросил Б. - По лицу вы в самом  деле
больны.
 
   - Да, я нездорова, очень нездорова, - отвечала я с нетерпением.
 
   - Действительно, ты бледна, а давеча была такая красная,  -  заметила
Александра Михайловна и вдруг остановилась.
 
   - Полноте! - сказала я, прямо подходя к ней и пристально посмотрев ей
в глаза. Бедная не выдержала моего взгляда, опустила глаза, как  винова-
тая, и легкая краска облила ее бледные щеки. Я взяла ее руку и поцелова-
ла ее. Александра Михайловна посмотрела на меня с непритворною,  наивною
радостию. - Простите меня,что я была такой злой,  такой  дурной  ребенок
сегодня, - сказала я ей с чувством, - но, право, я больна. Не  сердитесь
же и отпустите меня...
 
   - Мы все дети, - сказала она с робкой улыбкой, - да и я ребенок,  ху-
же, гораздо хуже тебя, - прибавила она мне на ухо. - Прощай, будь здоро-
ва. Только, ради бога, не сердись на меня.
 
   - За что? - спросила я, - так поразило меня такое наивное признание.
 
   - За что? - повторила она в ужасном смущении, даже как будто испугав-
шись за себя, - за что? Ну, видишь, какая я, Неточка.  Что  это  я  тебе
сказала? Прощай! Ты умнее меня... А я хуже, чем ребенок.
 
   - Ну, довольно, - отвечала я, вся растроганная, не зная, что ей  ска-
зать. Поцеловав ее еще раз, я поспешно вышла из комнаты.
 
   Мне было ужасно досадно и грустно. К  тому  же  я  злилась  на  себя,
чувствуя, что я неосторожна и не умею вести себя. Мне было чего-то стыд-
но до слез, и я заснула в глубокой тоске. Когда же я проснулась  наутро,
первою мыслью моею было, что весь вчерашний вечер - чистый призрак,  ми-
раж, что мы только мистифировали друг друга, заторопились, дали вид  це-
лого приключения пустякам и что все произошло от неопытности, от  непри-
вычки нашей принимать внешние впечатления. Я чувствовала, что всему  ви-
новато это письмо, что оно меня слишком беспокоит, что  воображение  мое
расстроено, и решила, что лучше я вперед не буду ни о чем думать. Разре-
шив так необыкновенно легко всю тоску свою и в полном убеждении,  что  я
так же легко и исполню, что порешила, я стала спокойнее и отправилась на
урок пения, совсем развеселившись. Утренний воздух окончательно  освежил
мою голову. Я очень любила свои утренние путешествия  к  моему  учителю.
Так весело было проходить город, который  к  девятому  часу  уже  совсем
оживлялся и заботливо начинал обыденную жизнь. Мы обыкновенно  проходили
по самым живучим, по самым кропотливым улицам, и мне так нравилась такая
обстановка начала моей артистической жизни, контраст между этой  повсед-
невной мелочью, маленькой, но живой заботой и искусством, которое ожида-
ло меня в двух шагах от этой жизни, в третьем этаже огромного дома,  на-
битого сверху донизу жильцами, которым, как мне казалось, ровно нет  ни-
какого дела ни до какого искусства. Я между  этими  деловыми,  сердитыми
прохожими, с тетрадью нот под мышкой; старуха Наталья, провожавшая  меня
и каждый раз задававшая мне, себе неведомо, разрешить задачу: о чем  она
всего более думает? - наконец, мой учитель, полуитальянец,  полуфранцуз,
чудак, минутами настоящий энтузиаст, гораздо чаще педант и всего  больше
скряга, - все это развлекало меня, заставляло меня смеяться или  задумы-
ваться. К тому же я хоть и робко, но с страстной  надеждой  любила  свое
искусство, строила воздушные замки, выкраивала себе самое чудесное буду-
щее и нередко, возвращаясь, была будто в огне от своих  фантазий.  Одним
словом, в эти часы я была почти счастлива.
 
