переставая,
кричала:
   - Да отопри же! Я знаю, что ты тут.
   И кулаком и каблуком колотила калитку. Я думал: "Ну и  бабенка!  Если
дверь не выдержит, мне каюк". Я уже готов был отворить,  чтобы  расцело-
вать ее. Но так не играют. А я, когда играю, всегда хочу выиграть. Я за-
упрямился. Мартина покричала, затем перестала. Я слышал, как она  удаля-
ется неуверенным шагом. Я покинул свой тайничок и ну  хохотать...  хохо-
тать и кашлять... Я давился от смеха. Нахохотавшись  всласть  и  вытирая
глаза, вдруг я слышу за собой, с ограды, голос:
   - И тебе не стыдно? Я чуть не грохнулся. Вздрагиваю,  оборачиваюсь  и
вижу Мартину, которая, уцепившись за ограду, смотрит на меня. Со строгим
взглядом она говорит:
   - Попался, старый фокусник! Я отвечаю растерянно:
   - Попался.
   Тут мы оба прыснули со смеху. Я смиренно пошел отворить.  Она  вошла,
как Цезарь, стала передо мной и, взяв меня за бороду, сказала:
   - Проси прощения.
   Я сказал:
   - Mea culpa.
   (Но это как на исповеди: про себя знаешь, что завтра начнешь опять.)
   Она не выпускала моей бороденки, подергивала ее и поваркивала:
   - Срам! Срам! Старый старичок, отрастил  седой  клочок,  а  в  голове
умишки, как у малого мальчишки!
   Раз, другой, третий потянула она  ее,  как  колокол,  вправо,  влево,
вверх, вниз, потом похлопала меня по щекам и поцеловала.
   - Почему ты не шел, гадкий? - сказала она. - Гадкий, ты же знал,  что
я тебя жду!
   - Доченька моя, - говорю, - я все тебе объясню...
   - Объяснишь у меня. Ну, живо, идем!
   - Позволь! Да я не готов! Дай мне собрать мои пожитки!
   - Твои пожитки! Господи боже! Я их тебе соберу.
   Она накинула мне на плечи мой старый плащ, нахлобучила мне на  голову
мою потертую поярковую шляпу, застегнула меня, отряхнула и сказала:
   - Готово! Теперь в путь!
   - Одну минутку, - говорю.
   И присел на ступеньку.
   - Как? - возмутилась она. - Ты сопротивляешься? Ты не хочешь идти  ко
мне?
   - Я не сопротивляюсь, - говорю, - придется к тебе идти, раз уж нельзя
иначе.
   - Ты очень любезен! - сказала она. - Так вот твоя любовь!
   - Я тебя очень люблю, дорогая ты моя дочка, - отвечаю я ей, - я  тебя
очень люблю. Но мне было бы приятнее видеть тебя у себя, чем жить у  чу-
жого человека.
   - Так я чужой человек! - сказала она.
   - Ты его половина.
   - Ну, нет! - воскликнула она. - Не половина и не четверть. Я - я  це-
ликом я, от головы до ног. Я его жена: это возможно. Но он мой муж. И  я
хочу того же, что и он, если он хочет того же, что и я. Ты  можешь  быть
спокоен: он будет в восторге, что ты поселился у меня. Ха-ха! Хотела  бы
я посмотреть, как бы это он не был в восторге!
   Я сказал:
   - Охотно верю! Это как когда господин де Невер ставит к нам постой. У
меня их много стояло. Но я-то не привык жить на постое.
   - Привыкнешь! - сказала она. - Никаких возражений больше! Идем.
   - Ладно. Только с одним условием.
   - Сразу же и условия? Ты быстро привык.
   - Что меня устроят так, как я пожелаю.
   - Ты, я вижу, намерен изображать тирана? Ну хорошо, будь по-твоему.
   - Даешь слово?
   - Даю слово.
   - И затем...
   - Довольно, болтун. Да идешь ли ты?
