воздухом!
   Мой старый приятель, кюре Шамай, приехавший из своей деревни,  в  те-
лежке с осликом, попировать у господина настоятеля церкви святого Марты-
на, приглашает меня прокатиться часть пути. Я беру с собой мою Глоди. Мы
садимся в его трясучку. Пошел, длинноухий!.. Он такой маленький,  что  я
предлагаю посадить его в тележку, между Глоди и  мной...  Тянется  белая
дорога. Дряхлое солнце дремлет; оно не столько греет нас,  сколько  само
греется у камелька. Ослик засыпает тоже и останавливается, погруженный в
думы. Кюре возмущенно окликает его своим колокольным голосом:
   - Магдалинка! Ослик вздрагивает, перебирает ножками, виляет между ко-
леями и снова останавливается в раздумье, не внемля никаким разносам.
   - Ах, проклятый! Кабы не крест у тебя на спине, - ворчит Шамай,  шпи-
гуя ему палкой бедра, - изломал бы я дубинку о твой хребет!
   Чтобы отдохнуть, мы делаем остановку у первой же харчевни, на поворо-
те дороги, спускающейся оттуда к белому селению Арм, которое  в  зеркале
вод острой мордочкой пьет. На соседнем лугу, вокруг высокого,  раскидис-
того орешника, подымающего к лучистому небу свои черные руки и свой мощ-
ный оголенный остов, девушки ведут хоровод. Идем плясать!.. Это они при-
несли масленичный блин кумушке-сороке.
   - Видишь, Глоди, видишь Марго-сороку, как она уселась в белом жилете,
на краю гнезда, вон там высоко-высоко, и смотрит вниз! Ишь,  любопытная!
Чтобы все подцепить своим круглым глазком и болтливым язычком, она пост-
роила себе дом без окон и дверей, на самой высокой из  ветвей,  открытый
на все стороны. Она и зябнет, она и мокнет, ну так что? Зато ей все вид-
но. Она не в духе, у нее такой вид, словно она говорит: "На что мне ваши
подарки? Дурачье, уберите их вон! Или вы думаете, что если бы мне  захо-
телось вашего блина, то я бы не сумела слетать за ним сама? Дареное есть
невкусно. Я люблю только краденое".
   - Тогда почему же, дедушка, дарят ей блин с этими красивыми  лентами?
Почему поздравляют с праздником эту воровку?
   - Потому что в жизни, видишь ли, со злыми лучше жить в  ладу,  чем  с
ними заводить вражду...
   - Однако, Кола Брюньон, хорошему ты ее учишь! - ворчит кюре Шамай.
   - Я ей не говорю, чтобы это было похвально, я только говорю, что  так
поступают все, и ты, кюре, первый. Выкатывай глаза! Когда тебе приходит-
ся иметь дело с какой-нибудь богомолкой, которая все видит,  все  знает,
всюду сует нос, у которой рот набит злословьем, как мешок, да неужели же
ты, чтобы ее унять, не заткнул бы ей клюв блинами?
   - О господи, если бы это могло помочь! - восклицает кюре.
   - Я Марго оклеветал, она лучше всякой женщины. Ее язык хоть иногда на
что-нибудь полезен.
   - А на что, дедушка?
   - Когда подходит волк, она кричит...
   И вдруг при этих словах сорока подымает крик. Она злится, она бранит-
ся, бьет крыльями, кружит в воздухе,  осыпает  поношениями  кого-то  или
что-то там, в Армской долине. На лесной опушке ее пернатые кумовья, кук-
ша Шарло и ворон Кола, отвечают ей таким же резким и раздраженным  голо-
сом. Люди смеются, люди кричат: "Волк! Волк!" Никто этому не верит. Все-
таки идут взглянуть (верить - хорошо, видеть лучше)... И что  же  видят?
Батюшки мои! Отряд вооруженных людей, которые рысью поднимаются в  гору.
Мы их узнаем. Это эти разбойники, везлэйские войска, которые, зная,  что
наш город никем не охраняется, решили застигнуть сороку (только не  эту)
в гнезде!..
