оборот. И потом в сущности  человек  -
славное животное. Все ему впору. Он одинаково хорошо сживается и с радо-
стью, и с горем, и с обжорством, и с голодом. Дайте ему четыре ноги  или
отнимите обе, сделайте его глухим, слепым, немым, он ухитрится приспосо-
биться и какимто образом, про себя, видеть, слышать и говорить. Он слов-
но воск, который можно растягивать и сжимать; душа плавит его  на  своем
огне. И радостно ощущать, что обладаешь этой гибкостью духа и мышц,  что
можешь, если надо, быть рыбой в воде, птицей в воздухе, в огне саламанд-
рой, а на земле человеком, который весело борется с  четырьмя  стихиями.
Поэтому-то чем большего ты лишен, тем ты богаче: ибо дух  создает,  чего
ему недостает; густое дерево, если обрезать лишние  ветви,  только  выше
растет. Чем меньше у меня, тем сам я больше...
   Полночь. Бьют часы...
   Родилось дивное дитя...
   Я пою рождественскую песнь...
   Играй, свирель, звени, волынка,
   Как он прекрасен, как он мил...
   Меня клонит дремота, я засыпаю, плотнее усевшись, чтобы не  свалиться
в огонь...
   Родился...
   Играй, свирель, звени, веселая волынка.
   Мессия маленький рожден.
   Чем кто бедней, тем больше он...
   Крещение
   А ведь я ловкач! Чем я бедней, тем больше у меня добра. И я  это  от-
лично знаю. Я нашел способ быть богатым, ничего не имея, чужим добром. У
меня есть власть и никаких обязанностей. Что это рассказывают про стари-
ков отцов, будто все раздав, все раздарив неблагодарным детям, рубашку и
штаны, они оказываются покинутыми, заброшенными и только  и  видят,  как
все глазами толкают их в могилу? Это попросту фефелы. Никогда, ей-же-ей,
меня так не любили, так не баловали, как в моей  бедности.  Это  потому,
что я не такой дурак, чтобы все раздать, ничего себе не  оставив.  Разве
дарится только кошелек? Я, все раздарив, сохраняю лучшее,  сохраняю  мою
веселость, всю ту жизнерадостность и лукавство, всю  ту  беспутную  муд-
рость и мудрое беспутство, что я скопил за полвека скитаний вдоль и  по-
перек жизни. А запас еще далеко не иссяк. И он открыт  для  всех;  пусть
все из него черпают! Разве это ничего не стоит? Если я беру у своих  де-
тей, то и им я даю; и мы в расчете. А если случается, что один дает нем-
ного меньше, чем другой, то любовь восполняет, что нужно; и  всегда  все
обходится дружно.
   Кто желает посмотреть на короля без  королевства,  на  Иоанна  Беззе-
мельного, на счастливчика, кто желает посмотреть на Брюньона Галльского,
пусть полюбуется, как я сегодня восседаю  на  троне,  возглавляя  шумный
пир! Сегодня крещение. Днем по нашей улице прошли цари-волхвы и их  сви-
та, все как надо, белое стадо, шесть пастушков и шесть пастушек, которые
пели во весь рот; а собаки лаяли из-под ворот. И вот вечером мы сидим за
столом, все мои дети и дети моих детей. Это будет тридцать человек,  все
родня, считая меня. И все тридцать кричат нам:
   - Король пьет!
   Король - это я. На голове у меня корона, пирожная форма.  А  королева
моя - Мартина; как в священном писании, я взял в жены собственную  дочь.
Всякий раз, когда я подношу к губам стакан, меня приветствуют, я смеюсь,
давлюсь; но, хоть и давясь, глотаю все до капли. Моя королева тоже  пьет
и, раскрыв грудь, поит из красного соска своего красного  сосунка,  пос-
леднего из моих внучат, который орет, сосет, слюнит и кажет  голый  зад.
Пес под столом тявкает и лакает из плошки, вместо кошки. А кошка  мурлы-
ча, спина колесом, удирает с костью, забытою псом:
   И я думаю (вслух: я не люблю думать молча)
   - Жизнь хороша! Друзья мои! Одно лишь худо коротка. Ах, как  хотелось
бы побольше! Вы скажете "Чего ворчать! Твоя ли доля была плоха!"  Конеч-
но, так. Но лучше две. И почем знать? Быть может, если я попрошу под шу-
мок, мне и дадут еще кусок... Но грустно то, что я-то тут, а где хорошие
ребята, которых я знавал когда-то? Господи, как мимолетно время, и  люди
тоже! Где король Генрих и добрый герцог Людовик.