   Она схватила меня за локоть, ой-ой-ой, ну  и  клешня!  Пришлось  дви-
нуться в путь.
   Когда мы пришли к ней в дом, она показала мне комнату, которую отвела
для меня: рядом с лавкой; очень теплую, и у нее под крылышком. Моя  доб-
рая дочь обращалась со мной, словно я был младенец грудной. Чисто убран-
ная кровать: мягкие перины, сладко спать. А рядом, на столе,  пучок  ве-
реска в хрустале. Я улыбался про себя, меня это и забавляло  и  трогало;
чтобы отблагодарить ее, я решил:
   "Милая Мартина, я тебя позлю".
   И заявил без дальних слов:
   - Это мне не подходит.
   Она показала мне, с обиженным видом, все  остальные  комнаты  нижнего
жилья. Я ни одной из них не пожелал и остановил свой выбор на  маленьком
чуланчике под крышей. Она подняла крик, но я ей сказал:
   - Милая моя, это как тебе будет угодно. Одно из двух. Или я устраива-
юсь здесь, или я возвращаюсь в кута.
   Ей пришлось уступить. Но с тех пор, что ни день, и каждый божий  час,
она принималась за свое.
   - Тебе нельзя там оставаться, тебе лучше будет внизу; скажи мне,  чем
ты недоволен; да почему ты не хочешь, деревянная твоя голова?
   Я отвечал, посмеиваясь:
   - А потому что не хочу.
   - Ты меня бесишь, - кричала она, негодуя. - Но я знаю, почему... Гор-
дец! Гордец, который не желает быть чем-либо обязан  своим  детям,  мне!
Мне! Я тебя отколотить готова!
   - Этим способом, - говорю, - ты бы меня  заставила  принять  от  тебя
хоть колотушки.
   - Ты бессердечный человек, - сказала она.
   - Доченька ты моя!
   - Ишь, какой сладкий. Прочь лапы, гадкий!
   - Милая ты моя, большая ты моя, хорошая ты моя, красавица!
   - Ты еще ухаживать, подлипало этакий? Льстец, пустомеля, врун! Да пе-
рестанешь ли ты смеяться мне в глаза кривым своим ртищем?
   - Посмотри на меня. Ты тоже смеешься.
   - Нет.
   - Смеешься.
   - Нет! Нет! Нет!
   - А я вижу... вот.
   И я ткнул пальцем в ее вздувшуюся от смеха щеку, которая так и  прыс-
нула.
   - Это просто глупо, - сказала она. - Я на тебя зла, я тебя  ненавижу,
и я даже не имею права сердиться! Я должна, хочу не хочу, смеяться ужим-
кам этой старой обезьяны! А только так и знай, я терпеть тебя  не  могу.
Злой, нищий, разоренный, а корчит Артабана, разыгрывает  гордеца,  перед
родными детьми! Ты не имеешь права.
   - Это единственное право, которое у меня осталось.
   Она наговорила мне еще много резких слов. Я ей отвечал не менее  кол-
кими. У нас с нею, у обоих, языки точильщиков, мы вострим слова на крем-
невом колесе. К счастью, когда мы разозлимся вконец, мы всякий  раз  от-
пустим, она или я, какую-нибудь уморительную шутку и  хохочем,  нет  сил
удержаться. И все начинай сначала.
   Когда она достаточно потрезвонила языком я уже давно и слушать-то пе-
рестал), я ей сказал:
   - На сегодня хватит. Продолжим завтра.
   Она мне говорит:
   - Покойной ночи. Так ты не хочешь?..
   Молчание.
   - Гордец! Гордец! - повторяет она.
   - Послушай, милая моя. Я гордец, Артабан, павлин, все, что хочешь. Но
скажи мне откровенно: если бы ты была на моем месте, как бы ты  поступи-
ла?
   Она подумала и сказала:
   - Я поступила бы так же.
   - Ну, вот видишь! А теперь поцелуй меня, и покойной ночи.