   Именно такая минута посетила меня и в этот раз, когда я в десять  ча-
сов воротилась с урока домой. Я забыла про все и,  помню,  так  радостно
размечталась о чем-то. Но вдруг, всходя на лестницу, я  вздрогнула,  как
будто меня обожгли. Надо мной раздался голос Петра Александровича, кото-
рый в эту минуту сходил с лестницы. Неприятное чувство, овладевшее мной,
было так велико, воспоминание о вчерашнем так враждебно  поразило  меня,
что я никак не могла скрыть своей тоски. Я слегка поклонилась  ему,  но,
вероятно, лицо мое было так выразительно в эту минуту, что он остановил-
ся передо мной в удивлении. Заметив движение его, я покраснела и  быстро
пошла наверх. Он пробормотал что-то мне вслед и пошел своею дорогою.
 
   Я готова была плакать с досады и не могла понять, что это такое дела-
лось. Все утро я была сама не своя и не знала,  на  что  решиться,  чтоб
кончить и разделаться со всем поскорее. Тысячу раз я давала  себе  слово
быть благоразумнее, и  тысячу  раз  страх  за  себя  овладевал  мною.  Я
чувствовала, что ненавидела мужа Александры Михайловны, и в то же  время
была в отчаянии за себя. В этот раз, от беспрерывного волнения, я сдела-
лась серьезно нездоровой и уже никак не могла  совладать  с  собою.  Мне
стало досадно на всех; я все утро просидела у себя и  даже  не  пошла  к
Александре Михайловне. Она пришла сама. Взглянув на меня,  она  чуть  не
вскрикнула. Я была так бледна, что, посмотрев в зеркало, сама себя испу-
галась. Александра Михайловна сидела со  мною  целый  час,  ухаживая  за
мной, как за ребенком.
 
   Но мне стало так грустно от ее внимания, так тяжело от ее ласок,  так
мучительно было смотреть на нее, что я попросила наконец  оставить  меня
одну. Она ушла в большом беспокойстве за меня. Наконец тоска моя  разре-
шилась слезами и припадком. К вечеру мне сделалось легче...
 
   Легче, потому что я решилась идти к ней. Я решилась  броситься  перед
ней на колени, отдать ей письмо, которое она потеряла, и  признаться  ей
во всем: признаться во всех мучениях, перенесенных мною, во всех  сомне-
ниях своих, обнять ее со всей бесконечною любовью, которая пылала во мне
к ней, к моей страдалице, сказать ей, что я дитя ее, друг  ее,  что  мое
сердце перед ней открыто, чтоб она взглянула на него и увидела,  сколько
в нем самого пламенного, самого непоколебимого чувства к ней. Боже  мой!
Я знала, я чувствовала, что я последняя, перед которой она могла открыть
свое сердце, но тем вернее, казалось мне, было спасение,  тем  могущест-
веннее было бы слово мое... Хотя темно, неясно, но я понимала тоску  ее,
и сердце мое кипело негодованием при мысли, что она может краснеть пере-
до мною, перед моим судом... Бедная. бедная моя, ты ли та грешница?  вот
что скажу я ей, заплакав у ног ее. Чувство справедливости возмутилось во
мне, я была в исступлении. Не знаю, что  бы  я  сделала;  но  уже  потом
только я опомнилась, когда неожиданный случай спас меня и ее от  погибе-
ли, остановив меня почти на первом шагу. Ужас нашел на меня. Ее ли заму-
ченному сердцу воскреснуть для надежды? Я бы одним ударом убила ее!
 
   Вот что случилось: я уже была за две комнаты до ее кабинета, когда из
боковых дверей вышел Петр Александрович и, не заметив меня, пошел передо
мною. Он тоже шел к ней. Я остановилась как вкопанная; он был  последний
человек, которого я бы должна была встретить в такую минуту. Я было  хо-
тела уйти, но любопытство внезапно приковало меня к месту.
 