   И я пускаюсь, по дорогам былых времен, сбирать увядшие цветы воспоми-
наний; и я рассказываю, я рассказываю, не уставая и повторяясь. Дети мне
не мешают; и если я не могу подыскать слова или путаюсь, они мне подска-
зывают конец повести; и я пробуждаюсь от грез под их лукавыми взглядами.
   - Что, дед? - говорят они мне. - Хорошо было жить в двадцать  лет.  У
женщин, в те времена, грудь была красивей и полней; а  у  мужчин  сердце
было там, где нужно, и прочее также. Надо было видеть короля  Генриха  и
его приятеля, герцога Людовика! Теперь из такого дерева людей уж не  вы-
делывают...
   Я отвечаю:
   - Вам смешно, озорникам? Это хорошо, посмеяться полезно. Что вы дума-
ете, я не такой дурак, чтобы считать, что у нас неурожай на  виноград  и
на дюжих людей, чтобы его собрать. Я знаю отлично, что на  смену  одному
ушедшему приходят трое и что лес, из которого вытесывают  галльских  мо-
лодчиков, растет все такой же частый, прямой и пышный. Но выделывают  из
него уже не прежних. Тысячи и тысячи локтей наруби, никогда, никогда  не
получишь Генриха, моего короля, или моего Людовика. А их-то я и любил...
Полно, полно, Кола, нечего размякать! Слезы на глазах?  Ты  что,  старый
дурак, вздумал жалеть, что не можешь до конца  своих  дней  пережевывать
все тот же кус? Вино, говоришь,  не  прежнее?  Оно  от  этого  не  хуже.
Выпьем! Да здравствует король, он пьет! Да  здравствует  его  питушечный
народ!..
   И потом, говоря по душам, дети мои, признаюсь  вам:  хороший  король,
конечно, хорош; но лучший король - я сам. Так будем же  свободны,  фран-
цузский народ благородный, а наших господ пусть черт заберет! Моя  земля
да я друг с другом дружны, друг другу нужны. А на что мне царь  небесный
или земной? Мне не надобно трона ни здесь, ни  там.  Всякому  свой  клок
земли да руки, чтобы его копать! Ничего другого мы не требуем! И если бы
ко мне пришел король, я бы ему сказал:
   "Ты мой гость. За твое здоровье! Садись  сюда.  Своячок,  все  короли
одинаковы. Всякий француз родился королем. Здесь я хозяин, и  здесь  мой
дом".
   "Как, - сказал брат Жан, - Вы тоже рифмуете? Видит бог,  я  зарифмую,
как и все прочие, я это чувствую; подождите, и прошу меня извинить, если
рифмовать я буду не красно..."
   Пантагрюэль, V, 46.


   ПРИМЕЧАНИЯ БРЮНЬОНОВА ВНУКА [31]

   Я задумал эту галльскую поэму в апреле - мае  1913  года.  Называлась
она тогда "Король пьет", или "Жив курилка". Могу сказать, что я  был  ею
прямо-таки одержим; и мое обращение "К читателю"  в  мае  1914  года  не
просто шутка: дед Кола говорил, я сам себе не принадлежал.
   Я поселился среди полей, совсем один, возле виноградника. Черные лозы
распускались, цвела сирень. Дух мой тоже. Я был весь напоен жизнью земли
и всего живого. Во мне били ключи, подобные тем мутным и  буйным  водам,
свежим, тяжелым от перегноя, которые бурлили вокруг меня в лугах. Я сме-
ялся, когда писал. День проносился слишком быстро. Каждое утро я  встре-
чал, как Кола, под птичьим деревом; я был в неистовстве от песен раскры-
вающейся жизни.
   Но я поплатился, за все приходится платить, - и это справедливо: я не
торгуюсь из-за своих ДОЛГОЕ. Недели, месяцы почти  сплошной  бессонницы.
Остановка на полпути, на "Старухиной смерти". Затем вдруг болезнь  пода-
лась, запруды распахнулись. В разгаре лета книга была закончена.