   Вы понимаете сами, что мы не теряем времени  на  их  созерцание!  Все
кричат: "Спасайся, кто может!" Толкотня, давка. Улепетывают со всех ног,
по дороге, через поля, кто стремглав, кто на обратной стороне  собствен-
ной особы. Мы трое вскакиваем в тележку с осликом. Словно понимая, в чем
дело, Магдалинка летит стрелой, подхлестываемая, что есть мочи, кюре Ша-
майем, который от волнения чувств начисто забыл про уважение, подобающее
ослиной сидне, отмеченной знамением креста. Мы катим в потоке людей, ко-
торые орут, как зарезанные, и, покрытые пылью и славой, первыми въезжаем
в Кламси, опережая остальных беглецов. Мы мчимся вскачь, тележка  громы-
хает, Магдалинка летит, кюре подгоняет, мы  проносимся  через  Бейанское
предместье, крича:
   - Враг идет! Поначалу люди смеялись, глядя на нас. Но скоро они поня-
ли. И тотчас же все превратилось словно в муравейник, куда воткнули пал-
ку. Всякий метался, выбегал, возвращался, опять выбегал. Мужчины  воору-
жались, женщины укладывали пожитки, вещи громоздились на тачки, в корзи-
ны, все население предместья, покинув своих пенатов,  хлынуло  в  город,
под защиту стен; сплавщики, как были, в нарядах и личинах, рогатые, ког-
тистые, пузатые, кто в виде Гаргантюа, кто в виде Вельзевула,  бросились
к бастионам, вооруженные баграми и острогами. Так  что,  когда  авангард
господ везлэйцев подошел к стенам, мосты были подняты, и по  ту  сторону
рвов никого не оставалось, кроме нескольких горемык, которым терять было
нечего, а потому нечего и  спасать,  да  короля  рогачей,  нашего  друга
Плювьо, забытого  своей  свитой,  который,  накачавшись  до  горлышка  и
пьяный, как Ной, сопел на своем осле, держа его за хвост.
   И вот тут-то и познается вся выгодность иметь своими врагами  францу-
зов. Другие остолопы, немцы, швейцарцы или англичане, которые думают жи-
вотом и соображают к троице то, что им скажешь постом,  решили  бы,  что
над ними глумятся; и я бы полушки не дал за шкуру бедного  Плювьо.  А  у
нас  понимают  друг  друга  с  полуслова:  откуда  люди  ни  явись,   из
Иль-де-Франса или из Прованса, из Шампани или из Бретани, будь это  гуси
из Боса, ослы из Бона или зайцы из Везлэ, сколько бы они ни дрались, как
бы ни старались, в хорошей шутке наш брат француз всегда находит вкус...
При виде нашего Силена весь неприятельский лагерь заржал, носом и  ртом,
глоткой и нутром, сердцем и животом. И, клянусь святым  Геласием,  видя,
как они хохочут, мы сами лопались от смеха на своих бастионах. Затем  мы
начали обмениваться через рвы весьма забавной руганью; наподобие Аякса и
Гектора троянского. Но только наши ругательства были на более нежном са-
ле. Мне бы хотелось их записать, да некогда; и все-таки я их запишу (по-
дождем!) в некий сборничек, куда я заношу вот уже двенадцать лет  лучшие
шутки, шалости и вольности, мною слышанные, сказанные или читанные (пра-
во, было бы жаль, если бы они пропали) за долгое мое  скитание  по  этой
юдоли слез. При одной мысли о них у меня трясется  живот,  и  я  посадил
кляксу, вот эту вот.
   Накричавшись  вдоволь,  надо  было  переходить  к  действиям  (всякое
действие после долгих речей отдохновительно). Ни у них, ни у нас  особой
к тому охоты не было. Их попытка не  удалась:  мы  были  за  прикрытием;
лезть на стены им не хотелось ни капельки: долго ли поломать себе кости?
Однако же надлежало во всяком случае что-нибудь предпринять,  все  равно
что. Попалили порох, пощелкали: угодно - на, получай! Никто от этого  не
пострадал, кроме воробьев. Сидя, прислонясь к стене, в мирной тишине, мы
ждали, чтобы пули угомонились, дабы пострелять и самим, хоть и не целясь
(не следует слишком  высовываться).  Выглянуть  решались,  только  когда
слышно было, как вопят их пленники; там было с добрую  дюжину  бейанских
мужчин и женщин, выстроенных в ряд, к городской стене не лицом, а тылом,
и их пороли. Они орали благим матом, хотя беда была не  так  уж  велика.
Мы, чтобы отомстить, надежно укрытые, прошествовали вдоль наших  куртин,
потрясая над стеной пиками с насаженными на них окороками, цервелатами и
колбасами. Нам слышно было, как осаждающие рычат от ярости и вожделения.
