его?
Что это такое: прийти и молчать! Ну, говори или убирайся! Да не  ворочай
глазами. Не тереби книгу. Что это у тебя такое?
   Бедняга встал:
   - Я вижу, что я тебя раздражаю, Кола. И я ухожу. Я  принес  было  эту
книгу... Это, видишь ли, Плутарх, "Жизнеописания знаменитых людей",  пе-
реложенные на  французский  язык  мессиром  Жаком  Амио,  епископом  Ок-
серрскнм, Я думал...
   (Он все еще не мог решиться окончательно.)
   - ...что, может быть, тебе доставит...
   (Боже, чего это ему стоило!)
   - ...удовольствие, вернее, утешение, ее общество...
   Зная, до чего этот старый стяжатель, обожающий книги еще больше,  чем
деньги, не любит их никому давать. (когда, бывало, дотронешься до  одной
из них в шкафу, он строил рожу страдающего любовника, который видит, как
грубый нахал тискает грудь его  возлюбленной),  я  был  тронут  величием
жертвы. Я сказал:
   - Старый друг, ты лучше меня, я скотина; я обошелся с тобой нехорошо.
Приди поцелуй меня.
   Мы поцеловались. Я взял книгу. Он был бы рад ее у меня отобрать.
   - Ты будешь ее очень беречь?
   - Не беспокойся, - ответил я, - это будет моя подушка.
   Он ушел нехотя, видимо, не очень успокоенный.
   И я остался вдвоем с Плутархом Херонейским, маленьким  пузатым  томи-
ком, поперек себя толще, в тысячу триста страниц, убористых  и  плотных,
напичканных словами, как мелким зерном. Я подумал:
   "Тут хватит корму на три года, без передышки, для трех ослов".
   Сперва я принялся разглядывать, в начале каждой главы, в круглых  ме-
дальонах, головы всех этих знаменитых, отрезанные и завернутые в  лавро-
вые листья. Им не хватало только пучка петрушки в носу. Я думал:
   "Какое мне дело до этих греков и римлян? Они умерли и  мертвы,  а  мы
живы. Что они могут мне рассказать, чего бы я не знал не  хуже  их?  Что
человек весьма дрянной, хоть и занятный, скот, что вино хорошеет с тече-
нием лет, а женщина нет, что во всех странах, и там, и тут, большие  ма-
леньких грызут, а когда беда стрясется и с ними, маленькие  смеются  над
большими? Все эти римские врали витийствуют  пространно.  Я  красноречие
люблю, но я их предупреждаю заранее: говорить будут не только они; я  им
позатыкаю клювы..."
   Затем я снисходительно начал перелистывать книгу, рассеянно закидывая
в нее скучающий взгляд, словно удочку в реку.  И  так  и  замер,  друзья
мои... Друзья мои, ну и улов!.. Не успевал поплавок подержаться на воде,
как он нырял, и я вытягивал таких карпов, таких щук! Неведомых рыб,  зо-
лотых, серебряных, радужных, усеянных самоцветными каменьями и рассыпав-
ших вокруг целый дождь искр... И они жили, плясали, извивались, прыгали,
шевелили жабрами и били хвостом! А я-то считал их  мертвыми!..  Если  бы
теперь рухнул мир, я бы, кажется, не заметил; я следил за  удочкой:  вот
уж клевало, вот уж клевало! Ну-ка, что за чудище  вылезает  из  воды  на
этот раз?.. И трах - чудесная рыбина взлетает на лесе, с белым брюхом  и
в кольчуге, зеленой, как колос, или  синей,  как  слива,  сверкающей  на
солнце!.. Дни, которые я за этим провел (дни или недели?), -  перл  моей
жизни. Благословенна моя болезнь!