   Затем, в начале 1914 года, я обратился с предложением напечатать "Ко-
ла" к "Ревю де Пари", которая была отчасти и моим  домом,  будучи  домом
моих друзей Гандеракса и Лависса; этот последний  выступал  как  главный
мой поборник во Французской академии, когда разыгрывались бои из-за  ли-
тературной премии, которая была затем присуждена "Жан-Кристофу", как раз
в те весенние месяцы 1913 года, когда я был занят "Кола".  Но,  к  моему
изумлению, мой старый учитель оказался весьма  смущен  вольностью  этого
произведения. Он не решался представить непочтительного Кола  своей  чо-
порной аудитории. Особенно пугали этого вольнодумца эпизоды  с  кюре.  Я
словно с облаков свалился. В наших краях кюре не скромничали: они  смело
говорили, не запинаясь, на том пахучем языке, на котором мои деды Кола и
Пайар вели беседы со своим Шамайем. Когда мой прадед, брэвский нотариус,
отправился однажды в небольшое путешествие по Франции, чтобы проверить в
Тулузе одно слово в "Центуриях" Нострадамуса (я когда-нибудь поведаю эту
комическую эпопею), но этот старый якобинец, бравший некогда Бастилию  и
получивший от Фуше, в Кламси, титул "Апостола  Свободы",  этот  попоглот
усадил с собой в повозку своего кюре, не для того, чтобы его  съесть,  а
для того, чтобы есть вместе с ним, и смеяться, и спорить. Они  не  могли
обойтись друг без друга за столом и без того, чтобы  не  сцепиться.  Для
меня было весьма поучительной новостью, что "порядочная" парижская  пуб-
лика и свободные мыслители из университета в  1914  году  куда  усерднее
требуют уважительного отношения к творцу, в которого они не верят.  Ясно
было, что приближаются большими шагами времена великой Западной Реакции.
   Наступила война, которая не могла не наступить. Еще за несколько  лет
до того "Жан-Кристоф" ее предсказывал. В Швейцарии, где  я  жил  в  июле
1914 года и где я и остался, чтобы иметь (или присвоить себе) право  го-
ворить, я правил корректуры "Кола"  почти  одновременно  с  корректурами
"Над схваткой" (первые месяцы 1915 года). Мой дорогой  издатель  и  друг
Эмбло, заведующий издательством Оллендорф, спешил с печатанием,  хоть  и
не собирался выпускать эту книгу до окончания войны. Он  был  влюблен  в
"Кола" и так же гордился им, как если бы его родил.  Я  подозреваю,  что
этот милый человек потому так торопил меня с чтением корректур, что  был
не очень-то уверен, что назавтра я буду жив... Увы, он  ушел  первым,  -
хоть я и успел, вернувшись в 1919 году в Париж, еще повидаться с ним.  И
здесь мне хочется еще раз высказать  всю  мою  благодарность  искреннему
другу, который остался мне верен, когда столько других, в ком я не  сом-
невался, благоразумно от меня бежали во все лопатки. Без твердой и  тер-
пеливой поддержки Эмбло, я не знаю, удалось ли бы мне быть услышанным  в
Париже. На это и рассчитывали мои мужественные враги!
   И когда Горький пишет,  что  "Кола  Брюньон",  который  ему  нравится
больше всех моих книг, есть галльский вызов войне, то он не так уж  оши-
бается. Потому что хотя этот смех и раздался раньше битвы, но он  звучал
над нею и наперекор всему... "Je maintiendrai..." [32] "Жив курилка..."
   Что касается строения книги, то его легко увидеть и  без  очков.  Оно
следует ритму Календаря природы, по которому я жил среди  полей,  промеж
двух белых январей. Книга эта питалась кламсийскими летописями,  неверс-
кими преданиями, французским фольклором и сборниками галльских пословиц,
которые суть мое евангелие и мое "Поэтическое искусство" [33]. Я утверж-
даю и посейчас, что в любом их мизинце больше мудрости, остроумия и фан-
тазии, чем во всем Аруэ, Монтене и Лафонтене. (А я их люблю,  этих  трех
братьев!)
   Надо ли добавлять, что когда я был ребенком, в клетке моей не умолкал
старый голос, насмешливый и веселый, Тетки-Утки, - старой Розали из Бев-
ронского предместья, - которая часто мне рассказывала,  как  Кола  своей
Глоди, сказку про Утенка и про Ощипанного цыпленка [34]. Ее крутой язык,
голый, из фигового листка, с бургундской солью, не  многим  отличался  в
своем свежем архаизме от языка моего Кола. И я отчасти в ее честь избрал
для моей повести как раз рубеж двух столетий, шестнадцатого и  семнадца-
того [35], где новизна и старина делят ложе; ибо  от  этого  сладостного
брака родилась речь, крепкая, задорная речь моей старой рассказчицы.
