Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
рю, верю; лошади прекрасные; и у тебя теперь славный выезд;
пригодится; ну и довольно.
- Так ты не сердишься?
- За что же? Ты умно делаешь, что запасаешься некоторыми необходимыми
для тебя вещами. Все это потом тебе пригодится. Я вижу, что тебе
действительно нужно поставить себя на такую ногу; иначе миллиона не
наживешь. Тут наши сто тысяч франков только начало, капля в море.
Blanche, всего менее ожидавшая от меня таких рассуждений (вместо
криков-то да попреков!), точно с неба упала.
- Так ты... так ты вот какой! Mais tu as de l'esprit pour comprendre!
Sais-tu, mon garcon82, хоть ты и учитель, - но ты должен был родиться
принцем! Так ты не жалеешь, что у нас деньги скоро идут?
- Ну их, поскорей бы уж!
- Mais... sais-tu... mais dis donc, разве ты богат? Mais sais-tu, ведь
ты уж слишком презираешь деньги. Qu'est ce que tu feras apres, dis donc?83
- Apres поеду в Гомбург и еще выиграю сто тысяч франков.
- Oui, oui, c'est ca, c'est magnifique!84 И я знаю, что ты непременно
выиграешь и привезешь сюда. Dis donc, да ты сделаешь, что я тебя и в самом
деле полюблю! Eh bien, за то, что ты такой, я тебя буду все это время
любить и не сделаю тебе ни одной неверности. Видишь, в это время я хоть и
не любила тебя, parce que je croyais, que tu n'est qu'un outchitel (quelque
chose comme un laquais, n'est-ce pas?), но я все-таки была тебе верна,
parce que je suis bonne fille85.
- Ну, и врешь! А с Альбертом-то, с этим офицеришкой черномазым, разве
я не видал прошлый раз?
- Oh, oh, mais tu es...86
- Ну, врешь, врешь; да ты что думаешь, что я сержусь? Да наплевать; il
faut que jeunesse se passe87. Не прогнать же тебе его, коли он был прежде
меня и ты его любишь. Только ты ему денег не давай, слышишь?
- Так ты и за это не сердишься? Mais tu es un vrai philosophe,
sais-tu? Un vrai philosophe! - вскричала она в восторге. - Eh bien, je
t'aimerai, je t'aimerai - tu verras, tu sera content!88
--------
82 - Оказывается, ты достаточно умен, чтобы понимать! Знаешь, мой
мальчик (франц.).
83 - Но... знаешь... скажи-ка... Но знаешь... что же ты будешь делать
потом, скажи? (франц.).
84 - Вот-вот, это великолепно! (франц.).
85 - Потому что я думала, что ты только учитель (что-то вроде лакея,
не правда ли?)... потому что я добрая девушка (франц.).
86 - О, но ты... (франц.).
87 - надо в молодости перебеситься (франц.).
88 - Но ты настоящий философ, знаешь? Настоящий философ!.. Ну я буду
тебя любить, любить - увидишь, ты будешь доволен! (франц.).
И действительно, с этих пор она ко мне даже как будто и в самом деле
привязалась, даже дружески, и так прошли наши последние десять дней.
Обещанных "звезд" я не видал; но в некоторых отношениях она и в самом деле
сдержала слово. Сверх того, она познакомила меня с Hortense, которая была
слишком даже замечательная в своем роде женщина и в нашем кружке называлась
Therese-philosophe...
Впрочем, нечего об этом распространяться; все это могло бы составить
особый рассказ, с особым колоритом, который я не хочу вставлять в эту
повесть. Дело в том, что я всеми силами желал, чтоб все это поскорее
кончилось. Но наших ста тысяч франков хватило, как я уже сказал, почти на
месяц, чему я искренно удивлялся: по крайней мере, на восемьдесят тысяч, из
этих денег, Blanche накупила себе вещей, и мы прожили никак не более
двадцати тысяч франков, и - все-таки достало. Blanche, которая под конец
была уже почти откровенна со мной (по крайней мере кое в чем не врала мне),
призналась, что по крайней мере на меня не падут долги, которые она
принуждена была сделать. "Я тебе не давала подписывать счетов и векселей, -
говорила она мне, - потому что жалела тебя; а другая бы непременно это
сделала и уходила бы тебя в тюрьму. Видишь, видишь, как я тебя любила и
какая я добрая! Одна эта чертова свадьба чего будет мне стоить!"