   Он на минуту остановился перед зеркалом, поправил волосы, и, к  вели-
чайшему изумлению, я вдруг услышала, что он напевает какую-то песню. Ми-
гом одно темное, далекое воспоминание детства моего воскресло в моей па-
мяти. Чтоб понятно было то странное ощущение, которое я почувствовала  в
эту минуту, я расскажу это воспоминание. Еще в первый год моего  в  этом
доме пребывания меня глубоко поразил один случай, только теперь  озарив-
ший мое сознание, потому что только теперь, только в эту минуту осмысли-
ла я начало своей необъяснимой антипатии к этому человеку ! Я  упоминала
уже, что еще в то время мне всегда было при нем тяжело. Я уже  говорила,
какое тоскливое впечатление производил на меня его  нахмуренный,  озабо-
ченный вид, выражение лица, нередко грустное и убитое; как  тяжело  было
мне после тех часов, которые проводили  мы  вместе  за  чайным  столиком
Александры Михайловны, и, наконец,  какая  мучительная  тоска  надрывала
сердце мое, когда мне приходилось быть раза два или три чуть  не  свиде-
тельницей тех угрюмых, темных сцен, о которых я уже  упоминала  вначале.
Случилось, что тогда я встретилась с ним, так же как и теперь, в этой же
комнате, в этот же час, когда он, так же как и я, шел к  Александре  Ми-
хайловне. Я чувствовала чисто детскую робость, встречаясь с ним одна,  и
потому притаилась в углу как виноватая, моля судьбу, чтоб он меня не за-
метил. Точно так же, как теперь, он  остановился  перед  зеркалом,  и  я
вздрогнула от какого-то неопределенного, недетского чувства. Мне показа-
лось, что он как будто переделывает свое лицо. По крайней мере я  видела
ясно улыбку на лице его перед тем, как он подходил к зеркалу;  я  видела
смех, чего прежде никогда от него не видала, потому что (помню, это все-
го более поразило меня) он никогда не смеялся перед  Александрой  Михай-
ловной. Вдруг, едва только он успел взглянуть в зеркало, лицо его совсем
изменилось. Улыбка исчезла как  по  приказу,  и  на  место  ее  какое-то
горькое чувство, как будто невольно, через силу пробивавшееся из сердца,
чувство, которого не в человеческих силах было скрыть,  несмотря  ни  на
какое великодушное усилие, искривило его губы, какая-то судорожная  боль
нагнала морщины на лоб его и сдавила ему брови. Взгляд мрачно  спрятался
под очки, - словом, он в один миг, как будто  по  команде,  стал  совсем
другим человеком. Помню, что я, ребенок, задрожала от страха, от  боязни
понять то, что я видела, и с тех  пор  тяжелое,  неприятное  впечатление
безвыходно заключилось в сердце моем. Посмотревшись с минуту в  зеркало,
он понурил голову, сгорбился, как обыкновенно являлся перед  Александрой
Михайловной, и на цыпочках пошел в ее кабинет. Вот  это-то  воспоминание
поразило меня.
 
   И тогда, как и теперь, он думал, что он  один,  и  остановился  перед
этим же зеркалом. Как и тогда,я с враждебным, неприятным чувством очути-
лась с ним вместе. Но когда я услышала это пенье (пенье от него, от  ко-
торого так невозможно было ожидать чего-нибудь подобного), которое пора-
зило меня такой неожиданностью, что я осталась на месте как прикованная,
когда в ту же минуту сходство напомнило мне почти такое же мгновение мо-
его детства, - тогда, не могу передать,  какое  язвительное  впечатление
кольнуло мне сердце. Все нервы мои вздрогнули, и в ответ на эту несчаст-
ную песню я разразилась таким смехом, что бедный певец вскрикнул, отско-
чил два шага от зеркала и, бледный как смерть, как бесславно пойманный с
поличным, глядел на меня в исступлении от  ужаса,  от  удивления  и  бе-
шенства. Его взгляд болезненно подействовал  на  меня.  Я  отвечала  ему
нервным, истерическим смехом прямо в глаза, прошла, смеясь, мимо него  и
вошла, не переставая хохотать, к Александре Михайловне. Я знала, что  он
стоит за портьерами, что, может быть, он колеблется, не зная, войти  или
нет, что бешенство и трусость приковали его к  месту,  -  и  с  каким-то
раздраженным, вызывающим нетерпением я ожидала, на что он решится; я го-
това была побиться об заклад, что он не войдет, и я выиграла.  Он  вошел
только через полчаса. Александра Михайловна долгое время смотрела на ме-
ня в крайнем изумлении. Но тщетно допрашивала она, что  со  мною?  Я  не
могла отвечать, я задыхалась. Наконец она поняла, что я в  нервном  при-
падке, и с беспокойством смотрела за мною. Отдохнув, я взяла ее  руки  и
начала целовать их. Только теперь я одумалась, и  только  теперь  пришло
мне в голову, что я бы убила ее, если б не встреча с ее мужем. Я смотре-
ла на нее как на воскресшую.
 