   Имя Brugnon (или Breugnon), - а это, как всем известно, название  мя-
систого и крепкого плода, помеси персика и абрикоса, - до сих пор живо в
окрестностях Кламси, и я совсем случайно чуть было не купил домишко  од-
ного из внуков Кола. Обстановку моей повести нетрудно узнать еще  и  се-
годня. Все эти леса, эти реки, эти селения - друзья моего детства. И хо-
тя мой зеленый канал, окаймлявший старые городские стены и  стены  моего
отчего дома, теперь осушен, - хотя славная горушка Самбер, пузатая и лы-
сая, оперилась еловым париком, - хотя, увы, длинные шеи заводов размазы-
вают свои дымные слюни по моему серо-голубому небу, - город  и  край  не
изменились. И если бы их увидел вновь золотой Катон, деливший одр болез-
ни с зачумленным Кола [36], он, наверное, пролил бы слезу по  истреблен-
ным виноградникам, но быстро утопил бы ее в пылком вине, обретенном сно-
ва на дне погребов, в обществе добрых собутыльников!
   О славный град Кламси, чье имя всем известно,
   Ты около реки расположен прелестно.
   Здесь - вина добрые, там - злаки нивы мирной,
   Окрестные сады ценней страны обширной [37].
   Март 1930


   ПРИМЕЧАНИЯ

   1. "Иудеей" прозвано Вифлеемское предместье, населенное  кламсийскими
сплавщиками. "Рим" - верхний город; это имя он получил от так называемой
"Староримской" лестницы, ведущей от площади св.  Мартина  к  Бевронскому
предместью. - Р.Р.
   2. "О законах" (лат.).
   3. "Тамо падоша вси делающий беззаконие, изриновени быша и не  возмо-
гут стати" (лат.). - Псалтирь.
   4. Тамо паде.
   5. Про себя (итал.).
   6. Отпускаю тебе (лат.).
   7. Старинное народное приветствие при чокании за выпивкой. - Р.Р.
   8. Baiselat созвучно с "baise-Ia" (франц.) - поцелуй ее.
   9. Больница. - Р.Р.
   10. Виноградник и сад на склоне холма. - Р.Р.
   11. Здесь мы позволим себе опустить несколько  строк.  Рассказчик  не
замалчивает ни единой подробности относительно состояния своего часового
механизма; и интерес, который он к ним выказывает, побуждает  его  расп-
ространяться о материях, не слишком хорошо пахнущих.  Добавим,  что  его
физиологические познания, каковыми он, видимо, гордится,  оставляют  же-
лать лучшего. - Р.Р.
   12. Каюсь (лат.).
   13. Горе имеим сердца! (лат.)
   14. Свершилось (лат.).
   15. "Из глубины воззвах к тебе, господи" (лат.).
   16. "Хвалите "имя господне" (лат.).
   17. Грешен, грешен (лат.).
   18. Двуликий Янус (лат.).
   19. Ныне отпущаеши (лат.).
   20. Отделять овец от козлищ (лат.).
   21. Тотчас (лат.).
   22. "... обвиняет ее в бешенстве".  Французский  стих  (по  старинной
пословице), который произносит Кола, принадлежит Герену де Бускалю  (ко-
медия "Правление Санчо Пансы", 1641 г.) и повторен Мольером в его  "Уче-
ных женщинах". - Прим. перев.
   23. Gueurlu - бездельник, шалопай.
   24. Gambi - хромоногий.
   25. Посредине стоит (лат.).
   26. Всему свету (лат.).
   27. Привет тебе. Цезарь, император! (лат.)
   28. В подлиннике: lour de Villon, то есть выходка  во  вкусе  Вийона,
поэта XV века, прославившегося своей беспутной жизнью и своими  причуда-
ми. - Прим. перев.
   29. "Черт возьми! - излюбленное восклицание Генриха IV.
   30. Той же муки (лат.).
   31. "Примечания Брюньонова внука" были написаны Роменом Ролланом  для
собрания его сочинений на русском языке ("Время", Л., 1932).
   32. "Не уступлю - девиз Нидерландов.
   33. Превосходное филологическое исследование о языке "Кола" с привле-
чением богатых материалов, представленное для соискания докторской  сте-
пени Марбургскому университету, напечатано Жоржеттой Шюлер в "Romanische
Foischungen - 1927,  Eriangen,  под  заглавием:  "Studien  z.  u  Rcmani
Hollands Colas Brcugnon" (127 страниц). - P. P.
   34. См. стр. 191. - Л А
   35. Точное время указано самим Кола в начале и в  рассказе  о  "Чуме"
(стр. 10 и 102): он родился в  1566  году,  и  ему  "полвека  стукнуло".
Действие происходит в 1616 году, под презренным ярмом  Кончини,  который
будет убит год спустя. Кола представляет поколение короля Генриха, кото-
рый старше его на двенадцати лет. - Р.Р.
   36. См. стр. 103. - Р.Р.
   37. П. Гроис, "Золотые слова Катона". - Р.Р.