Мы пришли в отличное расположение духа; и, чтобы использовать его вполне
(когда затеял шутку, обглодай ее до косточек!), с наступлением вечера мы
расставили под ясным небом на откосах,  пользуясь  стенами  как  ширмой,
столы, нагруженные снедью и бутылками; мы сели пировать, с  великим  шу-
мом, распевая и чокаясь за здравие широкой масленицы. Те чуть не полопа-
лись от бешенства. Так этот день прошел по-хорошему, без особого  вреда,
если не считать того, что один из наших, толстый Гено из Пуссо, пожелал,
подвыпив, пройтись по стене со стаканом в руке, чтобы их  подразнить,  и
ему из мушкета враги искрошили и стакан и мозги. И мы, с нашей  стороны,
покалечили одного или двоих, в ответ. Но нашего настроения это не  омра-
чило. Известно, на всякой пирушке бывают разбитые кружки.
   Шамай поджидал ночи, чтобы выбраться из города и  вернуться  к  себе.
Как мы его ни уговаривали:
   - Друг, это дело опасное. Лучше пережди. Бог позаботится о твоих при-
хожанах, - он отвечал:
   - Мое место посреди моей паствы. Я господня рука; без меня бог  будет
однорук. А со мной он им не будет, я ручаюсь.
   - Верю, верю, - сказал я, - ты это доказал, когда  гугеноты  осаждали
твою колокольню и ты тяжелой булыгой укокошил их капитана Папифага.
   - Нехристь был очень удивлен, - сказал Шамай. - И я не меньше. Я  че-
ловек добрый и не люблю вида крови. Это отвратительно. Но черт его  зна-
ет, что человек разбирает, когда все кругом теряют толк! Становишься сам
как волк.
   Я сказал:
   - Это правда, стоит очутиться в толпе, как сразу лишаешься разумения.
Сто мудрецов родят дурака, а сто баранов - бирюка... Скажи-ка мне, кста-
ти, кюре, каким образом примиряешь ты эти две морали - мораль отдельного
человека, который живет с глазу на глаз со своей совестью и желает  мира
себе и другим, и мораль человеческих стад, государств, которые из  войны
и преступления делают доблесть? Которая из них от бога?
   - Что за вопрос!.. Да обе. Все от бога.
   - Тогда он сам не знает, чего хочет. Или, скорее, знать-то знает,  да
не может. Если ему приходится иметь дело с людьми  в  одиночку,  то  это
просто; ему ничего не стоит заставить их слушаться. Но когда люди  собе-
рутся толпой, тогда богу не по себе. Что может один против всех? Тут че-
ловек предоставлен земле, матери своей, которая вселяет в него свой кро-
вожадный дух... Помнишь сказку, где люди, по известным дням,  становятся
волками, а потом возвращаются в свою шкуру?  Наши  старые  сказки  знают
больше, чем твой молитвенник, друг кюре. В  государстве  всякий  человек
выступает в своей волчьей шкуре. И сколько бы государства, и  короли,  и
их министры ни рядились пастухами и ни выдавали себя, жулики, за родичей
великого пастуха, твоего доброго пастыря, все они рыси,  быки,  пасти  и
животы, которые ничем не набьешь. А для чего? Для  того,  чтобы  утолить
безмерный голод земли.
   - Ты заврался, язычник, - сказал Шамай. - Волки от бог а, как  и  все
остальное. Он все устроил для нашего блага. Или тебе неизвестно, что сам
Иисус, говорят, сотворил волка, чтобы охранять капусту, которая росла  в
садике у пресвятой богородицы, от коз и козлят? Он был прав.  Преклоним-
ся. Мы вечно жалуемся на сильных. Но, друг мой, если бы слабые стали ко-
ролями, было бы еще гораздо хуже. Вывод: все благо - и волки и овцы; ов-
цам нужны волки, чтобы их стеречь; а волкам - овцы, потому что  надо  же
есть... А засим, мой Кола, я отправляюсь стеречь свою капусту.
   Сутану подобрав, дубинку в руку взяв, он ушел в безлунную ночь, раст-
роганно препоручив мне Магдалинку.
   В следующие затем дни было не так весело. В первый  вечер  мы  нажра-
лись, как дураки, без счета, из чревоугодия, ради похвальбы и по глупос-
ти. И наши запасы более чем порастряслись. Пришлось стягивать животы; их
и стянули. Но ломались по-прежнему. Когда приели все колбасы, изготовили
другие - кишки, начиненные отрубями, канаты, вымоченные  в  дегте,  -  и
размахивали ими на гарпунах перед носом у неприятеля. Но мошенник открыл
обман. Пуля однажды вспорола такую колбасу по самой середке. И  кто  тут
посмеялся? Не мы. Чтобы нас доконать, эти разбойники, видя, что мы с на-
ших стен удим рыбу в реке, взяли да и поставили у шлюзов, выше и ниже по
течению, большие сети, чтобы перехватывать улов. Тщетно  наш  настоятель
увещевал этих нечестивцев не мешать нам говеть.  За  неимением  постного
пришлось питаться собственным жиром.
