оге
к воксалу.

     Мне предложили такой ужасный расчет, что я не решился и воротился к
бабушке просить инструкций.

     - Ах, разбойники! - закричала она, всплеснув руками. - Ну! Ничего! -
меняй! - крикнула она решительно, - стой, позови ко мне банкира!

     - Разве кого-нибудь из конторщиков, бабушка?

     - Ну конторщика, все равно. Ах, разбойники!

     Конторщик согласился выйти, узнав, что его просит к себе старая,
расслабленная графиня, которая не может ходить. Бабушка долго, гневно и
громко упрекала его в мошенничестве и торговалась с ним смесью русского,
французского и немецкого языков, причем я помогал переводу. Серьезный
конторщик посматривал на нас обоих и молча мотал головой. Бабушку
осматривал он даже с слишком пристальным любопытством, что уже было
невежливо; наконец он стал улыбаться.

     - Ну, убирайся! - крикнула бабушка. - Подавись моими деньгами!
Разменяй у него, Алексей Иванович, некогда, а то бы к другому поехать...

     - Конторщик говорит, что у других еще меньше дадут.

     Наверное не помню тогдашнего расчета, но он был ужасен. Я наменял до
двенадцати тысяч флоринов золотом и билетами, взял расчет и вынес бабушке.

     - Ну! ну! ну! Нечего считать, - замахала она руками, - скорей, скорей,
скорей!

     - Никогда на этот проклятый zero не буду ставить и на красную тоже, -
промолвила она, подъезжая к воксалу.

     На этот раз я всеми силами старался внушить ей ставить как можно
меньше, убеждая ее, что при обороте шансов всегда будет время поставить и
большой куш. Но она была так нетерпелива, что хоть и соглашалась сначала,
но возможности не было сдержать ее во время игры. Чуть только она начинала
выигрывать ставки в десять, в двадцать фридрихсдоров, - "Ну, вот! Ну, вот!
- начинала она толкать меня, - ну вот, выиграли же, - стояло бы четыре
тысячи вместо десяти, мы бы четыре тысячи выиграли, а то что теперь? Это
все ты, все ты!"

     И как ни брала меня досада, глядя на ее игру, а я наконец решился
молчать и не советовать больше ничего.

     Вдруг подскочил Де-Грие. Они все трое были возле; я заметил, что m-lle
Blanche стояла с маменькой в стороне и любезничала с князьком. Генерал был
в явной немилости, почти в загоне. Blanche даже и смотреть на него не
хотела, хоть он и юлил подле нее всеми силами. Бедный генерал! Он бледнел,
краснел, трепетал и даже уж не следил за игрою бабушки. Blanche и князек
наконец вышли; генерал побежал за ними.

     - Madame, madame, - медовым голосом шептал бабушке Де-Грие,
протеснившись к самому ее уху. - Madame, эдак ставка нейдет... нет, нет, не
можно... - коверкал он по-русски, - нет!

     - А как же? Ну, научи! - обратилась к нему бабушка. Де-Грие вдруг
быстро заболтал по-французски, начал советовать, суетился, говорил, что
надо ждать шансу, стал рассчитывать какие-то цифры... бабушка ничего не
понимала. Он беспрерывно обращался ко мне, чтоб я переводил; тыкал пальцем
в стол, указывал; наконец схватил карандаш и начал было высчитывать на
бумажке. Бабушка потеряла наконец терпение.

     - Ну, пошел, пошел! Все вздор мелешь! "Madame, madame", а сам и
дела-то не понимает; пошел!

     - Mais, madame, - защебетал Де-Грие и снова начал толкать и
показыватъ. Очень уж его разбирало.

     - Ну, поставь раз, как он говорит, - приказала мне бабушка, -
посмотрим: может, и в самом деле выйдет.

     Де-Грие хотел только отвлечь ее от больших кушей: он предлагал ставить
на числа, поодиночке и в совокупности. Я поставил, по его указанию, по
фридрихсдору на ряд нечетных чисел в первых двенадцати и по пяти
фридрихсдоров на группы чисел от двенадцати до восемнадцати и от
восемнадцати до двадцати четырех: всего поставили шестнадцать
фридрихсдоров.

     Колесо завертелось. "Zero", - крикнул крупер. Мы все проиграли.

     - Эдакой болван! - крикнула бабушка, обращаясь к Де-Грие. - Эдакой ты
мерзкий французишка! Ведь посоветует же изверг! Пошел, пошел! Ничего не
понимает, а туда же суется!

