дверь. Не помню, сколько  прошло  времени,  но  когда  я
вдруг совсем открыла глаза, я увидела батюшку. Мне  показалось,  что  он
был страшно бледен. Он сидел на стуле возле самой двери и  как  будто  о
чем-то задумался. В комнате была мертвая тишина. Оплывшая сальная свечка
грустно освещала наше жилище. Я долго смотрела, но батюшка  все  еще  не
двигался с места; он сидел неподвижно, все в том же  положении,  опустив
голову и судорожно опершись руками о колени. Я  несколько  раз  пыталась
окликнуть его, но не могла.  Оцепенение  мое  продолжалось.  Наконец  он
вдруг очнулся, поднял голову и встал со стула. Он стоял несколько  минут
посреди комнаты, как будто решаясь на что-нибудь; потом вдруг подошел  к
постели матушки, прислушался и, уверившись, что она спит,  отправился  к
сундуку, в котором лежала его скрипка. Он  отпер  сундук,  вынул  черный
футляр и поставил на стол; потом снова огляделся кругом; взгляд его  был
мутный и беглый, - такой, какого я у него никогда еще не замечала.
 
   Он было взялся за скрипку, но, тотчас же оставив ее, воротился и  за-
пер двери. Потом, заметив отворенный шкаф, тихонько подошел к нему, уви-
дел стакан и вино, налил и выпил. Тут он в третий раз взялся за скрипку,
но в третий раз оставил ее и подошел к постели матушки. Цепенея от стра-
ха, я ждала, что будет.
 
   Он что-то очень долго прислушивался, потом вдруг откинул одеяло с ли-
ца и начал ощупывать его рукою. Я вздрогнула. Он нагнулся еще раз и поч-
ти приложил к ней голову; но когда он приподнялся в  последний  раз,  то
как будто улыбка мелькнула на его страшно побледневшем лице. Он  тихо  и
бережно накрыл одеялом спящую, закрыл ей голову, ноги... и я начала дро-
жать от неведомого страха: мне  стало  страшно  за  матушку,  мне  стало
страшно за ее глубокий сон, и с беспокойством вглядывалась я в  эту  не-
подвижную линию, которая угловато обрисовала на одеяле члены ее  тела...
Как молния, пробежала страшная мысль в уме моем.
 
   Кончив все приготовления, он снова подошел к шкафу  и  выпил  остатки
вина. Он весь дрожал, подходя к столу. Его узнать нельзя было -  так  он
был бледен. Тут он опять взял скрипку. Я видела эту скрипку и знала, что
она такое, но теперь ожидала чего-то ужасного, страшного, чудесного... и
вздрогнула от первых ее звуков.  Батюшка  начал  играть.  Но  звуки  шли
как-то прерывисто; он поминутно  останавливался,  как  будто  припоминал
что-то; наконец с растерзанным, мучительным видом положил свой смычок  и
как-то странно поглядел на постель. Там его что-то  все  беспокоило.  Он
опять пошел к постели... Я не пропускала ни одного движения его и, зами-
рая от ужасного чувства, следила за ним. Вдруг он поспешно начал чего-то
искать под руками - и опять та же страшная мысль,  как  молния,  обожгла
меня. Мне пришло в голову: отчего же так крепко спит матушка? отчего  же
она не проснулась, когда он рукою ощупывал ее лицо? Наконец  я  увидела,
что он стаскивал все, что мог найти из нашего платья, взял салоп  матуш-
кин, свой старый сюртук, халат, даже мое платье, которое я скинула,  так
что закрыл матушку совершенно и спрятал под набросанной грудой; она  ле-
жала все неподвижно, не шевелясь ни одним членом.
 
   Она спала глубоким сном!
 
   Он как будто вздохнул свободнее, когда кончил свою работу. В этот раз
уже ничто не мешало ему, но все еще что-то его беспокоило. Он переставил
свечу и стал лицом к дверям, чтоб даже и не поглядеть на постель.  Нако-
нец он взял скрипку и с каким-то отчаянным жестом ударил смычком...  Му-
зыка началась. Но это была не музыка... Я помню все отчетливо,  до  пос-
леднего мгновения; помню все, что поразило тогда мое внимание. Нет,  это
была не такая музыка, которую мне потом удавалось слышать! Это  были  не
звуки скрипки, а как будто чей-то ужасный голос загремел в первый раз  в
нашем темном жилище. Или неправильны, болезненны были  мои  впечатления,
или чувства мои были потрясены всем, чему я была свидетельницей,  подго-
товлены были на впечатления страшные, неисходимо  мучительные,  -  но  я
твердо уверена, что слышала стоны, крик человеческий, плач; целое отчая-
ние выливалось в этих звуках, и  наконец,  когда  загремел  ужасный  фи-
нальный аккорд, в котором было все, что есть  ужасного  в  плаче,  мучи-
тельного в муках и тоскливого в безнадежной тоске, - все это  как  будто
соединилось разом... я не могла выдержать, - я задрожала, слезы брызнули
из глаз моих, и, с страшным, отчаянным криком бросившись  к  батюшке,  я
обхватила его руками. Он вскрикнул и опустил свою скрипку.
 
