у французов и, пожалуй, у
некоторых других европейцев так хорошо определилась форма, что можно
глядеть с чрезвычайным достоинством и быть самым недостойным человеком.
Оттого так много форма у них и значит. Француз перенесет оскорбление,
настоящее, сердечное оскорбление и не поморщится, но щелчка в нос ни за что
не перенесет, потому что это есть нарушение принятой и увековеченной формы
приличий. Оттого-то так и падки наши барышни до французов, что форма у них
хороша. По-моему, впрочем, никакой формы и нет, а один только петух, le coq
gaulois11. Впрочем, этого я понимать не могу, я не женщина. Может быть,
петухи и хороши. Да и вообще я заврался, а вы меня не останавливаете.
Останавливайте меня чаще; когда я с вами говорю, мне хочется высказать все,
все, все. Я теряю всякую форму. Я даже согласен, что я не только формы, но
и достоинств никаких не имею. Объявляю вам об этом. Даже не забочусь ни о
каких достоинствах. Теперь все во мне остановилось. Вы сами знаете отчего.
У меня ни одной человеческой мысли нет в голове. Я давно уж не знаю, что на
свете делается, ни в России, ни здесь. Я вот Дрезден проехал и не помню,
какой такой Дрезден. Вы сами знаете, что меня поглотило. Так как я не имею
никакой надежды и в глазах ваших нуль, то и говорю прямо: я только вас
везде вижу, а остальное мне все равно. За что и как я вас люблю - не знаю.
Знаете ли, что, может быть, вы вовсе не хороши? Представьте себе, я даже не
знаю, хороши ли вы или нет, даже лицом? Сердце, наверное, у вас нехорошее;
ум неблагородный; это очень может быть.
--------
     11 - галльский петух(франц.).

     - Может быть, вы потому и рассчитываете закупить меня деньгами, -
сказала она, - что не верите в мое благородство?

     - Когда я рассчитывал купить вас деньгами? - вскричал я.

     - Вы зарапортовались и потеряли вашу нитку. Если не меня купить, то
мое уважение вы думаете купить деньгами.

     - Ну нет, это не совсем так. Я вам сказал, что мне трудно объясняться.
Вы подавляете меня. Не сердитесь на мою болтовню. Вы понимаете, почему на
меня нельзя сердиться: я просто сумасшедший. А, впрочем, мне все равно,
хоть и сердитесь. Мне у себя наверху, в каморке, стоит вспомнить и
вообразить только шум вашего платья, и я руки себе искусать готов. И за что
вы на меня сердитесь? За то, что я называю себя рабом? Пользуйтесь,
пользуйтесь моим рабством, пользуйтесь! Знаете ли вы, что я когда-нибудь
вас убью? Не потому убью, что разлюблю иль приревную, а - так, просто убью,
потому что меня иногда тянет вас съесть. Вы смеетесь.

     - Совсем не смеюсь, - сказала она с гневом. - Я приказываю вам
молчать.

     Она остановилась, едва переводя дух от гнева. Ей-богу, я не знаю,
хороша ли она была собой, но я всегда любил смотреть, когда она так предо
мною останавливалась, а потому и любил часто вызывать ее гнев. Может быть,
она заметила это и нарочно сердилась. Я ей это высказал.

     - Какая грязь! - воскликнула она с отвращением.

     - Мне все равно, - продолжал я. - Знаете ли еще, что нам вдвоем ходить
опасно: меня много раз непреодолимо тянуло прибить вас, изуродовать,
задушить. И что вы думаете, до этого не дойдет? Вы доведете меня до
горячки. Уж не скандала ли я побоюсь? Гнева вашего? Да что мне ваш гнев? Я
люблю без надежды и знаю, что после этого в тысячу раз больше буду любить
вас. Если я вас когда-нибудь убью, то надо ведь и себя убить будет; ну так
- я себя как можно дольше буду не убивать, чтоб эту нестерпимую боль без
вас ощутить. Знаете ли вы невероятную вещь: я вас с каждым днем люблю
больше, а ведь это почти невозможно. И после этого мне не быть фаталистом?
Помните, третьего дня, на Шлангенберге, я прошептал вам, вызванный вами:
скажите слово, и я соскочу в эту бездну. Если б вы сказали это слово, я бы
тогда соскочил. Неужели вы не верите, что я бы соскочил?

     - Какая глупая болтовня! - вскричала она.