     Страшно обиженный Де-Грие пожал плечами, презрительно посмотрел на
бабушку и отошел. Ему уж самому стало стыдно, что связался; слишком уж не
утерпел.

     Через час, как мы ни бились, - все проиграли.

     - Домой! -крикнула бабушка.

     Она не промолвила ни слова до самой аллеи. В аллее, и уже подъезжая к
отелю, у ней начали вырываться восклицания:

     - Экая дура! экая дурында! Старая ты, старая дурында!

     Только что въехали в квартиру: - Чаю мне! - закричала бабушка, - и
сейчас собираться! Едем!

     - Куда, матушка, ехать изволите? - начала было Марфа.

     - А тебе какое дело? Знай сверчок свой шесток! Потапыч, собирай все,
всю поклажу. Едем назад, в Москву! Я пятнадцать тысяч целковых
профершпилила!

     - Пятнадцать тысяч, матушка! Боже ты мой! - крикнул было Потапыч,
умилительно всплеснув руками, вероятно, предполагая услужиться.

     - Ну, ну, дурак! Начал еще хныкать! Молчи! Собираться! Счет, скорее,
скорей!

     - Ближайший поезд отправится в девять с половиною часов, бабушка, -
доложил я, чтоб остановить ее фурор55.
--------
     55 - фурор (франц. - fureur, итал. - furore) - ярость, неистовство.

     - А теперь сколько?

     - Половина восьмого.

     - Экая досада! Ну все равно! Алексей Иванович, денег у меня ни
копейки. Вот тебе еще два билета, сбегай туда, разменяй мне и эти. А то не
с чем и ехать.

     Я отправился. Через полчаса возвратившись в отель, я застал всех наших
у бабушки. Узнав, что бабушка уезжает совсем в Москву, они были поражены,
кажется, еще больше, чем ее проигрышем. Положим, отъездом спасалось ее
состояние, но зато что же теперь станется с генералом? Кто заплатит
Де-Грие? M-lle Blanche, разумеется, ждать не будет, пока помрет бабушка, и,
наверное, улизнет теперь с князьком или с кем-нибудь другим. Они стояли
перед нею, утешали ее и уговаривали. Полины опять не было. Бабушка неистово
кричала на них.

     - Отвяжитесь, черти! Вам что за дело? Чего эта козлиная борода ко мне
лезет, - кричала она на Де-Грие, - а тебе, пиголица, чего надо? -
обратилась она к m-lle Blanche. - Чего юлишь?

     - Diantre!56 - прошептала m-lle Blanche, бешено сверкнув глазами, но
вдруг захохотала и вышла.

     - Elle vivra cent ans!57 - крикнула она, выходя из дверей, генералу.
--------
     56 - Черт возьми (франц.).
     57 - Она сто лет проживет! (франц.).

     - А, так ты на мою смерть рассчитываешь? - завопила бабушка генералу,
- пошел! Выгони их всех, Алексей Иванович! Какое вам дело? Я свое
просвистала, а не ваше!

     Генерал пожал плечами, согнулся и вышел. Де-Грие за ним.

     - Позвать Прасковью, - велела бабушка Марфе.

     Через пять минут Марфа воротилась с Полиной. Все это время Полина
сидела в своей комнате с детьми и, кажется, нарочно решилась весь день не
выходить. Лицо ее было серьезно, грустно и озабочено.

     - Прасковья, - начала бабушка, - правда ли, что я давеча стороной
узнала, что будто бы этот дурак, отчим-то твой, хочет жениться на этой
глупой вертушке француженке, - актриса, что ли, она, или того еще хуже?
Говори, правда это?

     - Наверное про это я не знаю, бабушка, - ответила Полина, - но по
словам самой m-lle Blanche, которая не находит нужным скрывать, заключаю...