   Она угрюмо поцеловала меня и ушла, ворча:
   - И пошлет же бог в подарок этаких две головушки!
   - Вот, вот, - говорю, - проучи его, душа моя, его, но не меня.
   - И проучу, - отвечала она. - Но только ты этим не отделаешься.
   Я и не отделался. На следующее утро она  начала  сначала.  И  уже  не
знаю, сколько пришлось на долю бога, а только мне досталось много.
   Я как сыр в масле катался первые дни. Всякий меня лелеял  и  баловал;
сам Флоримон за мной ухаживал и был ко мне внимательнее, чем даже требо-
валось, Мартина за ним следила, ревнуя обо мне  больше,  нежели  я  сам.
Глоди меня угощала своей милой болтовней. Сажали  меня  в  самое  лучшее
кресло. За столом подавали первому. Когда я говорил, слушали.  Мне  было
очень хорошо, очень хорошо... Уф! Просто сил не было! Я  не  мог  выдер-
жать; мне не сиделось на месте; каждые три  минуты  я  путешествовал  то
вниз, то вверх по лестнице, которая вела на  мой  чердак.  Это  изводило
всех. Мартина, не из терпеливых, всякий раз вздрагивала и молча ежилась,
заслышав скрип моих шагов. Будь  это  еще  хоть  летом,  я  бы  пускался
странствовать. Я и странствовал, но только дома.  Осень  была  студеная;
густой туман застилал поля; а дождь лил да лил, день и ночь. Я был приг-
вожден к месту. А место было не мое, чтоб его! У этого бедняги Флоримона
был дурацкий вкус, с претензиями; Мартина на это не смотрела;  и  все  в
доме - мебель, вещи - меня коробило; я страдал; мне хотелось все переме-
нить и переставить, так руки и чесались. Но владелец следил зорко: стои-
ло мне до чегонибудь дотронуться, подымалась целая история.  Был  там  в
столовой в особенности один кувшин, украшенный парой целующихся голубков
и слащавой девицей с жеманным обожателем. Меня от него тошнило; я умолял
Флоримона хотя бы убрать его со стола, когда я ем; у меня куски в  горле
застревали, я давился. Но этот скотина (это было его право) не желал. Он
гордился этим лакомым кусочком: если вещь была сборная, он видел  в  ней
верх искусства. И мои гримасы всех только веселили.
   Что тут делать? Смеяться над самим собой; ясное дело, я был дурак. Но
по ночам я ворочался в постели, как котлета, в то время как на  сковоро-
де, то есть на крыше у  меня  над  головой,  безостановочно  потрескивал
дождь. А расхаживать на чердаке у себя я не решался, потому что от  моей
тяжелой поступи он сотрясался. И вот однажды, сидя в раздумье на постели
и свесив голые ноги, я сказал себе: "Кола Брюньон, не знаю когда и  как,
но я отстрою свой дом". С этой минуты я повеселел: у меня был тайный за-
мысел. Я, разумеется, не стал говорить о нем детям: они бы мне ответили,
что в смысле жилища для меня всего пригоднее  сумасшедший  дом.  Но  где
достать денег? Прошли Орфеевы века, не Амфионы - пастыри народов, не во-
дят камни хороводов, схватив друг дружку под бока, и не возводят стен  и
сводов иначе, как под песню кошелька. А мой  кошелек  и  совсем  онемел,
хоть, правда, и раньше скверно пел.
