евочку?! Это отнюдь не то, чего  я  желал  бы  для
тебя и для него. Заключить в объятия - это совсем другое дело.
   - Да, господин мой. Но правильно ли ты поняла? Ты хочешь, чтобы  я  и
он...
   - Тамилла, здесь нет ничего такого, чего хотел бы я или хотела бы ты,
а также нет ничего нежелательного для тебя или меня. Только  воля  нашей
богини властвует над нами, только она ведет нас и вдохновляет. Ты должна
сделать все, чтобы русский не просто изменил своему  предначертанию.  Он
должен лишиться разума в  твоих  объятиях!  Он  должен  сделаться  рабом
твоего лона, ты понимаешь, Тамилла? Один из тех, кого я посылал к тебе -
тот несчастный и жалкий франк, который потом принес столь много жертв на
алтарь нашей богини, - он говорил мне, что мышцы в твоем влагалище имеют
необычайную силу и ты можешь доставить несказанное наслаждение  мужчине,
даже не делая ни одного движения, только владея своим  лоном.  Он  также
говорил:
   "Мне казалось, будто она взяла мою плоть в кулак  и  беспрестанно  то
сжимает, то  разжимает  его".  Какие  омерзительные  слова,  верно?  Эти
чужеземные твари, которые вползли на нашу землю, даже о  наслаждении  не
могут говорить возвышенно! Да можно ли требовать  от  них  многого?  Они
принуждают своих женщин восходить на ложе одетыми и совокупляются с ними
торопливо, поспешно, едва дав себе труд задрать эти их  ночные  одеяния,
которые столь же нелепы, как и дневные.
   Впрочем, зачем тратить на них слова  и  время?  Я,  разумеется,  верю
тебе, Тамилла, однако мне хочется знать, какие дивные уроки ты  намерена
преподать этому русскому. Покажи мне. Представь, что я - это он. Вот  ты
приближаешься к нему и.., и что? Ты начнешь совлекать с него одежды  или
прежде разденешься перед ним сама?
   - Он слаб, мой господин. Я его знаю: он слаб перед искушением женской
красотой. Но если ты желаешь убедиться, что я одолею  его  очень  легко,
позволь мне показать, где я буду ласкать его и трогать. Вот здесь...
   Вот здесь, мой господин. В междуножье, легкими касаниями,  и  я  буду
вздыхать так, чтобы мое дыхание ласкало его уши. О господин...
   - Ляг, Тамилла. Ты все покажешь потом, а сейчас отвори мне лоно твое,
да поскорее. Клянусь, или я от долгого общения с англичанами стал так же
нетерпелив, как они, или ты и впрямь можешь делать с мужчинами все,  что
захочешь. Освободи меня, Тамилла, дай излиться в тебя!
   - Мое лоно принадлежит Тебе, о господин, и я сама принадлежу тебе.
 