   И благословенны мои глаза, сквозь которые проникают в  меня  чудесные
видения, замкнутые в книгах! Мои колдовские глаза, которые из-под  узора
жирных и узких зрачков, бредущих черным стадом по странице, меж двух ка-
нав ее полей, воскрешают исчезнувшие воинства, рухнувшие города, римских
витий и суровых вояк, героев и красавиц, водивших их за нос, широкий ве-
тер равнин, лучезарное море, и синь восточных небес, и мир, который  ис-
чез!..
   Передо мной проходит Цезарь, бледный, хрупкий и маленький, возлежащий
на носилках, посреди рубак, которые идут за ним, ворча,  и  этот  обжора
Антоний, который путешествует со своими поставцами, посудой и  блудницам
и, объедается у опушки зеленой рощи, пьет, блюет и снова  пьет,  съедает
за обедом восемь жареных кабанов и удит соленую рыбу, и размеренный Пом-
пеи, которого Флора кусает от любви, и Полиоркет, в широкой шляпе и  зо-
лотой мантии, на которой изображены земля и небесные  круги,  и  великий
Артаксеркс, царящий, как бык, над черно-белым  стадом  своих  четырехсот
жен, и одетый Вакхом красавец Александр, который возвращается  из  Индии
на колеснице, влекомой восемью конями,  разубранной  свежими  ветками  и
пурпурными коврами, под звуки скрипок, свирелей и гобоев, который пьет и
пирует со своими полководцами, украсив шляпы цветами, а его войско  сле-
дует за ним с чашами в руках, и женщины скачут, как  козы...  Ну,  разве
это не чудесно? Царицу Клеопатру, флейтистку Ламию  и  Сатиру,  до  того
прекрасную, что больно глазам, тут же под носом у  Антония,  Алекса  или
Артаксеркса я беру, если хочу, я ими наслаждаюсь, я ими обладаю. Я всту-
паю в Экбатану, я пью с Фаидой, я сплю с Роксаной, я уношу на  спине,  в
котомке, увязанную Клеопатру; вместе с Антиохом, багровеющим и пламенею-
щим страстью к Стратонике, я томлюсь по своей мачехе  (забавное  дело!),
опустошаю Галлию, прихожу, вижу, побеждаю, и (что очень приятно) все это
не стоит мне ни капли крови.
   Я богат. Каждая повесть - каравелла, привозящая из Индии или Берберин
драгоценные металлы, старые вина в мехах, диковинных зверей, пленных ра-
бов... что за молодцы! Какая грудь! Какие бедра!.. Все это мое.  Царства
жили, росли и умирали на забаву мне...
   Что это за карнавал такой! Я словно становлюсь по очереди  каждой  из
этих масок. Я забираюсь в их кожу; облекаюсь в их тело, в их страсти;  и
пляшу. При этом я и балетмейстер, я дирижирую музыкой, я старик Плутарх;
это я, и не иначе, это я написал (ведь этакая мне счастливая мысль приш-
ла!) все эти побасенки... Какое наслаждение чувствовать, как музыка слов
и пляска фраз, кружа и смеясь, уносят тебя на простор, свободного от те-
лесных уз, от мук, от старости!.. Дух - ведь это же господь  бог!  Хвала
святому духу!
   Иной раз, остановившись посредине рассказа, я присочиняю конец: затем
сличаю создание моей фантазии с тем,  которое  изваяно  жизнью  или  ис-
кусством. Когда его ваяло искусство, я нередко разгадываю загадку:  ведь
я же старая лиса, знаю всякие хитрости и посмеиваюсь в  бороду,  что  их
пронюхал. Но когда ваяла жизнь, я подчас плошаю. Она лукавее нас,  и  ее
выдумки почище наших. Вот уж буйная особа!.. И только в одном она никог-
да не разнообразит свой рассказ: это когда надо поставить точку.  Войны,
любовные страсти, веселые шутки - все кончается  известным  вам  прыжком
туда, в яму. Тут она повторяется всякий раз. Словно  капризный  ребенок,
который, наигравшись, ломает свои игрушки. Я здесь, я кричу ей:  "Грубое
создание, да оставь же мне ее!" Отнимаю... Поздно! Игрушка сломана...  И
мне сладостно бывает баюкать, как делает Глоди, обломки  моей  куклы.  И
эта смерть, возникающая, как бой часов, при каждом обороте стрелки, при-
обретает   прелесть   припева.   Звоните,   колокола,   гуди,   трезвон:
динь-динь-дон!