   Вошел Петр Александрович.
 
   Я взглянула на него мельком: он смотрел так, как будто между нами ни-
чего не случилось, то есть был суров и угрюм по-всегдашнему. Но по блед-
ному лицу и слегка вздрагивавшим краям губ его я догадалась, что он едва
скрывает свое волнение. Он поздоровался с Александрой Михайловной холод-
но и молча сел на место. Рука его дрожала, когда он брал  чашку  чая.  Я
ожидала взрыва, и на меня напал какой-то безотчетный страх. Я уже хотела
было уйти, но не решалась оставить Александру Михайловну, которая  изме-
нилась в лице, глядя на мужа. Она тоже предчувствовала что-то  недоброе.
Наконец то, чего я ожидала с таким страхом, случилось.
 
   Среди глубокого молчания я подняла глаза и встретила очки Петра Алек-
сандровича, направленные прямо на меня. Это было так неожиданно,  что  я
вздрогнула, чуть не вскрикнула и потупилась. Александра Михайловна заме-
тила мое движение.
 
   - Что с вами? Отчего вы покраснели? - раздался резкий и грубый  голос
Петра Александровича.
 
   Я молчала; сердце мое колотилось так, что я не могла вымолвить слова.

   - Отчего она покраснела? Отчего она все краснеет? - спросил он, обра-
щаясь к Александре Михайловне, нагло указывая ей на меня.
 
   Негодование захватило мне дух. Я бросила умоляющий  взгляд  на  Алек-
сандру Михайловну. Она поняла меня. Бледные щеки ее вспыхнули.
 
   - Аннета, - сказала она мне твердым голосом, которого я никак не ожи-
дала от нее, - поди к себе, я через минуту к тебе приду: мы проведем ве-
чер вместе...
 
   - Я вас спрашиваю, слышали ли меня или нет? - прервал Петр  Александ-
рович, еще более возвышая голос и как будто не слыхав, что сказала жена.
- Отчего вы краснеете, когда встречаетесь со мной? Отвечайте!
 
   - Оттого, что вы заставляете ее краснеть и  меня  также,  -  отвечала
Александра Михайловна прерывающимся от волнения голосом.
 
   Я с удивлением взглянула на Александру Михайловну. Пылкость ее возра-
жения с первого раза была мне совсем непонятна.
 
   - Я заставляю вас краснеть, я? - отвечал ей Петр Александрович, каза-
лось тоже вне себя от изумления и сильно ударяя на слово я. - За меня вы
краснели? Да разве я могу вас заставить краснеть за меня? Вам, а не  мне
краснеть, как вы думаете?
 
   Эта фраза была так понятна для меня, сказана  с  такой  ожесточенной,
язвительной насмешкой, что я вскрикнула от ужаса и бросилась к Александ-
ре Михайловне. Изумление, боль, укор и ужас изображались  на  смертельно
побледневшем лице ее. Я взглянула на Петра Александровича, сложив с умо-
ляющим видом руки. Казалось, он сам спохватился; но бешенство, вырвавшее
у него эту фразу, еще не прошло. Однако  ж,  заметив  безмолвную  мольбу
мою, он смутился. Мой жест говорил ясно, что я про многое знаю из  того,
что между ними до сих пор было тайной, и что я хорошо поняла слова его.
 
   - Аннета, идите к себе, - повторила Александра Михайловна слабым,  но
твердым голосом, встав со стула, - мне очень  нужно  говорить  с  Петром
Александровичем...
 
   Она была, по-видимому, спокойна; но  за  это  спокойствие  я  боялась
больше, чем за всякое волнение. Я как будто не слыхала слов ее и остава-
лась на месте как вкопанная. Все силы мои напрягла я, чтоб  прочесть  на
ее лице, что происходило в это мгновение в душе ее. Мне показалось,  что
она не поняла ни моего жеста, ни моего восклицания.
 
   - Вот что вы наделали, сударыня!  -  проговорил  Петр  Александрович,
взяв мен