     - Довольно! - энергически прервала бабушка, - все понимаю! Я всегда
считала, что от него это станется, и всегда считала его самым пустейшим и
легкомысленным человеком. Затащил на себя форсу, что генерал (из
полковников, по отставке получил), да и важничает. Я, мать моя, все знаю,
как вы телеграмму за телеграммой в Москву посылали - "скоро ли, дескать,
старая бабка ноги протянет?" Наследства ждали; без денег-то его эта подлая
девка, как ее - de Cominges, что ли, - и в лакеи к себе не возьмет, да еще
со вставными-то зубами. У ней, говорят, у самой денег куча, на проценты
дает, добром нажила. Я, Прасковья, тебя не виню; не ты телеграммы посылала;
и об старом тоже поминать не хочу. Знаю, что характеришка у тебя скверный -
оса! укусишь, так вспухнет, да жаль мне тебя, потому: покойницу Катерину,
твою мать, я любила. Ну, хочешь? бросай все здесь и поезжай со мною. Ведь
тебе деваться-то некуда; да и неприлично тебе с ними теперь. Стой! -
прервала бабушка начинавшую было отвечать Полину, - я еще не докончила. От
тебя я ничего не потребую. Дом у меня в Москве, сама знаешь, - дворец, хоть
целый этаж занимай и хоть по неделям ко мне не сходи, коль мой характер
тебе не покажется. Ну, хочешь или нет?

     - Позвольте сперва вас спросить: неужели вы сейчас ехать хотите?

     - Шучу, что ли, я, матушка? Сказала и поеду. Я сегодня пятнадцать
тысяч целковых просадила на растреклятой вашей рулетке. В подмосковной я,
пять лет назад, дала обещание церковь из деревянной в каменную перестроить,
да вместо того здесь просвисталась. Теперь, матушка, церковь поеду строить.

     - А во'ды-то, бабушка? Ведь вы приехали воды пить?

     - И, ну тебя с во'дами твоими! Не раздражай ты меня, Прасковья;
нарочно, что ли, ты? Говори, едешь аль нет?

     - Я вас очень, очень благодарю, бабушка, - с чувством начала Полина, -
за убежище, которое вы мне предлагаете. Отчасти вы мое положение угадали. Я
вам так признательна, что, поверьте, к вам приду, может быть, даже и скоро;
а теперь есть причины... важные... и решиться я сейчас, сию минуту, не
могу. Если бы вы остались хоть недели две...

     - Значит, не хочешь?

     - Значит, не могу. К тому же во всяком случае я не могу брата и сестру
оставить, а так как... так как... так как действительно может случиться,
что они останутся, как брошенные, то... если возьмете меня с малютками,
бабушка, то, конечно, к вам поеду и, поверьте, заслужу вам это! - прибавила
она с жаром, - а без детей не могу, бабушка.

     - Ну, не хнычь! (Полина и не думала хныкать, да она и никогда не
плакала), - и для цыплят найдется место; велик курятник. К тому же им в
школу пора. Ну так не едешь теперь? Ну, Прасковья, смотри! Сделала бы я
тебе добра, а ведь я знаю, почему ты не едешь. Все я знаю, Прасковья! Не
доведет тебя этот французишка до добра.

     Полина вспыхнула. Я так и вздрогнул. (Все знают! Один я, стало быть,
ничего не знаю!)

     - Ну, ну, не хмурься. Не стану размазывать. Только смотри, чтоб не
было худа, понимаешь? Ты девка умная; жаль мне тебя будет. Ну, довольно, не
глядела бы я на вас на всех! Ступай! прощай!

     - Я, бабушка, еще провожу вас, - сказала Полина.

     - Не надо; не мешай, да и надоели вы мне все.

     Полина поцеловала у бабушки руку, но та руку отдернула и сама
поцеловала ее в щеку.

     Проходя мимо меня, Полина быстро на меня поглядела и тотчас отвела
глаза.

     - Ну, прощай и ты, Алексей Иванович! Всего час до поезда. Да и устал
ты со мною, я думаю. На, возьми себе эти пятьдесят золотых.

     - Покорно благодарю вас, бабушка, мне совестно..

     - Ну, ну! - кликнула бабушка, но до того энергично и грозно, что я не
посмел отговариваться и принял.

     - В Москве, как будешь без места бегать, -. ко мне приходи;
отрекомендую куда-нибудь. Ну убирайся!

     Я пришел к себе в номер и лег на кровать. Я думаю, я лежал с полчаса
навзничь, закинув за голову руки. Катастрофа уж разразилась, было о чем
подумать. Завтра я решил настоятельно говорить с Полиной. А! французишка?
Так, стало быть, правда! Но что же тут могло быть, однако? Полина и
Де-Грие! Господи, какое сопоставление!

     Все это было просто невероятно. Я вдруг вскочил вне себя, чтоб идти
тотчас же отыскать мистера Астлея и во что бы то ни стало заставить его
говорить. Он, конечно, и тут больше меня знает. Мистер Астлей? вот еще для
меня загадка!

     Но вдруг в дверях моих раздался стук. Смотрю - Потапыч.