   "Я - Кир, покоривший Азию, властитель персов, и я прошу  тебя,  друг,
не завидуй этой малости земли, прикрывающей мое бедное тело..."
   Я перечитываю это надгробие, стоя рядом с Александром, который содро-
гается в  плоти  своей,  готовый  его  покинуть,  ибо  ему  чудится  уже
собственный его голос, поднимающийся из-под  земли.  О  Кир,  Александр,
насколько вы мне ближе, когда я вижу вас мертвыми!
   Вижу я их, или это мне снится?.. Я щиплю себя, говорю: "Эй, Кола,  ты
не спишь?" Тогда я беру со столика, возле кровати, обе медали (я их  от-
копал у себя на винограднике в прошлом году), волосатого Коммода, одето-
го Геркулесом, и Криспину Августу, с жирным подбородком, с хищным носом.
Я говорю: "Я не сплю, глаза мои открыты, я держу Рим на ладони..."
   До чего приятно бывает теряться в размышлениях нравственного порядка,
спорить с самим собой, пересматривать заново мировые вопросы,  разрешен-
ные силой, переходить через Рубикон... нет, оставаться на берегу...  пе-
реходить нам или нет? Сражаться с Брутом или с  Цезарем,  соглашаться  с
ним, потом не соглашаться, да еще так красноречиво, и  до  того  запуты-
ваться, что под конец забываешь вполне, на чьей ты стороне! Это занятнее
всего: ты весь полон темой, разражаешься  речами,  доказываешь,  вот-вот
докажешь, отвечаешь, возражаешь: грудь с грудью,  выпад,  взмах,  ну-ка,
отрази!.. А в конце концов ты же и проткнут... Быть побитым самим собою!
Это уж обидно... Виноват Плутарх. У него такой золотой слог,  и  он  так
добродушно говорит вам: "Милый мой друг", что всегда оказываешься одного
с ним мнения; а у него их столько, сколько самих рассказов.  Словом,  из
всех его героев я всякий раз предпочитаю того, о котором только что про-
чел. Да и сами они, как и мы, все подчинены единой героине,  впряжены  в
ее колесницу... Триумфы Помпея, что вы в сравнении с  этим?  Она  правит
историей. Я разумею Фортуну, чье колесо крутится, крутится и никогда  не
пребывает "в одном положении, подобно луне", как говорит у Софокла рогач
Менелай. И это весьма утешительно, раз она такая шалунья, - особенно для
тех, кто не вышел из новолунья.
   Временам и я говорю себе: "Послушай, Брюньон, мой друг, и какого чер-
та ты всем этим интересуешься? Какое тебе дело, скажи ты мне,  пожалуйс-
та, до римской славы? Или до сумасбродств всех этих великих разбойников?
С тебя хватит и твоих, они тебе по росту. Видно, досужий ты человек, что
занимаешься пороками и невзгодами людей, умерших  тысячу  восемьсот  лет
назад! Потому что ведь, милый ты мой (это проповедует господин  Брюньон,
чинный, степенный кламсийский обыватель), согласись  сам:  твой  Цезарь,
твой Антоний и шлюха их Клео, твои персидские цари, которые режут родных
сыновей и женятся на родных дочерях, - сущие прохвосты. Они умерли;  это
лучшее из всего, что они сделали за всю свою жизнь. Оставь их прах в по-
кое. Как это может взрослый человек находить удовольствие в подобных бе-
зумствах? Посмотри на своего Александра, разве тебя не возмущает,  когда
на погребение Гефестиона, своего смазливого любимчика, он тратит  сокро-
вища целого народа? Добро бы еще убивать! Человеческое племя -  неважное
семя. Но сорить деньгами! Сразу видно, что эти уроды не сами их  выращи-
вали. И ты находишь это занятным? Ты таращишь  глаза,  ты  торжествуешь,
словно эти монеты ты роздал сам! Если бы ты их роздал, ты был бы  дурак.