У нас действительно была свадьба. Случилась она уже в самом конце
нашего месяца, и надо предположить, что на нее ушли самые последние подонки
моих ста тысяч франков; тем дело и кончилось, то есть тем наш месяц и
кончился, и я после этого формально вышел в отставку.
Случилось это так: неделю спустя после нашего водворения в Париже
приехал генерал. Он прямо приехал к Blanche и с первого же визита почти у
нас и остался. Квартирка где-то, правда, у него была своя. Blanche
встретила его радостно, с визгами и хохотом и даже бросилась его обнимать;
дело обошлось так, что уж она сама его не отпускала, и он всюду должен был
следовать за нею: и на бульваре, и на катаньях, и в театре, и по знакомым.
На это употребление генерал еще годился; он был довольно сановит и приличен
- росту почти высокого, с крашеными бакенами и усищами (он прежде служил в
кирасирах), с лицом видным, хотя несколько и обрюзглым. Манеры его были
превосходные, фрак он носил очень ловко. В Париже он начал носить свои
ордена. С эдаким пройтись по бульвару было не только возможно, но, если так
можно выразиться, даже рекомендательно. Добрый и бестолковый генерал был
всем этим ужасно доволен; он совсем не на это рассчитывал, когда к нам
явился по приезде в Париж. Он явился тогда, чуть не дрожа от страха; он
думал, что Blanche закричит и велит его прогнать; а потому, при таком
обороте дела, он пришел в восторг и весь этот месяц пробыл в каком-то
бессмысленно-восторженном состоянии; да таким я его и оставил. Уже здесь я
узнал в подробности, что после тогдашнего внезапного отъезда нашего из
Рулетенбурга с ним случилось, в то же утро, что-то вроде припадка. Он упал
без чувств, а потом всю неделю был почти как сумасшедший и заговаривался.
Его лечили, но вдруг он все бросил, сел в вагон и прикатил в Париж.
Разумеется, прием Blanche оказался самым лучшим для него лекарством; но
признаки болезни оставались долго спустя, несмотря на радостное и
восторженное его состояние. Рассуждать или даже только вести кой-как
немного серьезный разговор он уж совершенно не мог; в таком случае он
только приговаривал ко всякому слову "гм!" и кивал головой - тем и
отделывался. Часто он смеялся, но каким-то нервным, болезненным смехом,
точно закатывался; другой раз сидит по целым часам пасмурный, как ночь,
нахмурив свои густые брови. Многого он совсем даже и не припоминал; стал до
безобразия рассеян и взял привычку говорить сам с собой. Только одна
Blanche могла оживлять его; да и припадки пасмурного, угрюмого состояния,
когда он забивался в угол, означали только то, что он давно не видел
Blanche, или что Blanche куда-нибудь уехала, а его с собой не взяла, или,
уезжая, не приласкала его. При этом он сам не сказал бы, чего ему хочется,
и сам не знал, что он пасмурен и грустен. Просидев час или два (я замечал
это раза два, когда Blanche уезжала на целый день, вероятно, к Альберту),
он вдруг начинает озираться, суетиться, оглядывается, припоминает и как
будто хочет кого-то сыскать; но, не видя никого и так и не припомнив, о чем
хотел спросить, он опять впадал в забытье до тех пор, пока вдруг не
являлась Blanche, веселая, резвая, разодетая, с своим звонким хохотом; она
подбегала к нему, начинала его тормошить и даже целовала, чем, впрочем,
редко его жаловала. Раз генерал до того ей обрадовался, что даже заплакал,
- я даже подивился.
Blanche, с самого его появления у нас, начала тотчас же за него предо
мною адвокатствовать. Она пускалась даже в красноречие; напоминала, что она
изменила генералу из-за меня, что она была почти уж его невестою, слово
дала ему; что из-за нее он бросил семейство, и что, наконец, я служил у
него и должен бы это чувствовать, и что - как мне не стыдно... Я все
молчал, а она ужасно тараторила. Наконец я рассмеялся, и тем дело и
кончилось, то есть сперва она подумала, что я дурак, а под конец
остановилась на мысли, что я очень хороший и складный человек. Одним
словом, я имел счастие решительно заслужить под конец полное
благорасположение этой достойной девицы. (Blanche, впрочем, была и в самом
деле предобрейшая девушка, - в своем только роде, разумеется; я ее не так
ценил сначала.) "Ты умный и добрый человек, - говаривала она мне под конец,
- и... и... жаль только, что ты такой дурак! Ты ничего, ничего не
наживешь!"