   Я, не колеблясь, воззвал к кошельку моего приятеля Пайара. Откровенно
говоря, этот почтенный человек мне его не предлагал. Но так как мне  бы-
вает просто приятно обратиться к другу за услугой, то я думаю, что и ему
должно быть не менее приятно мне ее оказать. Я  воспользовался  затишьем
на небеси, чтобы сходить в Дорнеси. Висели низкие серые тучи. Влажный  и
усталый ветер налетел, как большая мокрая птица. Земля прилипала  к  но-
гам; а на поля осыпались, рея, желтые листья орешников. Не успел я раск-
рыть рот, как Пайар встревожено меня перебил и начал жаловаться на  зас-
той в делах, на скудные поступления, на безденежье, на  своих  клиентов,
так что я ему сказал:
   - Пайар, моя душа, хочешь в долг полгроша? Я был обижен. Он еще  того
больше. И мы продолжали хмуро беседовать, с холодными лицами,  о  том  о
сем, я - озлобленный, он - сконфуженный. Он раскаивался в своей  скаред-
ности. Бедный старик - человек неплохой; он меня любит, я это знаю,  еще
бы; он с удовольствием отдал мне свои деньги, если бы это ему ничего  не
стоило; и даже, прояви я настойчивость, я бы добился от него того,  чего
я хотел; но не его вина, если в нем сидят три столетия ростовщиков. Мож-
но быть обывателем и в то же время щедрым, конечно; это  случается  иной
раз или случалось, говорят; но всякий добрый обыватель, если дотронуться
до его кошелька, первым делом невольно скажет "нет". Мой приятель дорого
бы дал теперь, чтобы сказать "да", но для  этого  требовалось,  чтобы  я
вернулся к прежнему; а я не желал. Я человек гордый; когда я обращаюсь к
приятелю с просьбой, я считаю, что доставляю ему большое удовольствие; и
если он колеблется, я больше не хочу, ему же хуже! Итак, мы беседовали о
вещах посторонних, сердитым голосом и с тяжестью на душе. Я отказался от
завтрака (это его окончательно расстроило). Я встал. Понурив голову,  он
проводил меня до порога. Но, берясь уже за ручку двери, я  не  выдержал,
обвил рукой его старую шею и молча поцеловал его. Он от души ответил мне
тем же. Потом робко спросил:
   - Кола, Кола, хочешь?..
   Я сказал:
   - Об этом не будем больше говорить.
   (Я упрям.)
   - Кола, - продолжал он с виноватым видом, - останься  хоть  позавтра-
кать.
   - Это, - говорю, - другое дело. Позавтракаем, друг Пайар.
   Мы поели за четверых; но я остался твердокаменным и от своего решения
не отступил. Конечно, я сам себя наказывал. Но и его тоже.
   Я вернулся в Кламси. Предстояло отстроить заново мое жилье, без рабо-
чих и без денег. Остановить меня это не могло. Что я себе ввинтил в  го-
лову, ввинчено, черт возьми, не в каблук. Я начал  с  того,  что  внима-
тельно осмотрел пожарите, отбирая все, что могло пригодиться:  обгорелые
балки, почернелые кирпичи, старое железо, четыре шаткие  стены,  черные,
как шапка трубочиста. Затем я повадился ходить тайком в Шеврош, в  каме-
ноломни, ковырять, скоблить, глодать земные кости, славный камень,  кра-
сивый и кровавый, у которого в "прожилках  словно  запекшаяся  кровь.  И
весьма возможно также, что, идучи лесом, я иной раз помог  какому-нибудь
престарелому дубу, доживавшему свой век, обрести покой. Быть может,  это
запрещено; возможно и это. Но если  делать  только  то,  что  разрешено,
слишком уж трудно было бы жить. Леса принадлежат  городу,  и  для  того,
чтобы ими пользовались. Ими и пользуются, не подымая шума, само собой. И
пользуются в меру, потому что помнят: "Надо оставить и другим". Но взять
- это еще пустяки. Требовалось унести. Благодаря соседям я управился и с
этим: кто ссудил повозкой, кто волами или инструментом, а кто  и  просто
подсобил, благо это ничего не стоит. У ближнего своего  можно  попросить
все что угодно, даже его жену, но только не денег. Я его понимаю: деньги
- это то, что может еще быть, то, что будет, то, что могло  бы  быть  за
деньги, все, о чем мечтаешь; а остальное уже есть: это все равно как ес-
ли бы его и не было.