И ты сугубый дурак, раз тебя радуют дурости, которые учинили  другие,  а
не ты сам".
   Я отвечаю: "Брюньон, золотые твои слова, ты прав всегда. А я все-таки
дал бы себя высечь ради всех этих глупостей, и все-таки  в  этих  тенях,
бесплотных уже две тысячи лет, больше крови, чем в живых. Я их знаю, и я
их люблю. Если бы Александр прослезился надо мной, как над Клитом, я  бы
с радостью дал ему убить и себя. У меня горло сжимается, когда  я  вижу,
как Цезарь в сенате мечется среди кинжалов, словно  зверь,  затравленный
псами и ловчими. Я стою, разинув рот, когда мимо плывет Клеопатра в сво-
ей золотой ладье, посреди нереид, прислонившихся к снастям,  и  красивых
маленьких пажей, голых, как амуры; и я раздуваю свой длинный нос, вдыхая
благовонный ветер. Я плачу, как теленок, когда под конец Антония,  окро-
вавленного, умирающего, связанного, поднимает на канате  его  красавица,
свесившись из башенного окна, и тянет к себе изо всех сил (только  бы...
он такой тяжелый... только бы она его не выпустила!) несчастного,  кото-
рый простирает к ней руки..."
   Что же волнует меня, что же привязывает меня к ним, как к  родным?  А
то, что они мне родные, они - я, они - Человек.
   Как мне жаль обездоленных бедняг, которым незнакомо наслаждение  кни-
гами! Ведь есть такие,  которые  высокомерно  гнушаются  прошлым  и  до-
вольствуются настоящим. Глупее глупых утят, дальше собственного носа ви-
деть не хотят! Да, настоящее-это хорошо. Но все хорошо, черт  возьми,  я
загребаю обеими руками и не морщусь перед накрытым столом. Вы бы на него
не клепали, если бы отведали сами. Или же, друзья мои, у вас плохой  же-
лудок. Я понимаю, что то, что обнял, держишь в объятиях. Но вы  и  обни-
мать не умеете, и милая ваша тоща. Вкусно и мало, в этом вкусу  мало.  Я
предпочитаю много и вкусно...  Довольствоваться  настоящим  можно  было,
друзья мои, во времена старика Адама, который ходил нагишом, за неимени-
ем платья, и, никогда ничего не видав, только и мог любить такое  ребро.
Но мы, которые имели счастье явиться после него в полный дом, куда  наши
отцы, деды и прадеды свалили и нагромоздили все то, что они скопили,  мы
были бы глупы весьма, если бы сожгли свои закрома,  под  тем  предлогом,
что наша земля родит и сама!.. Старик Адам был  дитя!  Это  я  -  старик
Адам: потому что я тот же человек и за это время вырос. Мы  одно  с  ним
дерево, но только я выше. Всякий взмах топора, ранящий одну  из  ветвей,
отдается в моей листве. Горе и радость мира - мои. Если кто страдает,  -
мне больно; если кто счастлив, - я смеюсь. И еще яснее, чем в  жизни,  я
ощущаю в книгах это братство, которое нас связует, всех нас, и торбонос-
цев и венценосцев; ибо и от тех и от других ничего  не  остается,  кроме
пепла да пламени, которое, вобрав в себя лучшее, что есть в наших душах,
возносится к небу, единое и многообразное, воспевая  несчетными  языками
своих кровавых уст славу всемогущему...
