но, чтобы за  деньги  назы-
вать белым то, что черно. Мы не очень и беспокоились.  Присудить  -  это
вздор, важно иметь. Черна твоя корова или бела, береги свою корову,  ми-
лый человек. Мы ее и берегли, и луга нашего не уступали. Ведь как  удоб-
но! Вы подумайте только! Это единственный луг в Кламси, который ни одно-
му из нас не принадлежит. Принадлежа герцогу, он принадлежит всем.  Поэ-
тому мы с чистой совестью можем его портить. И видит бог, чего только  с
ним не вытворяют! Все, чего нельзя делать дома, делают на нем: работают,
чистят, набивают тюфяки, выколачивают старые ковры, кидают мусор,  игра-
ют, гуляют, пасут коз, пляшут под рыли, упражняются из аркебузы и на ба-
рабане; а по ночам предаются любви, в траве, расцвеченной  бумажками,  у
шепчущих струй Беврона, которого ничем не удивишь (и не такое видывал!).
   Пока жив был герцог Людовик, все шло хорошо, потому что он делал вид,
будто ничего не замечает. Это был человек, который знал,  что  лошадками
легче править, если не слишком натягивать вожжи. Какой ему был убыток от
того, что нам казалось, будто мы люди свободные и умеем за  себя  посто-
ять, если на самом деле хозяином был он? Но сын его -  человек  тщеслав-
ный, ему важно не то, что он есть, а то, каким он кажется (оно и  понят-
но: сам-то он ничто), и он задирает башку, чуть запоешь кукареку. А меж-
ду тем надо, чтобы француз пел и над хозяевами своими издевался. Если он
не издевается, он восстает; он не охотник подчиняться тем,  кто  желает,
чтобы их всегда принимали всерьез. Мы любим от души только то,  над  чем
мы можем от души посмеяться. Потому что смех равняет всех. А  этому  гу-
сенку вздумалось запретить нам играть, гулять, мять и портить  траву  на
Графском лугу. Нашел тоже время! После всех наших несчастий,  когда  ему
следовало бы скорее сложить с нас подати!.. Да, но зато мы ему и показа-
ли, что кламсийцы не из того дерева, которое идет на хворост, а из креп-
кого дуба, куда топор входит с трудом, а ежели вошел,  то  вытащить  его
еще труднее. Не пришлось и сговариваться. Единодушие было полное.  Отоб-
рать у нас наш луг! Отобрать подарок, который нам поднесли, - или  кото-
рый мы сами себе присвоили (это все равно: добро, которое украл и хранил
триста лет, становится собственностью, трижды священной), добро тем  бо-
лее драгоценное, что оно было не нашим, и мы его сделали нашим, пядь  за
пядью, день за днем, медленным захватом и долгим упорством, единственное
добро, которое нам ничего не стоило, кроме труда его забрать! Это  отби-
вало охоту что бы то не было забирать! К чему тогда и жить? Да ведь если
бы мы уступили, наши покойники встали бы из могил!" Честь города сплоти-
ла всех.
   В тот же день, когда городской барабанщик заунывным  голосом  (словно
он сопровождал на Самбер приговоренного к виселице) прокричал нам  роко-
вой указ, вечером все видные люди, главы братств и цехов  и  знаменосцы,
собрались под сводами Рынка. Был там и я и представлял, как и  полагает-
ся, мою покровительницу, Иоакимову супругу, бабушку, святую Анну. О том,
как именно действовать, мнения расходились; но что действовать  надо,  с
этим все были согласны. Ганньо, за святого Элигия, а за  святого  Николу
Калабр заявили себя сторонниками действий решительных: и  хотели  немед-
ленно поджечь ворота, разбить заставы, а страже головы  и  скосить  луг,
наголо, дочиста. Но, за святого Гонория, пекарь Флоримон и  Маклу-садов-
ник, за святого Фиакра, люди кротки, как и их святые, были благодушнее и
предпочитали ограничиться пергаментной войной: платоническими пожелания-
ми и челобитиями герцогине (сопровождаемыми, надо полагать, небесплатны-
ми подношениями из печи и сада). К счастью, трое нас - я, Жан  Бобен  за
святого Криспина и Эмон Пуафу за святого Викентия - не  собирались,  для
того чтобы проучить герцога, ни лобызать, ни взгревать ему зад. Доброде-
тель in medio stat [25]. Истый галл, когда желает подшутить над  людьми,
умеет делать это спокойно, под самым их носом,  но  его  не  задевая,  а
главное, не навлекая на себя неприятностей. Мало отомстить: надо  еще  и
повеселиться. Так вот что мы изобрели... Но не рассказывать же мне,  ка-
кую я придумал славную шутку, когда пьеса еще не сыграна? Нет, нет, раз-
балтывать нельзя. Достаточно сказать, к чести всех нас, что нашу великую
тайну целых две недели знал и хранил весь город. И хоть первая  мысль  и
моя (я этим горжусь), но всякий ее чем-нибудь приукрасил: один подправил
ухо, другой прибавил сюда локон, туда ленточку, так что  дитя  оказалось
щедро наделено; отцов было вдоволь. Старшины, голова, осторожно и  поти-
хоньку, ежедневно осведомлялись, как растет младенец; а мэтр Делаво,  по
ночам, укутав нос плащом, являлся побеседовать с нами об этом деле, нау-
чая нас способам нарушить закон, в то же время его соблюдая, и  торжест-
венно извлекал из карманов какую-нибудь  хитроумную  латинскую  надпись,
которая прославляла герцога и нашу покорность, но могла означать как раз
и обратное.