   К тому времени, когда мы с Робине, он же Бине, смогли наконец присту-
пить к установке первых лесов, настали холода. Меня  называли  сумасшед-
шим. Дети мои ежедневно устраивали мне сцены; а наиболее снисходительные
советовали мне подождать хотя бы до весны. Но я и слышать  не  желал;  я
ничего так не люблю, как злить людей или их вождей. Слов нет, я  отлично
знал, что не смогу своими силами, да еще зимой, выстроить дом! Но с меня
довольно было бы шалаша, крыши, кроличьей будки. Я человек  общительный,
это верно, но желаю быть им, когда захочу, а если мне не угодно, то и не
быть. Я словоохотлив, я люблю побеседовать с людьми, это верно, но я хо-
чу иметь возможность беседовать и с собой, наедине, когда мне  вздумает-
ся; из всех моих собеседников это наилучший, и я им дорожу; чтобы с  ним
повидаться, я готов пройти босиком по морозу, без штанов. И  вот  именно
для того, чтобы без всякой помехи вести разговоры с  самим  собой,  я  и
строил с таким упорством, невзирая ни на какие пересуды, свой дом и пос-
меивался над нравоучениями моих детей.
   Увы! Последним посмеялся не я... Однажды утром в конце октября, когда
город весь закутался в иней, а на мостовой поблескивала серебряная слюна
гололедицы, я, взбираясь на леса, поскользнулся на перекладине и - трах!
- очутился внизу скорее, нежели снизу взобрался наверх. Вине кричал:
   - Он убился! Сбежался народ, поднял меня. Мне было досадно. Я сказал:
   - Да это я нарочно...
   Я хотел встать сам. Ай, щиколоточка, щиколоточка моя! Я упал опять...
Щиколоточка оказалась сломана. Меня уложили на носилки. Мартина, идя ря-
дом, вздымала руки; а соседки шли следом, причитая и обсуждая случившее-
ся; мы напоминали картину, сошедшую с холста: положение во  гроб  Иисуса
Христа. Мои Марии всласть кричали, махали руками и топотали. Мертвый  бы
проснулся. Я-то не был мертв; но притворялся таковым:  иначе  весь  этот
дождь обрушился бы на меня. И, благолепный, недвижимый, с торчащим к не-
бу тычком бородки, я злобствовал в душе, хоть вид имел прекроткий...


   ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
   ЧТЕНИЕ ПЛУТАРХА
   Конец октября

   Вот я и пойман за лапку... За лапку! Господи, уж сломал  бы  ты  мне,
если это тебе так нравится, ребро или руку и оставил бы мне мои  подпор-
ки! Я бы, разумеется, тоже стонал, но не стонал поверженный. Ах,  нелад-
ный, проклятый! (Благословенно его святое имя!) Он как  будто  только  и
думает, чем бы вас извести. Он знает, что для меня  дороже  всех  земных
благ, дороже труда, кутежа, любви и дружбы та, кого я завоевал, дочь  не
богов, а людей, моя свобода. Вот поэтомуто (ему небось смешно, шельмецу)
он и привязал меня за ногу в моей конуре. И вот я созерцаю, лежа на спи-
не, как жук, паутину, чердачные балки. Вот моя свобода!.. А все ж таки я
еще не попался, милый ты мой. Вяжи мой  костяк,  привязывай,  обматывай,
затягивай, ну-ка, еще разок, как вяжут цыплят, когда сажают их  на  вер-
тел!.. Ну что, поймал как будто? А дух? Что с ним ты сделаешь?  Глядишь,
он и упорхнул, и с ним моя фантазия. Попробуй-ка их поймать!  Для  этого
нужны здоровые ноги. У моей кумы-фантазии они не переломаны. Ну-ка,  до-
гоняй, приятель!