     - Мне никакого дела нет до того, глупа ли она иль умна, - вскричал я.
- Я знаю, что при вас мне надо говорить, говорить, говорить - и я говорю. Я
все самолюбие при вас теряю, и мне все равно.

     - К чему мне заставлять вас прыгать с Шлангенберга? - сказала она сухо
и как-то особенно обидно. - Это совершенно для меня бесполезно.

     - Великолепно! - вскричал я, - вы нарочно сказали это великолепное
"бесполезно", чтоб меня придавить. Я вас насквозь вижу. Бесполезно,
говорите вы? Но ведь удовольствие всегда полезно, а дикая, беспредельная
власть - хоть над мухой - ведь это тоже своего рода наслаждение. Человек -
деспот от природы и любит быть мучителем. Вы ужасно любите.

     Помню, она рассматривала меня с каким-то особенно пристальным
вниманием. Должно быть, лицо мое выражало тогда все мои бестолковые и
нелепые ощущения. Я припоминаю теперь, что и действительно у нас почти
слово в слово так шел тогда разговор, как я здесь описал. Глаза мои
налились кровью. На окраинах губ запекалась пена. А что касается
Шлангенберга, то клянусь честью, даже и теперь: если б она тогда приказала
мне броситься вниз, я бы бросился! Если б для шутки одной сказала, если б с
презрением, с плевком на меня сказала, - я бы и тогда соскочил!

     - Нет, почему ж, я вам верю, - произнесла она, но так, как она только
умеет иногда выговорить, с таким презрением и ехидством, с таким
высокомерием, что, ей-богу, я мог убить ее в эту минуту. Она рисковала. Про
это я тоже не солгал, говоря ей.

     - Вы не трус? - опросила она меня вдруг.

     - Не знаю, может быть, и трус. Не знаю... я об этом давно не думал.

     - Если б я сказала вам: убейте этого человека, вы бы убили его?

     - Кого?

     - Кого я захочу.

     - Француза?

     - Не спрашивайте, а отвечайте, - кого я укажу. Я хочу знать, серьезно
ли вы сейчас говорили? - Она так серьезно и нетерпеливо ждала ответа, что
мне как-то странно стало.

     - Да скажете ли вы мне, наконец, что такое здесь происходит! -
вскричал я. - Что вы, боитесь, что ли, меня? Я сам вижу все здешние
беспорядки. Вы падчерица разорившегося и сумасшедшего человека, зараженного
страстью к этому дьяволу - Blanche; потом тут - этот француз, с своим
таинственным влиянием на вас и - вот теперь вы мне так серьезно задаете...
такой вопрос. По крайней мере чтоб я знал; иначе я здесь помешаюсь и
что-нибудь сделаю. Или вы стыдитесь удостоить меня откровенности? Да разве
вам можно стыдиться меня?

     - Я с вами вовсе не о том говорю. Я вас спросила и жду ответа.

     - Разумеется, убью, - вскричал я, - кого вы мне только прикажете, но
разве вы можете... разве вы это прикажете?

     - А что вы думаете, вас пожалею? Прикажу, а сама в стороне останусь.
Перенесете вы это? Да нет, где вам! Вы, пожалуй, и убьете по приказу, а
потом и меня придете убить за то, что я смела вас посылать.

     Мне как бы что-то в голову ударило при этих словах. Конечно, я и тогда
считал ее вопрос наполовину за шутку, за вызов; но все-таки она слишком
серьезно проговорила. Я все-таки был поражен, что она так высказалась, что
она удерживает такое право надо мной, что она соглашается на такую власть
надо мною и так прямо говорит: "Иди на погибель, а я в стороне останусь". В
этих словах было что-то такое циническое и откровенное, что, по-моему, было
уж слишком много. Так, стало быть, как же смотрит она на меня после этого?
Это уж перешло за черту рабства и ничтожества. После такого взгляда
человека возносят до себя. И как ни нелеп, как ни невероятен был весь наш
разговор, но сердце у меня дрогнуло.

     Вдруг она захохотала. Мы сидели тогда на скамье, пред игравшими
детьми, против самого того места, где останавливались экипажи и высаживали
публику в аллею, пред воксалом.

     - Видите вы эту толстую баронессу? - вскричала она. - Это баронесса
Вурмергельм. Она только три дня как приехала. Видите ее мужа: длинный,
сухой пруссак, с палкой в руке. Помните, как он третьего дня нас оглядывал?
Ступайте сейчас, подойдите к баронессе, снимите шляпу и скажите ей
что-нибудь по-французски.

