это все не для вашего сведения!
   Я был тогда человек холостой, а  светская  жизнь  устанавливает  свои
правила. Вы вот здесь читайте!
   Она вновь обратила глаза к письму.
   "...а потому все мы были много озадачены внезапностью твоего отъезда.
После  него  веселая  наша  компания  любителей  зеленого  сукна  начала
распадаться  необратимо.  Небезызвестный  тебе  Николка  Бутурлин   тоже
покинул нас.., отправившись к праотцам! Случилось сие в  высшей  степени
неожиданно и нелепо. Сам знаешь, что наш приятель  был  в  подчинении  у
коменданта  Петропавловской  крепости,  и  выпала  ему  карта  идти   на
дежурство как раз в ту ночь, когда в сию крепость обманом  проникли  три
злоумышленника  и  совершили  налет  на  камеру,  в  коей,  по   слухам,
содержалась какая-то иностранка, недавно  исчезнувшая  неизвестно  куда.
Ходят слухи, будто она была самозванка, выдавала себя за  дочь  покойной
государыни.., а может быть, имела на то основания... Сие  толком  никому
не ведомо, распространение слухов о ней всячески пресекается.
   Убивши стражника той камеры, где  сия  особа  содержалась  ранее,  но
ничего не выведав, злодеи  предприняли  попытку  добраться  до  тюремных
записей, дабы проследить  след  исчезнувшей,  однако  на  шум  прибежали
караульные  солдаты,  водительствуемые  нашим  храбрым  Бутурлиным,   и,
схватились с разбойниками. Все последние были  убиты  в  перестрелке,  а
Николка словил злодейский удар ножом, от  коего  умер  на  месте.  Имена
злодеев остались неизвестны, как и подлинные замыслы их, однако двое  из
них как будто поляки, а третий, труп коего я видел собственными глазами,
мужчина  лет  тридцати,  гигантского  роста  и  богатырского   сложения,
напоминающий какого-нибудь корсиканского бандита..."