     - Батюшка, Алексей Иванович: к барыне, требуют!

     - Что такое? Уезжает, что ли? До поезда еще двадцать минут.

     - Беспокоятся, батюшка, едва сидят. "Скорей, скорей!" - вас то есть,
батюшка; ради Христа, не замедлите.

     Тотчас же я сбежал вниз. Бабушку уже вывезли в коридор.

     В руках ее был бумажник.

     - Алексей Иванович, иди вперед, пойдем!..

     - Куда, бабушка?

     - Жива не хочу быть, отыграюсь! Ну, марш, без расспросов! Там до
полночи ведь игра идет?

     Я остолбенел, подумал, но тотчас же решился.

     - Воля ваша, Антонида Васильевна, не пойду.

     - Это почему? Это что еще? Белены, что ли, вы все объелись!

     - Воля ваша: я потом сам упрекать себя стану; не хочу! Не хочу быть ни
свидетелем, ни участником; избавьте, Антонида Васильевна. Вот ваши
пятьдесят фридрихсдоров назад; прощайте! - И я, положив сверток с
фридрихсдорами тут же на столик, подле которого пришлись кресла бабушки,
поклонился и ушел.

     - Экой вздор! - крикнула мне вслед бабушка, - да не ходи, пожалуй, я и
одна дорогу найду! Потапыч, иди со мною! Ну, подымайте, несите.

     Мистера Астлея я не нашел и воротился домой. Поздно, уже в первом часу
пополуночи, я узнал от Потапыча, чем кончился бабушкин день. Она все
проиграла, что ей давеча я наменял, то есть, по-нашему, еще десять тысяч
рублей. К ней прикомандировался там тот самый полячок, которому она дала
давеча два фридрихсдора, и все время руководил ее в игре. Сначала, до
полячка, она было заставляла ставить Потапыча, но скоро прогнала его;
тут-то и подскочил полячок. Как нарочно, он понимал по-русски и даже болтал
кое-как, смесью трех языков, так что они кое-как уразумели друг друга.
Бабушка все время нещадно ругала его, и хоть тот беспрерывно "стелился под
стопки паньски", но уж "куда сравнить с вами, Алексей Иванович, -
рассказывал Потапыч. - С вами она точно с барином обращалась, а тот - так,
я сам видел своими глазами, убей бог на месте, - тут же у ней со стола
воровал. Она его сама раза два на столе поймала, и уж костила она его,
костила всяческими-то, батюшка, словами, даже за волосенки раз отдергала,
право, не лгу, так что кругом смех пошел. Все, батюшка, проиграла; все как
есть, все, что вы ей наменяли. Довезли мы ее, матушку, сюда - только водицы
спросила испить, перекрестилась, и в постельку. Измучилась, что ли, она,
тотчас заснула. Пошли бог сны ангельские! Ох, уж эта мне заграница! -
заключил Потапыч, - говорил, что не к добру. М уж поскорей бы в нашу
Москву! И чего-чего у нас дома нет, в Москве? Сад, цветы, таких здесь и не
бывает, дух, яблоньки наливаются, простор, - нет: надо было за границу!
Ох-хо-хо!

                                 Глава XIII

     Вот уже почти целый месяц прошел, как я не притрогивался к этим
заметкам моим, начатым под влиянием впечатлений, хотя и беспорядочных, но
сильных. Катастрофа, приближение которой я тогда предчувствовал, наступила
действительно, но во сто раз круче и неожиданнее, чем я думал. Все это было
нечто странное, безобразное и даже трагическое, по крайней мере со мной.
Случились со мною некоторые происшествия - почти чудесные; так по крайней
мере я до сих пор гляжу на них, хотя на другой взгляд и, особенно судя по
круговороту, в котором я тогда кружился, они были только что разве не
совсем обыкновенные. Но чудеснее всего для меня то, как я сам отнесся ко
всем этим событиям. До сих пор не понимаю себя! И все это пролетело как
сон, - даже страсть моя, а она ведь была сильна и истинна, но... куда же
она теперь делась? Право: нет-нет, да мелькнет иной раз теперь в моей
голове: "Уж не сошел ли я тогда с ума и не сидел ли все это время
где-нибудь в сумасшедшем доме, а может быть, и теперь сижу, - так что мне
все это показалось и до сих пор только кажется..."