   Наконец настал великий день. На  площади  святого  Мартына  мы  ждали
старшин, мастера и подмастерья, гладко выбритые,  расфуфыренные,  смирно
выстроившись под нашими знаменами. Ровно в  десять  зазвонили  колокола.
Тотчас же, по обе стороны площади, обе двери, и ратуши и святого  Марты-
на, распахнулись настежь, и на ступенях, тут и там (словно шествие часо-
вых фитурок), показались с одной стороны белые стихари священников, а  с
другой - желтые и зеленые, как айвы, старшины. При виде друг  друга  они
обменялись, поверх наших голов, глубокими поклонами. Затем спустились на
площадь, в предшествии одни - ярко-алых служек, в  красных  одеяниях,  с
красными носами, а другие - горедских "приставов,  затянутых,  звякающих
шейными цепями и брякающих о мостовую длинными палашами. Мы, выстроенные
вокруг площади, вдоль домов, изображали круг; а начальство,  расположен-
ное по самой середке, изображало пуп. Все было налицо. Никто не опоздал.
Стряпчие, писцы и нотариус, под хоругвью святого Ива, поверенного госпо-
да бога, и аптекаря, лекаря и врачи, тонкие  знатоки  мочи  (всякому  по
вкусу свое винцо) и клистирных дел мастера, под заступничеством  святого
Кузьмы, освежителя райских кишок, образовали  вокруг  головы  и  старого
настоятеля священную гвардию пера и клизмы.  Из  уважаемых  граждан  от-
сутствовал как будто только один: а именно прокурор, представитель  гер-
цога, но женатый на дочери господина старшины, добрый кламсиец и местный
владелец, который, узнав о затеянном и пуще всего боясь стать на чью-ли-
бо сторону, благоразумно ухитрился отлучиться накануне.
   Некоторое время бурлили на месте. Словно чан с бродящим  суслом.  Что
за веселый гомон! Говор, смех, настройка скрипок и собачий лай. Ждали...
Чего? Потерпите! Сюрприз... Да вот и он! Он еще не показался, а уже вол-
на голосов его опережает, возвещая; и все шеи разом поворачиваются,  как
флюгера на ветру. На площадь выплывает из  Рыночной  улицы,  несомое  на
плечах восемью дюжими молодцами и покачиваясь над толпой, деревянное со-
оружение в виде пирамиды, три стола разной величины,  поставленные  друг
на дружку, разубранные светлыми шелками; ножки  обвиты  лентами,  обшиты
позументами, а на вершине, под балдахином с  плюмажами  и  развевающимся
каскадом пестрых лент, завешенная статуя. Никто даже  не  удивился:  все
были посвящены в тайну. Всякий весьма учтиво снял перед  ней  шляпу;  но
мы, старые шутники, посмеивались в колпаки.
   Как только эту штуку вынесли на площадь, в самую середину, промеж го-
ловы и кюре, цехи двинулись с музыкой, описав сперва вокруг  неподвижной
оси полный круг, а затем вступили в переулок, который,  мимо  церковного
входа, ведет вниз, к Бевронским воротам.
   Первым, как полагается, шагал святой Никола. Калабрийский король, об-
лаченный в церковную мантию, с вышитым на спине золотым солнцем, похожий
на жука, держал в своих черных и узлистых руках знамя речного  святителя
в виде загнутой с обоих концов лодки, на  которой  Никола  благословляет
посохом трех малюток, сидящих в кадке. Его  сопровождали  четыре  старых
судовщика, несших четыре желтых свечи, толстых, как окорока, и  твердых,
как дубины, которые они были готовы при первой надобности пустить в ход.