"Un vrai russe, un calmouk!"89 - она несколько раз посылала меня
прогуливать по улицам генерала, точь-в-точь с лакеем свою левретку. Я,
впрочем, водил его и в театр, и в Bal-Mabile, и в рестораны. На это Blanche
выдавала и деньги, хотя у генерала были и свои, и он очень любил вынимать
бумажник при людях. Однажды я почти должен был употребить силу, чтобы не
дать ему купить брошку в семьсот франков, которою он прельстился в
Палерояле и которую во что бы то ни стало хотел подарить Blanche. Ну, что
ей была брошка в семьсот франков? У генерала и всех-то денег было не более
тысячи франков. Я никогда не мог узнать, откуда они у него явились?
Полагаю, что от мистера Астлея, тем более что тот в отеле за них заплатил.
Что же касается до того, как генерал все это время смотрел на меня, то мне
кажется, он даже и не догадывался о моих отношениях к Blanche. Он хоть и
слышал как-то смутно, что я выиграл капитал, но, наверное, полагал, что я у
Blanche вроде какого-нибудь домашнего секретаря или даже, может быть,
слуги. По крайней мере говорил он со мной постоянно свысока по-прежнему,
по-начальнически, и даже пускался меня иной раз распекать. Однажды он
ужасно насмешил меня и Blanche, у нас, утром, за утренним кофе. Человек он
был не совсем обидчивый; а тут вдруг обиделся на меня, за что? - до сих пор
не понимаю. Но, конечно, он и сам не понимал. Одним словом, он завел речь
без начала и конца, a batons-rompus90, кричал, что я мальчишка, что он
научит... что он даст понять... и так далее, и так далее. Но никто ничего
не мог понять. Blanche заливалась-хохотала; наконец его кое-как успокоили и
увели гулять. Много раз я замечал, впрочем, что ему становилось грустно,
кого-то и чего-то было жаль, кого-то недоставало ему, несмотря даже на
присутствие Blanche. В эти минуты он сам пускался раза два со мною
заговаривать, но никогда толком не мог объясниться, вспоминал про службу,
про покойницу жену, про хозяйство, про имение. Нападет на какое-нибудь
слово и обрадуется ему, и повторяет его сто раз на дню, хотя оно вовсе не
выражает ни его чувств, ни его мыслей. Я пробовал заговаривать с ним о его
детях; но он отделывался прежнею скороговоркою и переходил поскорее на
другой предмет: "Да-да! дети-дети, вы правы, дети!" Однажды только он
расчувствовался - мы шли с ним в театр: "Это несчастные дети! - заговорил
он вдруг, - да, сударь, да, это нес-с-счастные дети!" И потом несколько раз
в этот вечер повторял слова: несчастные дети! Когда я раз заговорил о
Полине, он пришел даже в ярость. "Это неблагодарная женщина, - воскликнул
он, - она зла и неблагодарна! Она осрамила семью! Если б здесь были законы,
я бы ее в бараний рог согнул! Да-с, да-с!" Что же касается до Де-Грие, то
он даже и имени его слышать не мог. "Он погубил меня, - говорил он, - он
обокрал меня, он меня зарезал! Это был мой кошмар в продолжение целых двух
лет! Он по целым месяцам сряду мне во сне снился! Это - это, это... О, не
говорите мне о нем никогда!"
Я видел, что у них что-то идет на лад, но молчал, по обыкновению.
Blanche объявила мне первая: это было ровно за неделю до того, как мы
расстались. "- Il a du chance91, - тараторила она мне, - babouchka теперь
действительно уж больна и непременно умрет. Мистер Астлей прислал
телеграмму; согласись, что все-таки он наследник ее. А если б даже и нет,
то он ничему не помешает. Во-первых, у него есть свой пенсион, а во-вторых,
он будет жить в боковой комнате и будет совершенно счастлив. Я буду "madame
la generale". Я войду в хороший круг (Blanche мечтала об этом постоянно),
впоследствии буду русской помещицей, j'aurai un chateau, des moujiks, et
puis j'aurai toujours mon million"92.
--------
89 - Настоящий русский, калмык! (франц.).
90 - через пятое на десятое, бессвязно (франц.).