   Разумеется, мы могли бы воззвать о помощи к господину де Неверу.  Ну,
говоря откровенно, мы не оченьто жаждали снова брать на постой  его  во-
инство. Выгоднее было иметь врагов снаружи, чем друзей внутри. И  поэто-
му, пока можно было без них обойтись, мы помалкивали;  так  лучше  было.
Неприятель же был настолько скромен, что тоже их не вызывал. Предпочита-
ли уладить дело сами, без посторонних. И вот, не  торопясь,  вступили  в
переговоры. А тем временем в обоих станах жизнь вели весьма  благоразум-
ную, ложились рано, вставали поздно, весь день играли в шары и в пробку,
зевали, не столько от голоду, сколько от  скуки,  и  спали  так  основа-
тельно, что мы, и постясь, жирели.
   Двигаться старались как можно меньше. Но трудно было удержать  ребят.
Эти сорванцы, с их вечной беготней, визгом и смехом, всегда в  движении,
то и дело торчали на стенах, показывали осаждающим язык, обстреливали их
камнями: у них была целая артиллерия из бузинных трубок, из пращей с ве-
ревочкой, из расщепленных палочек... Хлоп, щелк, в самую  гущу!  И  наши
мартышки рычат от смеха, а избиваемые, вне себя,  клянутся  их  изничто-
жить. Нам крикнули, что если еще хоть один шалун на стене высунет нос, в
него пульнут из аркебузы. Мы обещали за ними смотреть; но как  мальчишек
ни жури и как им уши ни дери, они ускользают, как угри. А хуже всего,  я
вам скажу (я и до сих пор еще дрожу), это то, что в один прекрасный  ве-
чер я вдруг слышу крик: оказывается, Глоди (вот и  поди!),  эта  тихоня,
святая картинка, - ах, скотинка, золото  мое!  -  с  откоса  прыгнула  в
ров... Господи, я ее высечь был готов!.. В один миг я был  на  стене.  И
все мы свесились в вышине... Неприятель был бы в выигрыше, если бы  изб-
рал нас мишенью; но и он, как и мы, смотрел в ров на мою крошечку, кото-
рая (слава тебе, матерь божия!) скатилась мягко, как кошечка, и,  ничуть
не испугавшись, сидя на цветущей траве, подымала голову к головам, кото-
рые свешивались по сторонам и, улыбаясь им в  ответ,  рвала  букет.  Все
улыбались ей тоже. Монсеньер де Раньи, неприятельский комендант,  велел,
чтобы никто не обижал девчурку, и даже бросил ей,  милый  человек,  свою
бомбоньерку.
   Но пока все были заняты Глоди, Мартина (с женщинами вечные  истории),
чтобы  спасти  свою  овечку,  Просилась  тоже  вниз  по  откосу,  бегом,
скользком, кувырком, с юбкой, задранной до шеи, являя врагам свои  эмпи-
реи, восток и запад, все зараз, всю твердь небесную напоказ и, в  сиянии
лучей, светило ночей. Ее успех был бесподобен. Но она не смутилась, заб-
рала свою Глоди, расцеловала и отшлепала.
   Воодушевленный ее прелестями, не слушаясь своего капитана,  здоровен-
ный солдат спрыгнул в ров и бросился к ней бегом. Она  остановилась.  Мы
со стены кинули ей помело. Она его взяла и смело на  врага  пошла,  и  -
раз! раз! вот как у нас! - повеса струхнул и - бей! валяй! -  улепетнул,
- гремите, трубы и барабаны! Триумфаторшу подцепили, вместе с  ребенком,
при смехе звонком; и, гордый, как павлин, я тянул веревку, которая поды-
мала мою плутовку, ослепившую вражеские очи звездою полуночи.
   Еще неделя ушла на разговоры. (Для беседы всякий повод хорош.) Ложный
слух о приближении господина де Невера нас, наконец, привел к  согласию;
и мир, в конечном счете, обошелся дешево: мы обещали везлэйцам  десятину
с будущего сбора винограда. Хорошо обещать то, чего  нет,  что  еще  бу-
дет... Быть может, его и не будет; во всяком  случае,  немало  воды  под
мостом протечет, и немало вина - в наш живот.
   Таким образом, обе стороны были очень довольны друг другом, а собой и
еще того более. Но не успели мы обсохнуть после ливня,  как  попали  под
новый дождь. В самую ночь после заключения мира в небесах явилось знаме-
ние. В десять часов оно показалось из-за Самбера, где  оно  таилось,  и,
скользя по звездному лугу, протянулось, как  змей,  к  Сен-Пьер-дю-Мону.