   С минуту стоял он как потерянный. Наконец глаза его запрыгали и забе-
гали по сторонам; он как будто искал  чего-то,  вдруг  схватил  скрипку,
взмахнул ею надо мною... еще минута, и он, может быть, убил бы  меня  на
месте.
 
   - Папочка! - закричала я ему, - папочка!
 
   Он задрожал как лист, когда услышал мой голос, и отступил на два  ша-
га.
 
   - Ах! так еще ты осталась! Так еще не все кончилось! Так еще ты оста-
лась со мной! - закричал он, подняв меня за плеча на воздух.
 
   - Папочка! - закричала я снова, - не пугай меня,ради бога! мне страш-
но! ай!
 
   Мой плач поразил его. Он тихо опустил меня на пол и с минуту безмолв-
но смотрел на меня, как будто  узнавая  и  припоминая  что-то.  Наконец,
вдруг, как будто что-нибудь перевернуло его, как будто его поразила  ка-
кая-то ужасная мысль, - из помутившихся глаз его брызнули слезы; он наг-
нулся ко мне и начал пристально смотреть мне в лицо.
 
   - Папочка! - говорила я ему, терзаясь от страха, - не смотри так, па-
почка! Уйдем отсюда! уйдем скорее! уйдем, убежим!
 
   - Да, убежим, убежим! пора! пойдем, Неточка! скорее, скорее! -  И  он
засуетился, как будто только теперь догадался, что ему делать. Торопливо
озирался он кругом и, увидя на полу матушкин платок, поднял его и  поло-
жил в карман, потом увидел чепчик - и его тоже поднял и спрятал на себе,
как будто снаряжаясь в дальнюю дорогу и захватывая  все,  что  было  ему
нужно.
 
   Я мигом надела свое платье и, тоже торопясь, начала захватывать  все,
что мне казалось нужным для дороги.
 
   - Все ли, все ли? - спрашивал отец, - все ли готово? скорей! скорей!
 
   Я наскоро навязала узел, накинула на голову платок, и уже мы оба ста-
ли было выходить, когда мне вдруг пришло в голову, что надо взять и кар-
тинку, которая висела на стене. Батюшка тотчас же согласился с этим. Те-
перь он был тих, говорил шепотом и только торопил  меня  поскорее  идти.
Картина висела очень высоко; мы вдвоем принесли стул, потом приладили на
него скамейку и, взгромоздившись на нее, наконец, после  долгих  трудов,
сняли. Тогда все было готово к нашему путешествию. Он взял меня за руку,
и мы было уже пошли, но вдруг батюшка остановил меня. Он долго тер  себе
лоб, как будто вспоминая что-то, что еще не было сделано. Наконец он как
будто нашел, что ему было надо, отыскал ключи, которые лежали у  матушки
под подушкой, и торопливо начал искать чего-то в комоде. Наконец он  во-
ротился ко мне и принес несколько денег, отысканных в ящике.
 
   - Вот, на, возьми это, береги, - прошептал он мне,  -  не  теряй  же,
помни, помни!
 
   Он мне положил сначала деньги в руку, потом взял их опять и сунул мне
за пазуху. Помню, что я вздрогнула, когда к моему телу прикоснулось  это
серебро, и я как будто только теперь поняла, что такое деньги. Теперь мы
опять были готовы, но он вдруг опять остановил меня.
 
   - Неточка! - сказал он мне, как будто размышляя с усилием, -  деточка
моя, я позабыл... что такое?.. Что это надо?.. Я не помню... Да, да, на-
шел, вспомнил!.. Поди сюда, Неточка!
 
   Он подвел меня к углу, где был образ, и сказал, чтоб я стала на коле-
ни.
 
   - Молись, дитя мое, помолись! тебе лучше будет!..  Да,  право,  будет
лучше, - шептал он мне, указывая на образ и как-то странно смотря на ме-
ня. - Помолись, помолись! - говорил он каким-то просящим, умоляющим  го-
лосом.
 