   Так я мечтаю у себя на чердаке. Ветер  угасает.  Меркнет  свет.  Снег
шуршит крылом по окну. Крадется тень. В глазах у меня мутнеет. Я  накло-
няюсь к книге и слежу за рассказом, убегающим во тьме. Я вожу  носом  по
бумаге: как собака по следу, я вбираю человеческий запах. Ночь  надвига-
ется. Надвинулась ночь. Моя дичь ускользает и мчится прочь. Тогда я  ос-
танавливаюсь посреди леса и с сердцем, бьющимся от погони, прислушиваюсь
к убегающему звуку. Чтобы лучше видеть впотьмах,  я  закрываю  глаза.  Я
мечтаю, лежа на постели, не шевелясь. Я не сплю, я перебираю СБОИ мысли;
временами гляжу на небо, в окно. Когда  я  протягиваю  руку,  я  касаюсь
стекла; я вижу эбеновый купол,  перечеркнутый  кровавой  каплей  падучей
звезды... Еще и еще... Огненный дождь озаряет ноябрьскую ночь...  И  мне
вспоминается комета Цезаря. Быть может, это его кровь струится в небе...
   Опять светло. Я все еще мечтаю. Воскресенье. Поют колокола. Моя  фан-
тазия опьянена их гулом. Она заполняет весь дом, от погреба до  чердака.
Она испещряет книгу (ах, бедный Пайар!) моими надписями. Моя комната ог-
лашена грохотом колесниц, звоном труб, конским ржанием  и  шумом  войск.
Стекла дрожат, в ушах у меня звенит, сердце колотится, я сейчас крикну:
   - Ave, Caesar, imperator! [27] А мой  зять  Флоримон,  зашедший  меня
проведать, смотрит в окошко, шумно зевает и говорит:
   - Сегодня на улице хоть бы кошка!


   ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
   КОРОЛЬ ПЬЕТ
   Мартынов день (11 ноября)

   Сегодня с утра во всем была какая-то удивительная нега. Она  проноси-
лась в воздухе, теплая, как ласка атласной кожи. Она  ластилась  к  вам,
как пушистая кошка. Она стекала по окну, как золотой мускат.  Небо  при-
подняло свое облачное веко и голубым, спокойным оком смотрело на меня; а
на крыше у меня смеялся светло-русый солнечный луч.
   Я чувствовал себя томным, старый дурак, и мечтательным, как юноша. (Я
перестал стариться, я молодею; если так будет и дальше, я скоро  превра-
щусь в мальчишку.) Итак, сердце мое было  полно  химерических  ожиданий,
словно добрый Роже, глазеющий на Альсину. Я на все смотрел  растроганным
взглядом.
   Я в этот день не обидел бы мухи. Я истощил запас моих былых проказ.
   И вот когда мне казалось, что я один, я вдруг увидел Мартину,  сидев-
шую в углу. Я не заметил, как она вошла. Вопреки своему обыкновению, она
ничего мне не сказала; она уселась с рукоделием в руках  и  на  меня  не
глядела. Я чувствовал потребность поделиться с  другими  моим  блаженным
состоянием. И я сказал наобум (чтобы завязать разговор, все годится):
   - Почему это сегодня звонили в большой колокол? Она пожала плечами  и
ответила:
   - Да ведь Мартынов день.
   Я упал с облаков. В своих мечтаниях - мыслимое ли дело! - я забыл про
божество моего города! Я сказал:
   - Сегодня Мартынов день? И перед моим взором тотчас возник,  в  толпе
Плутарховых судариков и сударынь, среди моих новых друзей,  старый  друг
(он им под стать), возник всадник, рассекающий мечом свой плащ.
   - Ах, Мартынушка, мой старый куманек, как же это я забыл,  что  нынче
твой денек!
   - Ты этому удивляешься? - сказала Мартина. - Давно пора!  Ты  все  на
свете забыл, господа бога, семью, и бесов, и святых. Мартынушку и Марти-
ну, для тебя ничего не существует, кроме твоих проклятых книжищ.