Вид оно имело меча, и острие у него было, как факел, с дымными  языками.
А рукоять держала рука, пальцы у которой оканчивались вопиющими  голова-
ми. На безымянном персте была женщина с развевающимися волосами. И шири-
на меча была: у рукояти - пядень; у острия - семь-восемь линий; посреди-
не - два дюйма и три линии, ровно. И цвет его  был  кровавый,  багровый,
припухлый, словно рана на теле. Все мы задрали к  небу  головы,  разинув
рты; слышался стук зубовный. И оба стана гадали, которому из них  грозит
вещий знак. И мы были твердо уверены, что тому. Но у всех мороз по  коже
подирал. Кроме меня. Мне не было страшно. Надо сказать, что я ничего  не
видал, я лег в постель в девять часов. Но лег, повинуясь календарю,  ибо
это было число, указанное для приема лекарства; а где бы я ни  был,  раз
календарь велит, я подчиняюсь беспрекословно, ибо это небесная заповедь.
Но так как мне все рассказали, то это все равно, как  если  бы  я  видел
сам. Я и записал.
   Когда мир был подписан, недруги и други сели вместе пировать.  И  так
как подоспело преполовение поста, то разговелись вовсю. Из окрестных де-
ревень к нам прибыли изобильно, чтобы отпраздновать наше освобождение, и
снедь и едоки. Это был знатный день. Стол был накрыт во всю длину  стен.
Поданы были три вепренка, зажаренные целиком, начиненные пряным крошевом
из бараньих потрохов и чапурьей печенки; душистые окорока,  копченные  в
очаге на можжевеловых ветках; заячьи  и  свиные  паштеты,  приправленные
чесноком и лавровым листом; требуха и сосиски;  щуки  и  улитки;  рубцы,
черное рагу, такое, что от одного запаха щекотало в мозгу; и телячьи го-
ловы, таявшие на языке; и неопалимые купины проперченных раков, обжигав-
шие вам глотку; а к ним, чтобы ее умягчить, салаты с  немецким  луком  и
уксусом, и добрые вина - шапот, мандр, вофийу; а на десерт - белая прос-
токваша, прохладная, упругая, расплывавшаяся во рту; и  сухари,  которые
вам высасывали полный стакан, разом, как губка.
   Никто не встал из-за стола, пока не съели все дотла. Благословен гос-
подь, сподобивший нас в столь тесное пространство, в мешок нашего  живо-
та, погружать бутылки и блюда! Особенно хорошо было  единоборство  между
иноком Куцоухом от святого Мартына Везлэйского, который сопровождал вез-
лэйцев (этим великим наблюдателем, который, говорят,  первый  установил,
что, не задрав хвоста, осел не может раскрыть уста), и нашим, не  ослом,
а отцом Геннекеном, утверждавшим, что он, должно быть, был некогда  кар-
пом или щукой, до того ему ненавистна вода, которой он, вероятно,  слиш-
ком много выпил в предшествующей жизни. Словом, когда  мы  встали  из-за
стола, везлэйцы и кламсийцы, мы уважали друг друга много больше, чем  за
супом: человек познается за едой. Кто любит хорошее, того и я люблю:  он
добрый бургундец.
   Наконец, чтобы окончательно нас сдружить, как раз когда мы  перевари-
вали обед, явились подкрепления, высланные господином де Невером для на-
шей защиты. Нам стало очень весело; и оба наши стана весьма учтиво  поп-
росили их вернуться вспять. Они не посмели упорствовать и  ушли  присты-
женные, как собаки, которых овцы послали пастись. И мы говорили, обнима-
ясь:
   - И дураки же мы были, что дрались ради наших охранителей! Если бы  у
нас не было врагов, они бы их выдумали, ей-ей, чтобы нас  защищать!  По-
корнейше благодарим! Спаси нас, боже, от наших спасителей! Мы и сами се-
бя спасем. Бедные овечки! Если бы нам беречься только волка, наша участь
была бы не так плоха. Но кто нас убережет от пастуха?


   ГЛАВА ТРЕТЬЯ
   БРЭВСКИЙ КЮРЕ
   Первого апреля

   Как только дороги очистились от этих непрошеных гостей, я решил  схо-
дить, не откладывая, проведать моего Шамайя в его деревне. Не то чтобы я
очень за него беспокоился. Этот молодец  за  себя  постоять  умеет!  Но,
как-никак, на душе спокойнее, когда увидишь воочию далекого  друга...  И
потом необходимо было размять ноги.
   Вот я и собрался, никому ничего не говоря, и шел  себе,  посвистывая,
берегом реки, вью