     Я собрал и перечел мои листки. (Кто знает, может быть, для того, чтобы
убедиться, не в сумасшедшем ли доме я их писал?) Теперь я один-одинешенек.
Наступает осень, желтеет лист. Сижу в этом унылом городишке (о, как унылы
германские городишки!) и, вместо того чтобы обдумать предстоящий шаг, живу
под влиянием только что минувших ощущений, под влиянием свежих
воспоминаний, под влиянием всего этого недавнего вихря, захватившего меня
тогда в этот круговорот и опять куда-то выбросившего. Мне все кажется
порой, что я все еще кружусь в том же вихре и что вот-вот опять промчится
эта буря, захватит меня мимоходом своим крылом и я выскочу опять из порядка
и чувства меры и закружусь, закружусь, закружусь...

     Впрочем, я, может быть, и установлюсь как-нибудь и перестану
кружиться, если дам себе, по возможности, точный отчет во всем
приключившемся в этот месяц. Меня тянет опять к перу; да иногда и совсем
делать нечего по вечерам. Странно, для того чтобы хоть чем нибудь заняться,
я беру в здешней паршивой библиотеке для чтения романы Поль де Кока (в
немецком переводе!), которых я почти терпеть не могу, но читаю их и -
дивлюсь на себя: точно я боюсь серьезною книгою или каким-нибудь серьезным
занятием разрушить обаяние только что минувшего. Точно уж так дороги мне
этот безобразный сон и все оставшиеся по нем впечатления, что я даже боюсь
дотронуться до него чем-нибудь новым, чтобы он не разлетелся в дым! Дорого
мне это все так, что ли? Да, конечно, дорого; может, и через сорок лет
вспоминать буду...

     Итак, принимаюсь писать. Впрочем, все это можно рассказать теперь
отчасти и покороче: впечатления совсем не те...

                                    ---

     Во-первых, чтоб кончить с бабушкой. На другой день она проигралась вся
окончательно. Так и должно было случиться: кто раз, из таких, попадается на
эту дорогу, тот - точно с снеговой горы в санках катится, все быстрее и
быстрее. Она играла весь день до восьми часов вечера; я при ее игре не
присутствовал и знаю только по рассказам.

     Потапыч продежурил при ней в воксале целый день. Полячки',
руководившие бабушку, сменялись в этот день несколько раз. Она начала с
того, что прогнала вчерашнего полячка, которого она драла за волосы, и
взяла другого, но другой оказался почти что еще хуже. Прогнав этого и взяв
опять первого, который не уходил и толкался во все это время изгнания тут
же, за ее креслами, поминутно просовывая к ней свою голову, - она впала
наконец в решительное отчаяние. Прогнанный второй полячок тоже ни за что не
хотел уйти; один поместился с правой стороны, а другой с левой. Все время
они спорили и ругались друг с другом за ставки и ходы, обзывали друг друга
"ла'йдаками" и прочими польскими любезностями, потом опять мирились, кидали
деньги без всякого порядка, распоряжались зря. Поссорившись, они ставили
каждый с своей стороны, один, например, на красную, а другой тут же на
черную. Кончилось тем, что они совсем закружили и сбили бабушку с толку,
так что она наконец чуть не со слезами обратилась к старичку круперу с
просьбою защитить ее, чтоб он их прогнал. Их действительно тотчас же
прогнали, несмотря на их крики и протесты: они кричали оба разом и
доказывали, что бабушка им же должна, что она их в чем-то обманула,
поступила с ними бесчестно, подло. Несчастный Потапыч рассказывал мне все
это со слезами в тот самый вечер, после проигрыша, и жаловался, что они
набивали свои карманы деньгами, что он сам видел, как они бессовестно
воровали и поминутно совали себе в карманы. Выпросит, например, у бабушки
за труды пять фридрихсдоров и начнет их тут же ставить на рулетке, рядом с
бабушкиными ставками. Бабушка выиграет, а он кричит, что это его ставка
выиграла, а бабушка проиграла. Когда их прогоняли, то Потапыч выступил и
донес, что у них полны карманы золота. Бабушка тотчас же попросила крупера
распорядиться, и как оба полячка ни кричали (точно два пойманные в руки
петуха), но явилась полиция и тотчас карманы их были опустошены в пользу
бабушки. Бабушка, пока не проигралась, пользовалась во весь этот день у
круперов и у всего воксального начальства видимым авторитетом. Мало-помалу
известность ее распространялась по всему городу. Все посетители вод, всех
наций, обыкновенные и самые знатные, стекались посмотреть на "une vieille
comtesse russe, tombee en enfance", которая уже проиграла "несколько
миллионов".

     Но ба