     - Зачем?

     - Вы клялись, что соскочили бы с Шлангенберга; вы клянетесь, что вы
готовы убить, если я прикажу. Вместо всех этих убийств и трагедий я хочу
только посмеяться. Ступайте без отговорок. Я хочу посмотреть, как барон вас
прибьет палкой.

     - Вы вызываете меня; вы думаете, что я не сделаю?

     - Да, вызываю, ступайте, я так хочу!

     - Извольте, иду, хоть это и дикая фантазия. Только вот что: чтобы не
было неприятности генералу, а от него вам? Ей-богу, я не о себе хлопочу, а
об вас, ну - и об генерале. И что за фантазия идти оскорблять женщину?

     - Нет, вы только болтун, как я вижу, - сказала она презрительно. - У
вас только глаза кровью налились давеча, - впрочем, может быть, оттого, что
вы вина много выпили за обедом. Да разве я не понимаю сама, что это и
глупо, и пошло, и что генерал рассердится? Я просто смеяться хочу. Ну, хочу
да и только! И зачем вам оскорблять женщину? Скорее вас прибьют палкой.

     Я повернулся и молча пошел исполнять ее поручение. Конечно, это было
глупо, и, конечно, я не сумел вывернуться, но когда я стал подходить к
баронессе, помню, меня самого как будто что-то подзадорило, именно
школьничество подзадорило. Да и раздражен я был ужасно, точно пьян.

                                  Глава VI

     Вот уже два дня прошло после того глупого дня. И сколько крику, шуму,
толку, стуку! И какая все это беспорядица, неурядица, глупость и пошлость,
и я всему причиною. А впрочем, иногда бывает смешно - мне по крайней мере.
Я не умею себе дать отчета, что со мной сделалось, в исступленном ли я
состоянии нахожусь, в самом деле, или просто с дороги соскочил и
безобразничаю, пока не свяжут. Порой мне кажется, что у меня ум мешается. А
порой кажется, что я еще не далеко от детства, от школьной скамейки, и
просто грубо школьничаю.

     Это Полина, это все Полина! Может быть, не было бы и школьничества,
если бы не она. Кто знает, может быть, я это все с отчаяния (как ни глупо,
впрочем, так рассуждать). И не понимаю, не понимаю, что в ней хорошего!
Хороша-то она, впрочем, хороша; кажется, хороша. Ведь она и других с ума
сводит. Высокая и стройная. Очень тонкая только. Мне кажется, ее можно всю
в узел завязать или перегнуть надвое. Следок ноги у ней узенький и длинный
- мучительный. Именно мучительный. Волосы с рыжим оттенком. Глаза -
настоящие кошачьи, но как она гордо и высокомерно умеет ими смотреть.
Месяца четыре тому назад, когда я только что поступил, она, раз вечером, в
зале с Де-Грие долго и горячо разговаривала. И так на него смотрела... что
потом я, когда к себе пришел ложиться спать, вообразил, что она дала ему
пощечину, - только что дала, стоит перед ним и на него смотрит... Вот с
этого-то вечера я ее и полюбил.

     Впрочем, к делу.

     Я спустился по дорожке в аллею, стал посредине аллеи и выжидал
баронессу и барона. В пяти шагах расстояния я снял шляпу и поклонился.

     Помню, баронесса была в шелковом необъятной окружности платье,
светло-серого цвета, с оборками, в кринолине и с хвостом. Она мала собой и
толстоты необычайной, с ужасно толстым и отвислым подбородком, так что
совсем не видно шеи. Лицо багровое. Глаза маленькие, злые и наглые. Идет -
точно всех чести удостоивает. Барон сух, высок. Лицо, по немецкому
обыкновению, кривое и в тысяче мелких морщинок; в очках; сорока пяти лет.
Ноги у него начинаются чуть ли не с самой груди; это, значит, порода. Горд,
как павлин. Мешковат немного. Что-то баранье в выражении лица, по-своему
заменяющее глубокомыслие.

     Все это мелькнуло мне в глаза в три секунды.

     Мой поклон и моя шляпа в руках сначала едва-едва остановили их
внимание. Только барон слегка насупил брови. Баронесса так и плыла прямо на
меня.

     - Madame la baronne, - проговорил я отчетливо вслух, отчеканивая
каждое слово, - j'ai l'honneur d'etre votre esclave12.
--------
     12 - Госпожа баронесса... честь имею быть вашим рабом (франц.).