   Должен сказать, что поначалу я был сильно не в духах. Язык у меня ос-
тался, и я им пользовался для того чтобы ругаться. Все эти  дни  ко  мне
лучше было не подходить. Между тем я знал, что в моем падении мне некого
винить, кроме самого себя. Знал я это отлично. Все,  кто  меня  навещал,
трубили мне в уши:
   - Ведь говорили тебе! Выдумал тоже лазить, как кошка! Старый бородач!
Тебя предостерегали. Но ты никогда не желаешь слушать. Вечно  тебе  надо
бегать. Ну вот и бегай теперь! Сам виноват...
   Хорошее утешение! Когда ты несчастен, доказывать тебе всячески, чтобы
тебя подбодрить, что ты к тому же еще дурак! Мартина, мой зять,  друзья,
посторонние-все, кто меня навещал, словно сговорились. А  я  должен  был
выносить их разносы, не шевелясь, с ногой в капкане, лопаясь от  злости.
Даже плутовка Глоди, и та ведь сказала, поди:
   - Ты плохо себя вел, дедушка, поделом тебе! Я швырнул в нее  колпаком
и крикнул:
   - Чтоб вам всем провалиться! И вот я остался один, и веселей от этого
не стало. Мартина, славная дочка, настаивала на том, чтобы  мою  постель
перенести вниз, в комнату рядом с лавкой. Но я (говоря по совести, я был
бы этому очень рад), но я если раз сказал "нет", черта с два, так это уж
"нет"! А потом, неприятно, когда ты калека, показываться людям.  Мартина
неутомимо возвращалась все к тому же: назойливая, как бывают только мухи
и женщины. Если бы она меньше говорила, мне кажется, я  уступил  бы.  Но
она чересчур уж упорствовала: согласись я, она бы с утра до ночи трубила
победу. И я отправил ее прогуляться подальше. Понятное дело, все и  про-
гуливались, кроме меня, разумеется; меня оставили валяться  на  чердаке.
Жаловаться тебе не на что. Кола, ты сам этого хотел!..
   Но истинной причины, почему я упрямился, я не говорил  никому.  Когда
ты не дома, когда ты у чужих, то боишься стеснить, не хочешь перед  ними
обязываться. Это расчет неверный, если хочешь, чтобы тебя любили. Худшая
из глупостей - это дать себя забыть. Забывали меня легко.  Я  никуда  не
показывался. Не показывались и ко мне. Даже Глоди меня забрасывала.  Мне
слышно было, как она смеется внизу; и, слыша ее, я и сам в душе смеялся;
но при этом вздыхал: потому что мне очень хотелось бы  знать,  чему  она
смеется... "Неблагодарная!" Я обвинял ее, но понимал, что на ее месте  я
поступал бы точно так же... "Веселись, моя красотка!.." Но только, когда
не можешь шевельнуться, надо же, чтобы себя чем-нибудь  занять,  чуточку
разыгрывать Иова, изрыгающего хулу на своем гноище.
   Однажды, когда я угрюмо лежал на этом  самом  гноище,  пришел  Пайар.
Признаться, встретил я его не очень-то ласково. Он сидел передо мной,  в
ногах кровати. В руках он бережно держал завернутую  книгу.  Он  пытался
вести беседу и безуспешно затрагивал то одну тему, то другую. Всем им  я
сворачивал шею, с первого же слова, с видом свирепым. Он не знал, что  и
сказать, покашливал, похлопывал рукой по краю кровати.  Я  попросил  его
перестать. Тогда он совсем затих и не смел шелохнуться. Я в душе посмеи-
вался и думал:
   "Милый мой, теперь тебя мучит совесть. Если бы  ты  дал  мне  взаймы,
когда я тебя просил, мне бы не пришлось изображать из себя каменщика.  Я
сломал себе ногу: вот тебе! Сам виноват! Это из-за твоей скупости я  те-
перь в таком виде".
   Итак, он не решался со мной заговорить; я тоже силился сдержать язык,
но мне до смерти хотелось им пошевелить, и я не выдержал.
   - Да говори же ты! - сказал я ему. - Или ты у  изголовья  умирающ