   Я смеюсь: я давно приметил ее недобрый взгляд, когда она приходила по
утрам и видела, что я сплю с Плутархом. Женщина никогда  не  любит  книг
бескорыстной любовью: она видит в них или соперниц, или любовников. Ког-
да девица или женщина читает, она предается любви и обманывает  мужчину.
Поэтому, заставая нас за чтением, она вопит об измене.
   - Это Мартын сам виноват, - говорю я,  -  он  чтото  не  показывается
больше. А ведь у него осталась половина плаща. Он ее бережет, это  нехо-
рошо. Что поделаешь, доченька? Нельзя давать забыть себя. Если дать себя
забыть, тебя забудут. Запомни этот урок.
   - Я в нем не нуждаюсь, - сказала она. - Где бы я ни была, все обо мне
помнят.
   - Это верно, тебя всегда видно, а еще больше слышно. Кроме  сегодняш-
него утра, когда я ждал обычной взбучки. Почему ты меня ее  лишила?  Мне
ее недостает. Задай-ка мне ее.
   Но она, не поворачивая головы, сказала:
   - Тебя ничем не проймешь. И я молчу.
   Я смотрел на ее упрямое лицо, на то, как она закусила губу,  подрубая
шитье. Вид у нее был грустный и подавленный; и моя победа была мне в тя-
гость. Я сказал:
   - Приходи хоть поцеловать меня. Если Мартына я и  забыл,  то  Мартину
нет. Сегодня твой праздник, и у меня припасен для тебя подарок. Приди за
ним.
   Она нахмурилась и сказала:
   - Злой шутник!
   - Я не шучу, - сказал я. - Подойди, подойди, вот увидишь.
   - Мне некогда.
   - О бесчеловечная дочь, как, тебе некогда подойти меня поцеловать?
   Она нехотя встала; она недоверчиво подошла:
   - Какую еще вийоновщину [28], какую выходку ты для меня припас?
   Я протянул к ней руки.
   - Ну, - говорю, - поцелуй меня.
   - А подарок? - говорит.
   - Да вот он, вот он - это я.
   - Нечего сказать! Хорош подарок!
   - Хорош или плох, все, что у меня есть, я тебе дарю,  я  сдаюсь,  без
всяких условий, на твою милость. Делай со мной, что хочешь.
   - Ты согласен перебраться вниз?
   - Я отдаю себя связанным по рукам и ногам.
   - И ты согласен меня слушаться, согласен, чтобы тебя любили,  настав-
ляли, бранили, баловали, берегли, унижали?
   - Я отрекся от собственной воли.
   - Ну и отомщу же я! Ах ты, мой милый старичишка! Злой мальчишка!  Ка-
кой ты хороший! Старый упрямец! И злил же ты меня!
   Она целовала меня, трясла, как мешок, и прижимала к себе, как младен-
ца.
   Она не стала ждать ни минуты. Меня упаковали. И Флоримон с  пекарями,
украшенные белыми колпаками, упекли меня по узкой лестнице, пятками впе-
ред, затылком вспять, вниз, в широкую кровать, в  светлую  комнату,  где
Мартина и Глоди меня опекали, распекали, допекали без конца:
   - Теперь попался, попался, не уйдешь, бродяга! И это великое благо!
   И вот я в плену, я выкинул мою гордость на помойку; старый хрыч отны-
не подчинен Мартине... И в доме, незаметно, всем правлю я.
   Теперь Мартина нередко устраивается возле меня.  И  мы  беседуем.  Мы
вспоминаем, как однажды, уже давно, мы вот  так  же  сидели  друг  возле
дружки. Но только тогда за лапку была привязана она, потому что повреди-
ла себе ногу, прыгая ночью из окошка (влюбленная кошка!),  чтобы  бежать
на свидание со своим любезным другом. Невзирая на увечье, я порядком  ее
взгрел. Теперь это ей смешно, и она говорит, что я еще мало  ее  отколо-
тил. Но в ту пору, сколько я ни колотил и сколько ни стерег, - а ведь  я
человек хитрый, - она оказывала