   Я бросилась на колени, сложила руки и, полная ужаса, отчаяния,  кото-
рое уже совсем овладело мною, упала на пол и пролежала  несколько  минут
как бездыханная. Я напрягала все свои мысли, все свои чувства в молитве,
но страх преодолевал меня. Я приподнялась, измученная тоскою. Я  уже  не
хотела идти с ним, боялась его; мне хотелось остаться. Наконец  то,  что
томило и мучило меня, вырвалось из груди моей.
 
   - Папа, - сказала я, обливаясь слезами, - а мама?.. Что с мамой?  где
она? где моя мама?..
 
   Я не могла продолжать и залилась слезами.
 
   Он тоже со слезами смотрел на меня. Наконец он  взял  меня  за  руку,
подвел к постели, разметал набросанную груду платья и открыл одеяло. Бо-
же мой! Она лежала мертвая, уже похолодевшая и посиневшая.  Я  как  бес-
чувственная бросилась на нее и обняла ее труп. Отец поставил меня на ко-
лени.
 
   - Поклонись ей, дитя! - сказал он, - простись с нею...
 
   Я поклонилась. Отец поклонился вместе со мною... Он был  ужасно  бле-
ден; губы его двигались и что-то шептали.
 
   - Это не я, Неточка, не я, - говорил он мне, указывая дрожащею  рукою
на труп. - Слышишь, не я; я не виноват в этом. Помни, Неточка!
 
   - Папа, пойдем, - прошептала я в страхе. - Пора!
 
   - Да, теперь пора, давно пора! - сказал он, схватив  меня  крепко  за
руку и торопясь выйти из комнаты. - Ну,теперь в путь! слава богу,  слава
богу, теперь все кончено!
 
   Мы сошли с лестницы; полусонный дворник отворил нам ворота,  подозри-
тельно поглядывая на нас, и батюшка, словно боясь его  вопроса,  выбежал
из ворот первый, так что я едва догнала его. Мы прошли нашу улицу и выш-
ли на набережную канала. За ночь на камнях мостовой выпал  снег,  и  шел
теперь мелкими хлопьями. Было холодно; я дрогла до костей  и  бежала  за
батюшкой, судорожно уцепившись за полы его фрака. Скрипка  была  у  него
под мышкой, и он поминутно останавливался, чтоб  придержать  под  мышкой
футляр.
 
   Мы шли с четверть часа; наконец, он повернул по скату тротуара на са-
мую канаву и сел на последней тумбе. В двух шагах от нас  была  прорубь.
Кругом не было ни души. Боже! как теперь помню я то  страшное  ощущение,
которое вдруг овладело мною! Наконец совершилось все, о  чем  я  мечтала
уже целый год. Мы ушли из нашего бедного жилища... Но того ли я ожидала,
о том ли я мечтала, то ли создалось в моей детской фантазии, когда я за-
гадывала о счастии того, которого я так не детски  любила?  Всего  более
мучила меня в это мгновение матушка. "Зачем мы ее оставили, - думала  я,
- одну? покинули ее тело как ненужную вещь?" И помню, что это более все-
го меня терзало и мучило.
 
   - Папочка! - начала я, не в силах будучи выдержать мучительной заботы
своей, - папочка!
 
   - Что такое? - сказал он сурово.
 
   - Зачем мы, папочка, оставили там маму? Зачем мы бросили ее? -  спро-
сила я заплакав. - Папочка! воротимся домой! Позовем к ней кого-нибудь.
 
   - Да, да! - закричал он вдруг, встрепенувшись и приподымаясь с тумбы,
как будто что-то новое пришло ему в  голову,  разрешавшее  все  сомнения
его. - Да, Неточка, так нельзя; нужно пойти к маме; ей там холодно! Поди
к ней, Неточка, поди; там не темно, там есть свечка; не бойся, позови  к
ней кого-нибудь и потом приходи ко мне; поди одна, а я тебя здесь подож-
ду... Я ведь никуда не уйду.
 