***

   Елизавета продолжала прилежно водить по строчкам глазами,  но  больше
ничего уже не понимала. Ею овладел даже не страх, а какое-то  досадливое
недоумение: да неужели злоключения ее еще не закончились?!
   Она ни минуты не сомневалась, кто были люди,  искавшие  "таинственную
наследницу". Месть Ордена,  запоздалая  месть!  Значит,  она  должна  не
проклинать  императрицу,  ввергнувшую  ее  в  пучину   сего   брака,   а
благодарить ее, ибо это было спасение ее жизни?
   Впрочем, сия догадка поразила ее куда  меньше,  чем  весть  о  гибели
тюремщика (значит, Макара, ее благодетеля, добрейшей  души,  уже  нет  в
живых!)  и  Николки  Бутурлина.  Поистине,  какое-то  проклятие   небес,
какое-то зло должно быть  сокрыто  в  Елизавете,  ибо  она  при-,  носит
несчастье всем, с кем ни соприкасается в жизни.
   И даже несчастный Бутурлин заплатил  за  их  давнюю,  мимолетную,  но
такую трагическую встречу... Какое странное, роковое совпадение!
   Она так глубоко погрузилась в свои воспоминания, что не заметила, как
Валерьян вынул письмо из ее пальцев, и пришла в себя не прежде,  чем  он
дважды потряс ее за плечо:
   - Лизхен, Лизхен, ради бога, ответьте! Что все сие означает?
   - Спросите об том друга вашего, - шепнула  она,  отводя  глаза.  -  Я
здесь, при вас была, почем мне знать, что творилось в крепости?
   - Нет, я не о том, - настаивал  Строилов.  -  Поймите,  я  терялся  в
догадках относительно решения  императрицы,  а  теперь  и  вовсе  голова
кругом идет. Скажите лишь одно: вы  и  впрямь  -  она..,  о  коей  здесь
написано?
   Та, которую друг мой  называет  дочерью  покойной  государыни?  Вы  -
наследница престола?!
   Елизавета вскинула взор, пораженная нотками восторга и  благоговения,
прозвучавшими  в  его  голосе,  и   увидела,   что   лицо   графа   было
воодушевленным, почти счастливым.
   - Елизавета, о господи! Мог ли аз, недостойный, надеяться на столькое
милосердие судьбы!.. - Глаза его алчно  сверкнули,  и  сердце  Елизаветы
болезненно сжалось: так он думает не о ней.., не о ней, а о себе и своей
удаче! - Знайте, я  ваш  душой  и  телом!  Я  жизнь  готов  положить  на
восстановление вашего имени и наследных прав! Я знаю многих недовольных,
которые ринутся за нами по первому зову!..
   - Ox, - тихо молвила Елизавета, откидываясь на подушку, - ох, боже...
   Валерьян тотчас навис над нею со своими жадно приоткрывшимися губами,
но Елизавета уже обрела силы.  Вывернулась  из  его  объятий,  вскочила,
завернулась в халат, подобрала распустившуюся косу.
   - Погодите, сударь, - промолвила она, взглянув на графа столь сурово,
что он невольно застыдился своей наготы и  торопливо  нырнул  в  рубаху,
пригладил волосы,  силясь  принять  елико  возможно  пристойный  вид.  -
Остерегайтесь об сем говорить! Вы и сами не знаете,  какие  беды  можете
навлечь на себя. Не  напрасно  монаршая  воля  нас  с  вами  обрекла  на
заточение в глуши: это только для пользы вашей! Хоть я и не та, за  кого
вы меня принять желаете, за мной издалека тянется кровавая рука,  пощады
не ведающая. Уничтожьте письмо сие и не вспоминайте о нем никогда. Я вся
в воле вашей, готова быть женою покорною, но не требуйте  того,  чего  я
дать не в силах. Ничем не воротить меня на  прежнюю  стезю,  даже  и  не
пытайтесь, молю вас для вашей же пользы! Оставьте мечты  о  ярме  высшей
власти для тех, кто для сего  предназначен  по  праву  рождения,  будьте
лучше милосердным отцом крестьянам нашим - вот в чем  ваше  определение.
Смягчите наказание челобитчику, отмените  бракосочетание  малолетних,  и
вознаграждены будете куда более, нежели при опасных чаяниях...
   Она говорила быстро, глотая  слова,  вся  дрожа  страшной  внутренней
дрожью при виде того, как менялось лицо Валерьяна.
   Не будь Елизавета так встревожена, она  могла  бы  даже  рассмеяться,
глядя, как, подобно луковой шелухе, слетают с  графа  маски  вожделения,
неудовлетворенного  тщеславия,  несбывшихся  надежд  и  остается   одна,
привычная, намертво приклеенная, - личина тупой злобы.
   Елизавета замерла на полуслове, внезапно поняв,  что  ее  доводы  для
него - как об стенку горох, что весь сегодняшний вечер был не чем  иным,
как ловушкою.
   Не самой хитрой, но в которую  она  тем  не  менее  тотчас  попалась,
потому что хотела этого... И одному дьяволу ведомо, что изобретет теперь
Валерьян, чтобы выместить на ней свое разочарование!
   Она вся сжалась, будто в  ожидании  удара,  и  тут  Строилов  сильным
рывком опрокинул ее на постель и навис сверху.
   - Вот так, да? - спросил он негромко. И, к изумлению Елизаветы, вдруг
расхохотался.  -   Вас,   стало   быть,   вполне   устраивает   нынешнее
существование? И мне от вас опасаться нечего? Например, тайного послания
к ее величеству с жалобою на суровое обращение.
   - О чем вы? - простонала  Елизавета,  силясь  отвернуться,  ее  вновь
замутило от зловонного дыхания мужа. - Ив мыслях я  никогда  не  держала
подобного!