И Калабр, хмуря брови и воздевая к святителю свой единственный глаз, ша-
гал, расставив ноги и выпячивая то, что служило ему животом.
   Далее следовали приятели оловянной кружки, сыны святого  Элигия,  но-
жовщики, слесаря, тележники и кузнецы, в предшествии Ганньо с  изувечен-
ной рукой, который высоко держал в своей двупалой клешне крест с изваян-
ными на древке молотом и наковальней. А гобои играли "Штаны короля Даго-
бера".
   Затем шли виноградари, бочары, поющие гимн вину и его святому, Викен-
тию, который, взгромоздясь на древко, в одной руке держал жбан, а в дру-
гой виноградную гроздь. Мы, столяры и плотники, святой  Иосиф  и  святая
Анна, зять и теща, добрые питухи, шагали следом за  кабацким  угодником,
прищелкивая языком и косясь на винцо. А святые Гонории, тучные  и  белые
от муки, несли на багре, словно римский трофей,  круглый  хлеб  в  свет-
ло-русом венке. За белыми-черные, варом  измазанные  сапожники,  которые
плясали вокруг святого Криспина, щелкая шпандырями. И, наконец, на слад-
кое, святой Фиакр, весь в цветах. Садовники и садовницы, убрав гирлянда-
ми роз шляпы, заступы и грабли, несли на носилках груду гвоздик и левко-
ев. Их красная шелковая хоругвь, изображающая голоногого Фиакра, подотк-
нувшегося под самый зад и нажимающего ступней на лопату,  плескалась  на
осеннем ветру.
   А напоследок тронулось занавешенное сооружение. Девочки в белом,  се-
менившие впереди, мяукали песнопения. Городской голова  и  трое  старшин
шли по обе стороны, держа толстые кисти лент, ниспадавших  с  балдахина.
Вокруг них двигались цепью святой Ив и  святой  Кузьма.  Сзади,  выпятив
зоб, петухом выступал швейцар; и кюре, с двумя аббатами по бокам, из ко-
торых один был длинный, как день без хлеба, а другойкруглый  и  плоский,
как хлеб без дрожжей, затягивал, через каждые десять шагов, низким басом
обрывки литании, но себя не утруждая, попеть и другим предоставляя,  ше-
веля губами, сложа руки на животе и засыпая на ходу. А дальше валил  ос-
тальной народ, целым куском, плотным, упругим месивом, как густой поток.
Мы же служили запрудой.
   Мы вышли из города. Мы двинулись прямо к лугу. Ветер срывал с  плата-
нов листья. Их легкий взвод скакал по солнечной дороге. И медленная река
уносила их золотые кольчуги. У заставы три сержанта и новый капитан зам-
ка сделали вид, что не хотят нас пропустить.  Но,  не  считая  капитана,
только что назначенного, новичка в нашем городе и  принимавшего  все  за
чистую монету (бедняга прибежал со всех ног, запыхался и яростно  вращал
глазами), все мы, как воры на базаре, были в стачке. Тем не менее  пору-
гались, почертыхались, вступили в драку, это полагалось по роли,  играли
на совесть; но большого труда стоило не прыснуть со смеху. Однако нельзя
было особенно тянуть комедию, потому что Калабр с товарищами начали  иг-
рать уж слишком хорошо; святой Никола на своем древке становился грозен,
а свечи колыхались в кулаках, привлекаемые сержантскими  спинами.  Тогда
выступил городской голова, снял шляпу и крикнул:
   - Шапки долой! В тот же миг упала завеса, покрывавшая статую под бал-
дахином, и городские пристава возгласили:
   - Дорогу герцогу! Шум мгновенно умолк. Святой Никола, святой  Элигий,
святой Викентий, святой Иосиф со святой Анной,  святой  Гонорий,  святой
Фиакр, выстроившись по сторонам, взяли на караул; сержанты и толстый ка-
питан, совсем растерявшийся, обнажив головы, расступились; и вот, гарцуя
на плечах у носильщиков, увенчанный лаврами, в токе набекрень и со  шпа-
гой у пояса, предстал изваянный герцог. Во всяком случае, так  возвещала
urbi et orbi [26] надпись мэтра Делаво; но говоря по  правде,  -  и  это
особенно забавно, - так как у нас не было  ни  времени,  ни  возможности
сделать похожее изображение, мы просто достали с чердака ратуши какую-то
старую статую (никто не знал толком, ни кого она изображает, ни чьей она
работы; единственно, на подножье можно было  разобрать  полустертое  имя
"Балтазар", впоследствии ее прозвали "Балдюк"). Ну не все ли это  равно?