   ИСТОРИКО-ЛИТЕРАТУРНАЯ СПРАВКА

   О создании "Кола Брюньона" Роллан подробно рассказал русскому читате-
лю при публикации романа  в  Собрании  сочинений,  подготовленном  изда-
тельством "Время". Эта "Галльская поэма" была задумана в апреле-мае 1913
года. Первоначальное ее название - "Король пьет" или "Жив курилка".  Пи-
сатель работал над ней "как одержимый", и книга продвигалась с потрясаю-
щей быстротой. "Недели, месяцы почти сплошной бессонницы" позволили  за-
вершить ее к середине лета 1914 года.
   Роллан собирал материал у себя на родине -  в  Кламси.  При  создании
"Кола Брюньона" писатель  использовал  кламсийские  летописи,  предания,
французский фольклор, сборник галльских пословиц. Многие сказки, расска-
занные Кола Брюньоном внучке Глоди, запали в память Роллана  с  детства.
Необычное имя героя - Брюньон, бытующее до сих пор в окрестностях  Клам-
си, означает название мясистого и крепкого плода, помеси персика и абри-
коса.
   Готовую рукопись Роллан предложил журналу "Ревю де Пари",  в  котором
он сотрудничал и где главенствовал его учитель  и  друг  историк  Лавис,
сыгравший немалую роль в присуждении писателю академической  премии.  Но
на этот раз друзья из "Ревю де Пари" не поддержали Роллана:  слишком  уж
вольными показались им некоторые главы произведения, особенно те, в  ко-
торых Кола и сто приятели рассуждали о религии и церкви. Огорченный  ав-
тор вспомнил об издательстве Оллендорф,  печатавшем  "Жан-Кристофа".  Но
началась война. Как ни спешил "издатель и друг" Роллана Эмбло,  заведую-
щий этим издательством, книга увидела свет лишь в 1919 году. "В  Швейца-
рии, где я жил в июле 1914 года, - говорит Роллан, - я правил корректуры
"Кола" почти одновременно с корректурами "Над схваткой".
   Роллан хорошо знал эпоху, в которой жил и  действовал  его  герой.  В
своих "Воспоминаниях" он писал, что,  еще  будучи  студентом  Нормальной
школы, "собирался написать психологическую историю Франции второй  поло-
вины шестнадцатого века - времен Лиги и религиозных войн". И  далее:  "Я
пишу историю религиозных войн. Я выбрал  этот  период,  чтобы  высказать
свое понимание истории и жизни". В романе точно воспроизводятся  истори-
ческие события, служащие фоном для повествования о жизни мастера Кламси.
Так, например, есть все основания полагать, что известные слова  Кола  о
народе, который из наковальни может стать молотом, заимствованы Ролланом
из письменной жалобы старость; Парижа, заявившего от имени третьего сос-
ловия: "Когда виноградарь возьмется за аркебуз, он из наковальни  станет
молотом". Многие исторические подробности в романе убеждают нас  в  том,
что Роллан отлично владел материалом эпохи.
   Необычный образ Кола, отдаленный во времени от других персонажей  по-
вестей и романов Роллана, несет в себе черты, свойственные  его  далеким
правнукам. Роллан сближает Кола с Сильвией в "Очарованной душе", называя
ее "внучатой племянницей Кола Брюньона", и даже с  Жан-Кристофом  ("Кола
Брюньон-это Жан-Кристоф в галльском и народном духе"). Он  говорит,  что
Кола Брюньон, как и другие его герои -  Жан-Кристоф,  Клерамбо,  Аннета,
Марк, - живут и умирают ради счастья всех людей".
   Сопоставление Кола с персонажами другой эпохи, людьми с  богатым  ду-
ховным миром, действующими в  драматических  ситуациях  нового  времени,
нужно Роллану для того, чтобы подчеркнуть серьезность замысла произведе-
ния, написанного в веселой галльской манере.
   При создании образа Кола Брюньона Роллан воспользовался сведениями  о
жизни и характере своего прадеда по отцовской линии -  Боньяра.  "Как  и
наш друг Кола, он родился в Бревека и Кола, он ведет "Дневник".  Боньяр,
по мнению Роллана, воплотил в себе галльский дух,  жизнелюбие,  любозна-
тельность, народную мудрость - черты, которыми наделен Кола Брюньон.
   Дух предков жил и в самом писателе, что, по его словам, помогало  ему
при создании образа Кола. "Я знаю, - говорил о своем прадеде в "Воспоми-
наниях" Роллан, - чем я обязан тебе, старик: ты за многое брался,  много
пытался, хватал, смаковал, расточал и никогда жить не уставал; эту жажду
борь