***

   - Говорила же  тебе,  глупец!  -  раздался  рядом  женский  голос,  и
Елизавета содрогнулась, словно от хлесткого, с оттяжкою, удара. Это  был
голос Анны Яковлевны.
   А вот и она сама появилась из-за полога, где, очевидно, и таилась все
это время в ночной кофте и чепце, глядя с  ненавистью  на  распростертую
Елизавету.
   - Ты труслив, Валерьян, труслив и  глуп!  -  прошипела  она  с  таким
презрением, что граф вскочил  и  стал  перед  нею,  словно  ослушавшийся
лакей. - Я смирилась с твоей дурацкой придумкою  и  терпеливо  выслушала
все, начиная от ваших любовных стонов и кончая  отповедью,  которую  она
тебе задала. Наследница престола?! Как бы не так! Будь она ею,  дала  бы
тебе согласие, приняла бы твою помощь. Никто не отказывается от власти и
богатства! Но она всего лишь  воровка,  воровка  или  убийца,  браком  с
которой императрица пожелала тебе за что-то отомстить!  Уж  не  знаю  за
что. Ты весь вечер метал бисер перед свиньями, да  еще  и  днем  вынудил
разыграть эту нелепую ссору,  когда  мы  могли  гораздо  лучше  провести
время.
   Анна Яковлевна  турнула  с  кровати  Елизавету,  будто  кошку,  потом
по-хозяйски расправила  скомканные  простыни,  кулаком  взбила  подушки,
отряхнула нога об  ногу  босые  ступни,  юркнула  под  одеяло  и,  уютно
позевывая, пробормотала, нарочно подделываясь под простонародный говор:
   - Что ж ты, Валерьянушка, медлишь?  Али  вдругорядь  решился  женушку
приголубить? А то, может, и я сгожусь?
   Елизавета остолбенела от этой наглости.
   Анна  же  Яковлевна,  притворство  сбросив,  резко  села  и  визгливо
прокричала:
   - Не то решил послушаться сей  шлюхи  каторжной  и  отцом-милостивцем
смердам своим содеяться? Прямо сейчас и начнешь жизнь иную, праведную? -
Ее так и трясло от ревности и злобы.
   Елизавета,  как  ни  была  потрясена,  мимолетно   пожалела   Аннету,
вынужденную наблюдать, как ее любовник ложится в постель с  другой  даже
не для того,  чтобы  утолить  внезапный  голод  плоти,  а  для  утешения
больного  тщеславия!..  Додумать  она  не   успела.   Валерьян,   вконец
разъяренный Анкетою, сорвался с места и вытолкал жену из комнаты.
   Она ухватилась за перила,  чтобы  не  скатиться  с  лестницы;  однако
Строилов новым тычком, таким  болезненным,  что  Елизавета  не  сдержала
крика, отправил ее вниз  по  ступеням;  и  она  растянулась  у  подножия
лестницы, едва переводя дух и не веря, что руки-ноги целы.
   Думала, этим граф удовольствуется, но он  коршуном  слетел  сверху  и
кинулся на нее с кулаками, дав наконец волю своему пылкому  и  жестокому
норову. Схватив Елизавету за косу, подтащил ее к дверям и так ударил под
бока, что у нее и голосу недостало кричать.
   Елизавета вдруг ощутила лютый холод и  жгучее  прикосновение  чего-то
ледяного к полуобнаженному телу.
   И не сразу осознала, что лежит в сугробе у крыльца, а дверь в  дом  с
грохотом захлопнулась.

***

   Елизавета о боли теперь и не  думала,  главное  было  не  замерзнуть.
Опрометью кинулась вокруг дома к черному крыльцу, но  и  тут  сени  были
заперты. Она приникла к  окнам,  застучала  кулаками  в  рамы,  затрясла
двери. Мороз тер кожу ледяным напильником, стискивал тело будто клещами.
Слезы замерзали на щеках.
   И остатки надежды на милость судьбы, всегда выносившей  ее  на  руках
своих из предсмертных бездн, тоже замерзли в душе Елизаветы, потому  что
дом оставался безмолвен. Глаза  ее,  отчаянно  озиравшие  округу,  вдруг
наткнулись на нечто столь ужасное, что и стон замер в горле.
   На тропе,  ведущей  в  хозяйственный  двор,  стояла  высокая  дубовая
колода, к которой был привязан полунагой человек,  понуро  свесивший  на
грудь  голову.  При  лунном  свете  Елизавета  рассмотрела  царапины  от
поспешного бритья на его затылке, кровавые следы кнута  на  плечах...  И
вдруг вспомнила, что  Елизар  Ильич  заикнулся  об  еще  какой-то  каре,
приуготовленной графом для дерзкого челобитчика. Вот она,  эта  кара!  И
теперь уже ничто, никакое милосердие не могло помочь несчастному. Он был
мертв...
   Вмиг вспомнились Елизавете все увещевания, обращенные ею к Валерьяну.
Она в отчаянии качнула головой. Крайняя жестокость характера графа  была
ей известна. Но только сейчас открылось Елизавете, что вид и  причинение
страданий были для него единственной утехою. Напрасно стучать, ломиться,
кричать - не отопрут. Никто из слуг не станет ради нее рисковать навлечь
на себя ярость  графа,  а  ему  до  нее  нет  никакого  дела.  Надеяться
надлежало только на себя.
   Уже не чуя ног, Елизавета кинулась через  сад,  где  на  полдороге  к
обрыву стояло низенькое сооружение: черная баня,  которую  для  дворовых
нынче как раз топили.
   И она не ошиблась. Здесь еще сохранилось дыхание тепла,  и  оно  было
достаточным, чтобы руки и ноги тотчас заломило. Елизавета сорвала с себя
халат и вскочила в большущую бочку, почти полную уже  простывшей  водою,
которая показалась промерзшему телу кипятком. Стеная и плача, оставалась
в бочке до тех пор, пока железные крючья боли не перестали рвать ее тело
на куски; потом влезла на полок и, надевши халат, свернулась  калачиком;
распустила свои длинные волосы и, укрывшись ими, старалась сберечь малую
частичку тепла.