Спасает вера. Разве портреты святого Элигия, святого Николы  или  Иисуса
более похожи? Ежели веришь, всюду увидишь, кого хочешь.  Требуется  бог?
Да мне достаточно, если угодно, полена, чтобы вместить и его и мою веру.
На этот раз требовался герцог. Его и нашли.
   Герцог проследовал мимо склонившихся знамен. Так как луг был его,  то
он на него и вступил. И мы, дабы оказать ему честь,  ему  сопутствовали,
все до одного, военным строем, с барабанным боем, с трубами и  рогами  и
со святыми дарами. Кто бы мог найти  в  этом  что-нибудь  плохое?  Разве
только плохой верноподданный, человек  угрюмый.  Волей-неволей  пришлось
это одобрить и капитану. Ему оставалось одно  из  двух:  или  арестовать
герцога, или примкнуть к шествию. Он и зашагал в ногу.
   Все шло как нельзя лучше, и вдруг у самой пристани чуть не  произошло
крушение. У входа святой Элигий задел святого  Николу,  а  святой  Иосиф
сцепился с тещей. Всякий норовил пролезть первым, не считаясь ни с  воз-
растом, ни с приличиями, ни с уважением к дамам. А так как в  этот  день
все собрались готовые к бою и в настроении воинственном, то у всех чеса-
лись кулаки. К счастью, я, который зараз и с Николой по имени, и с Иоси-
фом и Анной по ремеслу, не говоря уже о моем молочном братце, святом Ви-
кентий, вскормленном на вииоградце; я, который за всех святых,  лишь  бы
они были за меня, я приметил тележку, проезжавшую мимо с виноградника, и
Гамби, моего приятеля, ковылявшего рядом, крикнул:
   - Друзья! Среди нас нет первых. Обнимемся! Вот кто всех нас  помирит,
наш властелин, единственный (после герцога, само собой). Он явился. При-
вет ему! Да здравствует Бахус!
   И, подхватив Гамби под ляжки, я водружаю его  на  карафашке,  где  он
скользит и шлепается в чан с давленым виноградом. Затем хватаю вожжи,  и
мы первыми въезжаем на Графский луг; Бахус, полоща свой пьедестал в алом
соку, увенчанный виноградными листьями, дрыгал ногами и  хохотал.  Взяв-
шись под ручку, все святые угодники и угодницы шли вприпляску позади за-
да торжествующего Бахуса. Славно было на травке! Танцевали, ели, играли,
прохлаждались целый день вокруг доброго герцога... А к утру луг был  по-
хож на свиной хлев. Ни травинки. Наши подошвы,  запечатленные  в  нежной
земле, свидетельствовали о том усердии, с каким город чествовал герцога.
Я думаю, он остался доволен. А о нас и говорить нечего!.. Надо, впрочем,
сказать, что на следующий день прокурор, вернувшись, счел нужным  возму-
титься, протестовать, грозить. Но он ничего  не  предпринял,  остерегся.
Правда, он начал следствие, но так его и не кончил: конец не всегда делу
венец. Никому не было охоты доискиваться.
   Вот как мы показали, что кламсийцы умеют  быть  покорными  подданными
своего герцога и короля и в то же время поступать  всегда  так,  как  им
втемяшится в голову: она у них деревянная. И этот  удачный  опыт  вернул
веселость исстрадавшемуся городу. Люди  ожили.  Встречались  подмигивая,
обнимались смеясь и думали про себя:
   "Есть еще крошки в нашем лукошке. Самого лучшего у нас не отняли. Все
в порядке".
   И память о наших бедствиях улетучилась.


   ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
   ЧУЖОЙ ДОМ
   Октябрь

   Мне нужно было все-таки, наконец, решить, где мне  жить.  Пока  можно
было, я откладывал. Чтобы лучше прыгнуть, берешь разгон. С тех  пор  как
мой очаг превратился в пепелище, я гостил день тут, день там, то у одно-
го приятеля, то у другого; народу было довольно, чтобы приютить меня  на
ночь-другую, до поры. Пока воспоминание об общей беде еще тяготело  надо
всеми, все были как стадо и всякий чувствовал себя у чужих вроде как  бы
дома. Но долго так тянуться не могло. Опасность удалялась. Всякий понем-
ногу вбирал тело в ракушку. Кроме тех, у кого тела уже не было, да меня,
у которого не было больше ракушки. А поселиться в гостинице  я  не  мог.