     Затем поклонился, надел шляпу и прошел мимо барона, вежливо обращая к
нему лицо и улыбаясь.

     Шляпу снять велела мне она, но поклонился и сошкольничал я уж сам от
себя. Черт знает, что меня подтолкнуло? Я точно с горы летел.

     - Гейн! - крикнул, или лучше сказать, крякнул барон, оборачиваясь ко
мне с сердитым удивлением.

     Я обернулся и остановился в почтительном ожидании, продолжая на него
смотреть и улыбаться. Он, видимо, недоумевал и подтянул брови до nec plus
ultra13. Лицо его все более и более омрачалось. Баронесса тоже повернулась
в мою сторону и тоже посмотрела в гневном недоумении. Из прохожих стали
засматриваться. Иные даже приостанавливались.
--------
     13 - до крайнего предела (лат.).

     - Гейн! - крякнул опять барон с удвоенным кряктом и с удвоенным
гневом.

     - Ja wohl14, - протянул я, продолжая смотреть ему прямо в глаза.

     - Sind Sie rasend?15 - крикнул он, махнув своей палкой и, кажется,
немного начиная трусить. Его, может быть, смущал мой костюм. Я был очень
прилично, даже щегольски одет, как человек, вполне принадлежащий к самой
порядочной публике.
--------
     14 - Да (нем.).
     15 - Вы что, взбесились? (нем.).

     - Ja wo-o-ohl! - крикнул я вдруг изо всей силы, протянув o, как
протягивают берлинцы, поминутно употребляющие в разговоре фразу "ja wohl" и
при этом протягивающие букву o более или менее, для выражения различных
оттенков мыслей и ощущений.

     Барон и баронесса быстро повернулись и почти побежали от меня в
испуге. Из публики иные заговорили, другие смотрели на меня в недоумении.
Впрочем, не помню хорошо.

     Я оборотился и пошел обыкновенным шагом к Полине Александровне. Но еще
не доходя шагов сотни до ее скамейки, я увидел, что она встала и
отправилась с детьми к отелю.

     Я настиг ее у крыльца.

     - Исполнил... дурачество, - сказал я, поравнявшись с нею.

     - Ну, так что ж? Теперь и разделывайтесь, - ответила она, даже и не
взглянув на меня, и пошла по лестнице.

     Весь этот вечер я проходил в парке. Чрез парк и потом чрез лес я
прошел даже в другое княжество. В одной избушке ел яичницу и пил вино: за
эту идиллию с меня содрали целых полтора талера.

     Только в одиннадцать часов я воротился домой. Тотчас же за мною
прислали от генерала.

     Наши в отеле занимают два номера; у них четыре комнаты. Первая -
большая, - салон, с роялем. Рядом с нею тоже большая комната - кабинет
генерала. Здесь ждал он меня, стоя среди кабинета в чрезвычайно
величественном положении. Де-Грие сидел, развалясь на диване.

     - Милостивый государь, позвольте спросить, что вы наделали? - начал
генерал, обращаясь ко мне.

     - Я бы желал, генерал, чтобы вы приступили прямо к делу, - - сказал я.
- Вы, вероятно, хотите говорить о моей встрече сегодня с одним немцем?

     - С одним немцем?! Этот немец - барон Вурмергельм и важное лицо-с! Вы
наделали ему и баронессе грубостей.

     - Никаких.

     - Вы испугали их, милостивый государь, - крикнул генерал.

     - Да совсем же нет. Мне еще в Берлине запало в ухо беспрерывно
повторяемое ко всякому слову "ja wohl", которое они так отвратительно
протягивают. Когда я встретился с ним в аллее, мне вдруг это "ja wohl", не
знаю почему, вскочило на память, ну и подействовало на меня
раздражительно... Да к тому же баронесса вот уж три раза, встречаясь со
мною, имеет обыкновение идти прямо на меня, как будто бы я был червяк,
которого можно ногою давить. Согласитесь, я тоже могу иметь свое самолюбие.
Я снял шляпу и вежливо (уверяю вас, что вежливо) сказал: " Madame, j'ai
l'honneur d'etre votre esclave". Когда барон обернулся и закричал "гейн!" -
меня вдруг так и подтолкнуло тоже закричать: "Ja wohl!" Я и крикнул два
раза: первый раз обыкновенно, а второй - протянув изо всей силы. Вот и все.