***

   Пляска воспаленных мыслей постепенно утихомиривалась; на смену страху
за свою жизнь приходил обыкновенно не осознаваемый, но  вкоренившийся  в
плоть и кровь суеверный, еще из времен языческих, ужас каждого  русского
перед четвертым банным паром, который искони смертелен для человека, ибо
в нем дозволено париться лишь чертям, лешим, русалкам, овинникам, навьям
- ожившим мертвецам и самим баенникам - существам, бесконечно враждебным
всему крещеному миру.  Не  зря  четвертой  перемены  все  боятся:  "он",
баенник-то, накинется, станет бросаться горячими каменьями  из  каменки,
плескать кипятком; и ежели не убежишь умеючи,  то  есть  задом  наперед,
может совсем запарить!
   Как раз вчера, проходя мимо людской, Елизавета слышала, как девки  за
прялкою друг дружке "страсти" сказывали: мол, пришел  какой-то  мужик  в
баню уже ночью, запоздавшись, после всех разделся и только начал мыться,
как вдруг кто-то его сзади облапил и говорит:  "Теперь  ты  наш!"  Мужик
оробел и едва молвил:
   "Нет, я  не  ваш!"  -  взялся  за  шейный  крест  и  пролепетал:  "Да
воскреснет бог!.." Державшие его руки ослабли, он вырвался  и  опрометью
бросился из бани; так голый и прибежал домой;  сердце  на  пару  у  него
зашлось, и не один час лежал без языка: сроду такой страсти не видел!
   Елизавета даже  приподнялась  и  попыталась  разглядеть  при  блеклом
лунном свете, скупо проникавшем в замороженное окошко, не видать  ли  на
золе возле печки  крестообразных,  точь-в-точь  курячьи,  следов  навий,
затаившихся где-нибудь в темном углу.  Ничего  не  нашла  и  со  вздохом
облегчения вновь уронила голову на распаренные, душистые доски.
   В висках начала пульсировать боль. Сперва чуть-чуть; чем дальше,  тем
сильнее озноб пробегал по телу...
   Елизавета лежала ничком и тихонько точила  слезы  над  своей  горькой
участью, над безысходным своим одиночеством. Что, ну что теперь делать?!
Приползти утром к Валерьяну  на  коленях  и  согласиться  со  всеми  его
честолюбивыми бреднями?  Это  все  равно,  что  самой  голову  на  плаху
положить. Даже будь ее, Елизаветы, воля  искать  престола  русского  для
"княгини Дараган", дыхание у нее для сего пути коротко, а у  мужа  ее  -
еще короче.
   Такой союзник хуже врага! Да и ей  самой  не  воскресить  былого,  не
решиться испытать вновь все уже пережитое, с того  мига,  когда,  полная
свежих  сил,  она  выехала  из  Варшавы  в  прекрасной  карете,   ощутив
дьявольское искушение вновь пережить ту же гордость за себя, как там,  в
катакомбах, где  перед  таинственным  лицом  магистра  она  играла  роль
Августы-Елизаветы, наследницы российской короны... Но со слишком большой
высоты падала, слишком сильно расшиблась. Нет, лучше смерть, чем все это
вновь пережить!
   Лучше умереть? Видно, так и придется...
   Мысли уже путались. Тело горело огнем: теперь  ей  было  не  холодно.
Жарко до изнеможения.
   Раскинулась на полке, ловя губами сырой банный дух. И вдруг словно бы
ледяная рука коснулась тела - услышала громкий шепот:
   - Входи, господин! Не бойся!
   Елизавета  подняла   отяжелевшую   голову,   вглядываясь   во   тьму.
Показалось:  голос  и  легкое  движение   слышатся   из   кучи   свежих,
непропаренных веников... Правильно,  так  и  должно  быть.  Вот  и  "он"
наконец появился. Баенник!