   Я тотчас же пошла, но едва только взошла на тротуар, как вдруг будто
 
с другой стороны и бежит от меня, оставив меня одну, покидая меня в эту 
минуту! Я закричала сколько во мне было силы и в страшном испуге бросилась 
догонять его. Я задыхалась: он бежал все скорее и скорее... я его уже 
теряла из виду. На дороге мне попалась его шляпа, которую он потерял в 
бегстве; я подняла ее и пустилась снова бежать. Дух во мне замирал, и ноги 
подкашивались. Я чувствовала, как что-то безобразное совершалось со мною: 
мне все казалось,что это сон, и порой во мне рождалось такое же ощущение, 
как и во сне, когда мне снилось, что я бегу от кого-нибудь, но что ноги мои 
подкашиваются, погоня настигает меня и я падаю без чувств. Мучительное 
ощущение разрывало меня: мне было жалко его, сердце мое ныло и болело, 
когда я представляла, как он бежит, без шинели, без шляпы, от меня, от 
своего любимого дитяти... Мне хотелось догнать его только для того, чтоб 
еще раз крепко поцеловать, сказать ему, чтоб он меня не боялся, уверить, 
успокоить, что я не побегу за ним, коли он не хочет того, а ворочусь одна к 
матушке. Я разглядела наконец, что он поворотил в какую-то улицу. Добежав 
до нее и тоже повернув за ним, я еще различала его впереди себя... Тут силы 
меня оставили: я начала плакать, кричать. Помню, что на побеге я 
столкнулась с двумя прохожими, которые остановились посреди тротуара и с 
изумлением смотрели на нас обоих. 
 
   - Папочка! папочка! - закричала я в  последний  раз,  но  вдруг  пос-
кользнулась на тротуаре и упала у ворот дома. Я почувствовала,  как  все
лицо мое облилось кровью. Мгновение спустя я лишилась чувств...
 
   Очнулась я на теплой, мягкой постели и увидела возле  себя  приветли-
вые, ласковые лица, которые с  радостию  встретили  мое  пробуждение.  Я
разглядела старушку, с очками на носу, высокого господина, который смот-
рел на меня с глубоким состраданием; потом прекрасную  молодую  даму  и,
наконец, седого старика, который держал меня за руку и смотрел на  часы.
Я пробудилась для новой жизни. Один из тех, которых я встретила во время
бегства, был князь Х-ий, и я упала у ворот его дома. Когда, после долгих
изысканий, узнали, кто я такова, князь, который послал моему отцу  билет
в концерт С-ца, пораженный странностью случая, решился  принять  меня  в
свой дом и воспитать со своими детьми. Стали отыскивать, что сделалось с
батюшкой, и узнали, что он был задержан кем-то уже вне города в припадке
исступленного помешательства. Его свезли в больницу, где он и умер через
два дня.
 
   Он умер, потому что такая смерть его была необходимостью,  естествен-
ным следствием всей его жизни. Он должен был  так  умереть,  когда  все,
поддерживавшее его в жизни, разом рухнуло, рассеялось как  призрак,  как
бесплотная, пустая мечта. Он умер, когда исчезла последняя надежда  его,
когда в одно мгновение разрешилось перед ним самим и вошло в ясное  соз-
нание все, чем обманывал он себя и поддерживал всю  свою  жизнь.  Истина
ослепила его своим нестерпимым блеском, и что было ложь, стало  ложью  и
для него самого. В последний час свой он услышал чудного гения,  который
рассказал ему его же самого и осудил его навсегда. С  последним  звуком,
слетевшим со струн скрипки гениального С-ца, перед ним  разрешилась  вся
тайна искусства, и гений, вечно юный, могучий и истинный,  раздавил  его
своею истинностью. Казалось, все, что только в таинственных, неосязаемых
мучениях тяготило его во всю жизнь, все, что до сих пор только грезилось
ему и мучило его только в сновидениях, неощутительно, неуловимо, что хо-
тя сказывалось ему по временам, но от чего он с ужасом бежал,  заслонясь
ложью всей своей жизни, все, что предчувствовал он, но чего боялся досе-
ле, - все это вдруг разом засияло перед ним, открылось глазам его, кото-
рые упрямо не хотели признать до сих пор свет за свет, тьму за тьму.  Но
истина была невыносима для глаз его, прозревших в первый раз во все, что
было, что есть и в то, что ожидает его; она ослепила и сожгла его разум.
Она ударила в него вдруг неизбежно, как молния.  Совершилось  вдруг  то,
что он ожидал всю жизнь с замиранием и трепетом. Казалось, всю жизнь се-
кира висела над его головой, всю жизнь он ждал каждое мгновение в  невы-
разимых мучениях, что она ударит в него,  и,  наконец,  секира  ударила!
Удар был смертелен. Он хотел бежать от суда над собою,  но  бежать  было
некуда: последняя надежда исчезла, последняя отговорка пропала. Та,  ко-
торой жизнь тяготела над ним столько лет, которая не  давала  ему  жить,
та, со смертию которой, по своему ослепленному верованию, он должен  был
вдруг, разом воскреснуть, - умерла. Наконец он был один, его не стесняло
ничто: он был наконец свободен! В последний раз, в судорожном  отчаянии,
хотел он судить себя сам, осудить неумолимо и строго, как  беспристраст-
ный, бескорыстный судья; но ослабевший смычок его мог только слабо  пов-
торить последнюю музыкальную фразу гения...  В  это  мгновение  безумие,
сторожившее его уже десять лет, неизбежно поразило его.
 