Двое моих сыновей и дочь - кламсийские граждане, они бы мне не  позволи-
ли. Не то чтобы молодых людей это очень уязвило в их сыновних  чувствах.
Но что стали бы говорить!.. Однако они не так уж торопились  меня  залу-
чить. Сам я тоже не спешил. Слишком уж мои вольные речи плохо вяжутся  с
их ханжеством. Кому из них принести себя в жертву отцу? Бедняги! Они бы-
ли не в меньшем затруднении, чем я. На их счастье, Мартина, славная  моя
дочка, как будто в самом деле меня любит. Она требовала меня к  себе  во
что бы то ни стало... Да, но имеется мой зять. Я знаю сам, у этого чело-
века нет оснований желать меня видеть у себя. И вот  все  они  принялись
следить друг за другом, следить за мной сердитыми глазами. А  я  от  них
бежал; мне казалось, будто мое старое тело продают с молотка.
   Временно я устроился в моем кута, на Бомонском склоне. Это там  я,  в
июле месяце, старый повеса, переспал с чумой. Ведь всего  забавнее,  что
эти болваны, которые, оздоровления ради, сожгли мой чистый дом, не  тро-
нули лачуги, где побывала смерть. Я, который уже не боюсь госпожи безно-
сой, был очень рад опять очутиться в хижине с земляным полом, где  валя-
лись сосуды предсмертной вечери. Говоря откровенно, я знал, что  зазимо-
вать в этой дыре я не смогу. Дверь расселась, окно выбито, а крыша капа-
ет изо всех дыр, словно над вами подвешен сыр. Но сейчас дождя не  было,
а завтра успеется подумать о завтрашнем. Я не любитель терзаться неведо-
мым будущим. А потом, когда мне не удается распутать,  с  удобством  для
себя, какое-нибудь затруднение, я помогаю себе тем, что перестаю  думать
об этом деле до следующей недели. Мне говорят: "Много  ты  выиграл?  Все
равно придется проглотить пилюлю". - "Это смотря как, - отвечаю я. - По-
чем знать, может быть, через неделю и мира-то не будет.  Вот-то  я  буду
огорчен, что поторопился, если пилюлю я проглочу, а тут затрубят господ-
ни трубы! Мой друг, счастья не откладывай ни на час! Счастье  надо  пить
свежим. А неприятность может и подождать. Если бутылка и выдохнется,  то
это только лучше".
   Итак, я ждал или, вернее, заставлял дожидаться то неприятное решение,
которое рано или поздно мне предстояло принять.  А  чтобы  тем  временем
ничто мне не мешало, я запер дверь на засов и забаррикадировался.  Мысли
мои меня не тяготили. Я копался в своем саду, расчищал дорожки, окучивал
сеянцы под опавшей листвой, подрезал артишоки, лечил болячки и раны ста-
рых деревьев: словом, обряжал сударыню-землю,  собиравшуюся  уснуть  под
зимним пуховиком. Затем, чтобы себя вознаградить, я отправлялся пощупать
бока какой-нибудь хорошенькой дуле, рыжей или  желто-мраморной,  забытой
на ветке... Господи, до чего приятно, когда набьешь рот и у  тебя,  тая,
ходит в глотке вверх и вниз, во всю ее длину, душистый сок!  В  город  я
наведывался, только когда нужно было возобновить запасы  (я  разумею  не
только харч и питье, но и новости). Я боялся встретиться  со  своим  по-
томством. Я им сообщил, что я в отъезде. Не поручусь, что они этому  по-
верили; но, как почтительные сыновья, опровергать этого они  не  хотели.
Таким образом, мы словно играли в прятки, как мальчишки, которые кричат:
"Волк, ты здесь? "; и мы могли бы еще некоторое время, чтобы тянуть  иг-
ру, отвечать: "Волка нет..." - если бы не Мартина. Женщина, когда  игра-
ет, всегда плутует. Мартина не верила. Мартина меня знает; Мартина быст-
ро разгадала мои хитрости. Она шутить не любит, когда дело касается вза-
имных обязанностей отцов и детей, братьев, сестер и прочих.
   Однажды вечером, выйдя из кута, я увидел, что она взбирается по косо-
гору. Я вернулся и запер вход. Затем присел под оградой и замер. Она по-
дошла к калитке, стук, крик, свист. Я был недвижим, как мертвый лист.  Я
затаил дыхание (как назло, меня разбирал кашель).  Она,  не