***

   Дверь в парильню медленно отворилась, и две смутные фигуры замерли на
пороге предбанника.
   - Никого нет, - произнес голос, - входи.
   - А следы? - настороженно произнес  другой  голос,  помоложе.  -  Сам
видел женские следы на снегу!
   - Коли так, - согласился первый, - давай искать.
   Елизавета затаила дыхание. Итак, баенник, зная, что кто-то  проник  в
его владения, намерен искать лихоимца. Недолго  искать  придется  -  вот
она, вся тут, и скрыться негде, и сил на это нет. Однако Елизавете  было
не столько страшно, сколько чудно, что голос баенника показался ей очень
знакомым, словно она уже слышала его много лет назад, да позабыла, где и
когда. Разве что в страшном сне?..
   - Думаешь, место надежное? - спросил молодой голос, а знакомый горячо
отозвался:
   - Или не знаешь, атаман, что банище -  место  клятое,  поганое?  Если
пожару приведется освободить его и очистить, ни один  добрый  хозяин  не
решится возобновить строение:  либо  одолеют  клопы,  либо  вновь  огонь
пожрет, либо сердитый баенник покоя  не  даст,  всю  скотину  передушит.
Можешь не сомневаться: год нетронутым наш схорон пролежит, и  это  самое
малое!
   - Стой! - вдруг перебил его громкий шепот.  -  Смотри,  что  там,  на
полке, белеется?
   Темная тень вскочила на приступку и нависла над  Елизаветою.  Блеснул
при луне выпуклый глаз (второй навек  закрыт  сморщенным  веком),  четко
обрисовался ястребиный профиль, клочковатые, сросшиеся брови...
   И  Елизавете  стало  ясно,  что  она  даже  и  не  приметила,   когда
милосердная смерть унесла ее с  земли  в  тот  мир,  где  встречаются  и
примиряются самые злые недруги.
   Она уже без страха встретила огненный взор, до  безумия  пугавший  ее
всего лишь два года назад, улыбнулась в ответ на хищную  улыбку  старого
цыгана  и  даже  успела,  прежде  чем  рухнуть  во  тьму   беспамятства,
прошептать слова, которые прежде не проронила бы и под пыткою:
   - Вайда! Возьми кольцо, баро  . Оно теперь твое, а мне ничего не нужно.

Глава 5

Птичка в клетке

   - Еще чайку, ваше сиятельство?.. - Елизар Ильич заботливо потянулся к
самовару, но Елизавета с улыбкою покачала головой и  взяла  из  корзинки
яблоко. Прикусила и  зажмурилась,  упиваясь  кисло-сладким  соком,  хотя
апрельские яблоки, конечно, были уже не  те:  сморщились,  подвяли,  как
давно  ушедшее  воспоминание,  как   сама   зима,   которая   наконец-то
миновала...
   Придя в себя после болезни, Елизавета обнаружила, что каким-то  чудом
перенеслась из белого, завьюженного мира снегов и стужи в царство солнца
и света, где все сияло лужицами, грохотало паводками,  звенело  птичьими
трелями, наливалось новой жизнью и веселилось. Весна и  впрямь  выдалась
дружная, стремительная, буйная. Матовая, туманная,  чуть  распустившаяся
листва  яблонь  на  обрыве  уже  соседствовала  с  прозрачно-золотистыми
осинниками, ясной прозеленью березовых рощ,  изумрудными,  помолодевшими
ельниками. Придет лето, леса и сады утонут в  одинаково  густой,  сочной
листве, а сейчас, в  апреле,  эти  разно-зеленые,  шуршащие,  шелестящие
пятна напоминали сумятицу каких-то сказочных облаков, с  которыми  играл
бесшабашный ветер, заплетая березовые косыньки,  лаская  желтые  заросли
купавки на сырых полянках и черные коряжины, под  которыми  кое-где  еще
таились клочья ноздреватого, умирающего снега...
   Очнувшись на своей кровати в своей  светелке,  Елизавета  долго-долго
смотрела недоверчивыми глазами в окно, где сверкало синее весеннее небо,
прежде чем поверила, что жива, снова жива, и все  вокруг  нее  -  живое,
реальное, а не предсмертный бред. Там, в бреду, остался  невесть  откуда
взявшийся и невесть куда канувший Вайда, и роковые  тайны  Измайловского
кольца, и лютый страх перед  мужем,  и  слезы,  застывшие  на  щеках,  и
посинелый труп, привязанный к дубовой колоде... Она и  дальше  предпочла
бы думать, что события той ночи  были  всего  лишь  причудами  баенника:
колечко-то никуда не пропало, так и сжимало палец, но, впервые  выйдя  в
сад, сразу увидела пепелище как  раз  там,  где  стояла  черная  банька.
Тут-то она и осмелилась наконец-то спросить добрейшего  Елизара  Ильича,
который всякую свободную минутку норовил проводить при больной  графине:
что же произошло той морозной мартовской ночью. И вот о чем она узнала.

***

   Управляющий той ночью  никак  не  мог  уснуть.  Долго  вслушивался  в
неразборчивые голоса, доносившиеся из спальни  графа,  расположенной  на
втором этаже, как раз над его комнатушкою; потом вдруг  начались  крики,
ругань, топот; что-то тяжелое  скатилось  по  лестнице,  и,  наконец,  с
грохотом захлопнулась две