     Признаюсь, я ужасно был рад этому в высшей степени мальчишескому
объяснению. Мне удивительно хотелось размазывать всю эту историю как можно
нелепее.

     И чем далее, тем я более во вкус входил.

     - Вы смеетесь, что ли, надо мною, - крикнул генерал. Он обернулся к
французу и по-французски изложил ему, что я решительно напрашиваюсь на
историю. Де-Грие презрительно усмехнулся и пожал плечами.

     - О, не имейте этой мысли, ничуть не бывало! - вскричал я генералу, -
мой поступок, конечно, нехорош, я в высшей степени откровенно вам сознаюсь
в этом. Мой поступок можно назвать даже глупым и неприличным
школьничеством, но - не более. И знаете, генерал, я в высшей степени
раскаиваюсь. Но тут есть одно обстоятельство, которое в моих глазах почти
избавляет меня даже и от раскаяния. В последнее время, эдак недели две,
даже три, я чувствую себя нехорошо: больным, нервным, раздражительным,
фантастическим и, в иных случаях, теряю совсем над собою волю. Право, мне
иногда ужасно хотелось несколько раз вдруг обратиться к маркизу Де-Грие
и... А впрочем, нечего договаривать; может, ему будет обидно. Одним словом,
это признаки болезни. Не знаю, примет ли баронесса Вурмергельм во внимания
это обстоятельство, когда я буду просить у нее извинения (потому что я
намерен просить у нее извинения)? Я полагаю, не примет, тем более что,
сколько известно мне, этим обстоятельством начали в последнее время
злоупотреблять в юридическом мире: адвокаты при уголовных процессах стали
весьма часто оправдывать своих клиентов, преступников, тем, что они в
момент преступления ничего не помнили и что это будто бы такая болезнь.
"Прибил, дескать, и ничего не помнит". И представьте себе, генерал,
медицина им поддакивает - действительно подтверждает, что бывает такая
болезнь, такое временное помешательство, когда человек почти ничего не
помнит, или полупомнит, или четверть помнит. Но барон и баронесса - люди
поколения старого, притом прусские юнкеры и помещики. Им, должно быть, этот
прогресс в юридически-медицинском мире еще неизвестен, а потому они и не
примут моих объяснений. Как вы думаете, генерал?

     - Довольно, сударь! - резко и с сдержанным негодованием произнес
генерал, - довольно! Я постараюсь раз навсегда избавить себя от вашего
школьничества. Извиняться перед баронессою и бароном вы не будете. Всякие
сношения с вами, даже хотя бы они состояли единственно в вашей просьбе о
прощении, будут для них слишком унизительны. Барон, узнав, что вы
принадлежите к моему дому, объяснялся уж со мною в воксале и, признаюсь
вам, еще немного, и он потребовал бы у меня удовлетворения. Понимаете ли
вы, чему подвергали вы меня, - меня, милостивый государь? Я, я принужден
был просить у барона извинения и дал ему слово, что немедленно, сегодня же,
вы не будете принадлежать к моему дому...

     - Позвольте, позвольте, генерал, так это он сам непременно потребовал,
чтоб я не принадлежал к вашему дому, как вы изволите выражаться?

     - Нет; но я сам почел себя обязанным дать ему это удовлетворение, и,
разумеется, барон остался доволен. Мы расстаемся, милостивый государь. Вам
следует дополучить с меня эти четыре фридрихсдора и три флорина на здешний
расчет. Вот деньги, а вот и бумажка с расчетом; можете это проверить.
Прощайте. С этих пор мы чужие. Кроме хлопот и неприятностей, я не видал от
вас ничего. Я позову сейчас кельнера и объявлю ему, что с завтрашнего дня
не отвечаю за ваши расходы в отеле. Честь имею пребыть вашим слугою.

     Я взял деньги, бумажку, на которой был карандашом написан расчет,
поклонился генералу и весьма серьезно сказал ему:

     - Генерал, дело так окончиться не может. Мне очень жаль, что вы
подвергались неприятностям от барона, но - извините меня - виною этому вы
сами. Каким образом взяли вы на себя отвечать за меня барону? Что значит
выражение, что я принадлежу к вашему дому? Я просто учитель в вашем доме, и
только. Я не сын родной, не под опекой у вас, и за поступки мои вы не
можете отвечать. Я сам - лицо юридически компетентное. Мне двадцать пять
лет, я кандидат университета, я дворянин, я вам совершенно чужой. Только
одно мое без