91 - Ему везет (франц.).
92 - у меня будет замок, мужики, а потом у меня все-таки будет мой
миллион (франц.).
- Ну, а если он начнет ревновать, будет требовать... бог знает чего, -
понимаешь?
- О нет, non, non, non! Как он смеет! Я взяла меры, не беспокойся. Я
уж заставила его подписать несколько векселей на имя Альберта. Чуть что - и
он тотчас же будет наказан; да и не посмеет!
- Ну, выходи...
Свадьбу сделали без особенного торжества, семейно и тихо. Приглашены
были Альберт и еще кое-кто из близких. Hortense, Cleopatre и прочие были
решительно отстранены. Жених чрезвычайно интересовался своим положением.
Blanche сама повязала ему галстук, сама его напомадила, и в своем фраке и в
белом жилете он смотрел tres comme il faut93.
- Il est pourtant tres comme il faut94, - объявила мне сама Blanche,
выходя из комнаты генерала, как будто идея о том, что генерал tres comme il
faut, даже ее самое поразила. Я так мало вникал в подробности, участвуя во
всем в качестве такого ленивого зрителя, что многое и забыл, как это было.
Помню только, что Blanche оказалась вовсе не de Cominges, ровно как и мать
ее - вовсе не veuve Cominges, а - du-Placet. Почему они были обе de
Cominges до сих пор - не знаю. Но генерал и этим остался очень доволен, и
du-Placet ему даже больше понравилось, чем de Cominges. В утро свадьбы он,
уже совсем одетый, все ходил взад и вперед по зале и все повторял про себя,
с необыкновенно серьезным и важным видом: "Mademoiselle Blanche du-Placet!
Blanche du-Placet! Du-Placet! Девица Бланка Дю-Пласет!.." И некоторое
самодовольствие сияло на его лице. В церкви, у мэра и дома за закуской он
был не только радостен и доволен, но даже горд. С ними с обоими что-то
случилось. Blanche стала смотреть тоже с каким то особенным достоинством.
- Мне теперь нужно совершенно иначе держать себя, - сказала она мне
чрезвычайно серьезно, - mais vois-tu, я не могу заучить мою теперешнюю
фамилию: Загорьянский, Загозианский, madame la generale de Sago-Sago, ces
diables des noms russes, enfin madame la generale a quatorze consonnes!
comme c'est agreable, n'est ce pas?95
Наконец мы расстались, и Blanche, эта глупая Blanche, даже
прослезилась, прощаясь со мною. "Tu etais bon enfant, - говорила она хныча.
- Je te croyais bete es tu avais l'air96, но это к тебе идет". И, уж пожав
мне руку окончательно, она вдруг воскликнула: "Attends!", бросилась в свой
будуар и чрез минуту вынесла мне два тысячефранковых билета. Этому я ни за
что бы не поверил! "Это тебе пригодится, ты, может быть, очень ученый
outchitel, но ты ужасно глупый человек. Больше двух тысяч я тебе ни за что
не дам, потому что ты - все равно проиграешь. Ну, прощай! Nous serons
toujours bons amis, а если опять выиграешь, непременно приезжай ко мне, et
tu serais heureux!"97
У меня у самого оставалось еще франков пятьсот; кроме того, есть
великолепные часы в тысячу франков, бриллиантовые запонки и прочее, так что
можно еще протянуть довольно долгое время, ни о чем не заботясь. Я нарочно
засел в этом городишке, чтоб собраться, а главное, жду мистера Астлея. Я
узнал наверное, что он будет здесь проезжать и остановится на сутки, по
делу. Узнаю обо всем... а потом - потом прямо в Гомбург. В Рулетенбург не
поеду, разве на будущий год. Действительно, говорят, дурная примета
пробовать счастья два раза сряду за одним и тем же столом, а в Гомбурге
самая настоящая-то игра и есть.
--------
93 - очень прилично (франц.).
94 - Он, однако, очень приличен (франц.).
95 - но видишь ли... госпожа генеральша эти дьявольские русские имена,
словом, госпожа генеральша Заго-Заго и еще четырнадцать согласных! как это
приятно, не правда ли? (франц.).
96 - Я считала тебя глупым, и ты смотрел дурачком (франц.).
97 - Мы всегда будем друзьями... и ты будешь счастлив! (франц.).