   IV
 
   Я выздоравливала медленно; но когда уже совсем встала с  постели,  ум
мой все еще был в каком-то оцепенении, и долгое время я не могла понять,
что именно случилось со мною. Были мгновения, когда мне казалось, что  я
вижу сон, и, помню, мне хотелось, чтобы все случившееся и впрямь обрати-
лось в сон! Засыпая на ночь, я надеялась, что вдруг как-нибудь  проснусь
опять в нашей бедной комнате и увижу отца и мать...  Но  наконец  передо
мной прояснело мое положение, и я мало-помалу поняла, что осталась  одна
совершенно и живу у чужих людей. Тогда в первый раз почувствовала я, что
я сирота.
 
   Я начала жадно присматриваться ко всему новому, так внезапно меня ок-
ружившему. Сначала мне все казалось странным и чудным, все меня смущало:
и новые лица, и новые обычаи, и комнаты старого княжеского  дома  -  как
теперь вижу, большие, высокие, богатые, но такие угрюмые, мрачные,  что,
помню, я серьезно боялась пуститься через  какую-нибудь  длинную-длинную
залу, в которой, мне казалось, совсем пропаду. Болезнь моя еще не  прош-
ла, и впечатления мои были мрачные, тягостные, совершенно под лад  этого
торжественно-угрюмого жилища. К тому же какая-то, еще неясная мне самой,
тоска все более и более нарастала в моем маленьком сердце. С недоумением
останавливалась я перед какой-нибудь картиной, зеркалом, камином  затей-
ливой работы или статуей, которая как будто нарочно спряталась в  глубо-
кую нишу, чтоб оттуда лучше подсмотреть за мной  и  как-нибудь  испугать
меня, останавливалась и потом вдруг забывала, зачем я остановилась, чего
хочу, о чем начала думать, и только когда очнусь, бывало, страх и смяте-
ние нападали на меня и крепко билось мое сердце.
 
   Из тех, кто изредка приходили навестить  меня,  когда  я  еще  лежала
больная, кроме старичка доктора, всего более поразило меня  лицо  одного
мужчины, уже довольно пожилого, такого серьезного,  но  такого  доброго,
смотревшего на меня с таким глубоким состраданием! Его лицо  я  полюбила
более всех других. Мне очень захотелось заговорить с ним, но я  боялась:
он был с виду всегда очень уныл,  говорил  отрывисто,  мало,  и  никогда
улыбка не являлась на губах его. Это был сам князь Х-ий,нашедший меня  и
пригревший в своем доме. Когда я  стала  выздоравливать,  посещения  его
становились реже и реже. Наконец, в последний раз, он принес мне  конфе-
тов, какую-то детскую книжку с картинками, поцеловал меня, перекрестил и
просил, чтоб я была веселее. Утешая меня, он прибавил, что скоро у  меня
будет подруга, такая же девочка, как и я, его дочь Катя, которая  теперь
в Москве. Потом, поговорив что-то с пожилой француженкой, нянькой  детей
его, и с ухаживавшей за мной девушкой, он указал им на меня, вышел, и  с
тех пор я ровно три недели не видала его. Князь жил в своем доме чрезвы-
чайно уединенно. Бо'льшую половину дома занимала княгиня;  она  тоже  не
видалась с князем иногда по целым неделям. Впоследствии я заметила,  что
даже все домашние мало говорили об нем, как будто его и не было в  доме.
Все его уважали, и даже, видно было, любили его, а между тем смотрели на
него как на какого-то чудного и странного человека. Казалось, и  он  сам
понимал, что он очень странен, как-то непохож на других, и  потому  ста-
рался как можно реже казаться всем на глаза... В свое время мне придется
очень много и гораздо подробнее говорить о нем.
 
   В одно утро меня одели в чистое, тонкое белье, надели на меня  черное
шерстяное платье, с белыми плерезами, на которое я посмотрела с каким-то
унылым недоумением, причесали мне голову и повели с верхних комнат в