Глава XVII
Вот уже год и восемь месяцев, как я не заглядывал в эти записки, и
теперь только, от тоски и горя, вздумал развлечь себя и случайно перечел
их. Так на том и оставил тогда, что поеду в Гомбург. Боже! с каким,
сравнительно говоря, легким сердцем я написал тогда эти последние строчки!
То есть не то, чтоб с легким сердцем, а с какою самоуверенностью, с какими
непоколебимыми надеждами! Сомневался ли я хоть сколько-нибудь в себе? И вот
полтора года с лишком прошли, и я, по-моему, гораздо хуже, чем нищий! Да
что нищий! Наплевать на нищенство! Я просто сгубил себя! Впрочем, не с чем
почти и сравнивать, да и нечего себе мораль читать! Ничего не может быть
нелепее морали в такое время! О самодовольные люди: с каким гордым
самодовольством готовы эти болтуны читать свои сентенции! Если б они знали,
до какой степени я сам понимаю всю омерзительность теперешнего моего
состояния, то, конечно, уж не повернулся бы у них язык учить меня. Ну что,
что могут они мне сказать нового, чего я не знаю? И разве в этом дело? Тут
дело в том, что - один оборот колеса и все изменяется, и эти же самые
моралисты первые (я в этом уверен) придут с дружескими шутками поздравлять
меня. И не будут от меня все так отворачиваться, как теперь. Да наплевать
на них на всех! Что я теперь? Zero. Чем могу быть завтра? Я завтра могу из
мертвых воскреснуть и вновь начать жить! Человека могу обрести в себе, пока
еще он не пропал!
Я действительно тогда поехал в Гомбург, но... я был потом и опять в
Рулетенбурге, был и в Спа, был даже и в Бадене, куда я ездил камердинером
советника Гинце, мерзавца и бывшего моего здешнего барина. Да, я был и в
лакеях, целых пять месяцев! Это случилось сейчас после тюрьмы. (Я ведь
сидел и в тюрьме в Рулетенбурге за один здешний долг. Неизвестный человек
меня выкупил, - кто такой? Мистер Астлей? Полина? Не знаю, но долг был
заплачен, всего двести талеров, и я вышел на волю.) Куда мне было деваться?
Я и поступил к этому Гинце. Он человек молодой и ветреный, любит
полениться, а я умею говорить и писать на трех языках. Я сначала поступил к
нему чем-то вроде секретаря, за тридцать гульденов в месяц; но кончил у
него настоящим лакейством: держать секретаря ему стало не по средствам, и
он мне сбавил жалованье; мне же некуда было идти, я остался - и таким
образом сам собою обратился в лакея. Я недоедал и недопивал на его службе,
но зато накопил в пять месяцев семьдесят гульденов. Однажды вечером, в
Бадене, я объявил ему, что желаю с ним расстаться; в тот же вечер я
отправился на рулетку. О, как стучало мое сердце! Нет, не деньги мне были
дороги! Тогда мне только хотелось, чтоб завтра же все эти Гинце, все эти
обер-кельнеры, все эти великолепные баденские дамы, чтобы все они говорили
обо мне, рассказывали мою историю, удивлялись мне, хвалили меня и
преклонялись пред моим новым выигрышем. Все это детские мечты и заботы,
но... кто знает: может быть, я повстречался бы и с Полиной, я бы ей
рассказал, и она бы увидела, что я выше всех этих нелепых толчков судьбы...
О, не деньги мне дороги! Я уверен, что разбросал бы их опять какой-нибудь
Blanche и опять ездил бы в Париже три недели на паре собственных лошадей в
шестнадцать тысяч франков. Я ведь наверное знаю, что я не скуп; я даже
думаю, что я расточителен, - а между тем, однако ж, с каким трепетом, с
каким замиранием сердца я выслушиваю крик крупера: trente et un, rouge,
impaire et passe или: quatre, noir, pair et manque! С какою алчностью
смотрю я на игорный стол, по которому разбросаны луидоры, фридрихсдоры и
талеры, на столбики золота, когда они от лопатки крупера рассыпаются в
горящие, как жар, кучи, или на длинные в аршин столбы сеpебpа, лежащие
вокpуг колеса. Еще подходя к игоpной зале, за две комнаты, только что я
заслышу дзеньканье пересыпающихся денег, - со мною почти делаются судороги.
О, тот вечер, когда я понес мои семьдесят гульденов на игорный стол,
тоже был замечателен. Я начал с