6. Сабля Сиваджи 
 
   Еще  не  рассвело,  когда  Реджинальд,  полуодетый,  с   сумасшедшими
глазами, ворвался в комнату, где без задних ног храпел Василий  (заснуть
ему, как обычно, удалось гораздо  позднее  полуночи!),  и  сообщил,  что
прибыли посланцы магараджи Такура, чтобы  сопроводить  белых  сагибов  к
своему повелителю. Спросонок Василий даже не спросил, что это  означает,
однако стоило ему выйти на крыльцо, как сердце его упало, а  надежда  на
приятную верховую прогулку разбилась вдребезги.
   Реджинальд  с  выражением  фальшивого  удовольствия  уже  садился  на
деревянное расписное и раззолоченное  кресло  под  балдахином,  яркостью
соперничавшим с  голубым  небом,  вокруг  которого  почтительно  замерли
восемь здоровяков, облаченных в леопардовые шкуры  на  чреслах  и  через
плечо, в маленьких золотистых тюрбанах. Василий, зачарованно уставясь на
них, даже не заметил, как взгромоздился во второе  такое  же  кресло,  и
едва успел покрепче схватиться за поручни, как другие восемь  богатырей,
наряженные в шкуры тигровые, подхватили его седалище и с гиком и криком,
непременным спутником индусов,  пустились  бежать  со  двора  по  улицам
Беназира, все круче забирая на окраину, где дорога сворачивала к горам.
   Впереди колыхался голубой зонтик над Реджинальдом. За каждым  креслом
бежали по  восемь  человек  переменных  носильщиков,  а  всего,  включая
верховых индусов-стражей, было шестьдесят четыре человека: целая  армия,
способная шугануть любого леопарда или тигра, буде он  отважится  сунуть
нос на тропу из глубины джунглей. Вся эта шумная кавалькада не  способна
была спугнуть только бесстрашных родичей царя Ханумана, как  называют  в
Индостане обезьян.
   Перескакивая с одной ветки на другую, стрекоча, будто сороки, и делая
страшные рожи, они  летели  средь  листвы,  словно  серые  призраки,  и,
забегая далеко вперед, поджидали путников  на  поворотах  дороги,  будто
указывали им путь. Внезапно один  младенец-макашка  так  и  свалился  на
колени  Василию!  Оба,  человек  и  зверь,  с   одинаковым   изумлением,
родственным ужасу, какое-то мгновение смотрели  друг  на  друга,  однако
мамаша младенчика,  бесцеремонно  перескакивая  по  плечам  носильщиков,
тотчас схватила дитя и, прицепив его к своей  груди,  исчезла  в  ветвях
гигантского баньяна, скорчив Василию  на  прощание  самую  богопротивную
гримасу.
   Это было  наиболее  сильным  впечатлением  трехчасового  путешествия.
Василию  иногда  чудилось,  что  его  влекут  сквозь  некие  театральные
декорации,  так  быстро  проносились  мимо  стены   джунглей.   Миллионы
кузнечиков  трещали  кругом,  наполняя  воздух   металлическим   звуком,
напоминавшим гудение губной гармоники; орали на все голоса  птицы;  стаи
испуганных попугаев метались с одного  дерева  на  другое;  по  временам
издалека доносилось долгое громоподобное рычание, и тогда Василий против
воли покрепче вцеплялся в поручни, ругательски ругая себя  за  слабость.
Это помогало скоротать время.., и отвлекало от размышлений.
 
*** 
 
   Его не оставляло странное  ощущение,  будто  не  какие-то  там  слуги
неведомого магараджи несут его сквозь джунгли, а некие посланцы  судьбы.
Всегда, всю жизнь Василий Аверинцев делал только то, что хотел, что  сам
считал необходимым для себя - кроме, понятное  дело,  войны,  когда  был
принужден повиноваться  приказам,  но  он  знал  тех,  кто  отдавал  эти
приказы, осознавал их мудрость или  ошибочность,  мог  своим  поведением
ослабить или даже свести на нет оплошность командира и твердо верил, что
никакая пуля-дура не долетит до него случайно, а если он падет  на  поле
боя или в короткой стычке, то лишь  потому,  что  на  мгновение  ослабит
внимание, выпустит вожжи колесницы судьбы из своих рук.
   Однако индийские приключения, похоже, грозили  превратить  Василия  в
настоящего фаталиста! Впервые в  жизни  он  ощутил,  что  обстоятельства
могут управлять человеком - даже таким  отважным  и  дерзким  человеком,
каким считал себя. Кораблекрушение, а потом это необъяснимое,  внезапное
появление  в  Беназире  изрядно  поколебали  устои  его  самомнения.  Со
свойственной  ему  привычкою  все   для   себя   разумно   объяснять   и
анализировать Василий пытался найти объяснение  случившемуся,  однако  в
голову лезли суеверные мысли о  том,  что  эта  южная  страна,  пожалуй,
враждебна ему,  северянину,  что  она  имеет  над  ним  страшную,  почти
колдовскую власть, бороться  с  которой  он  не  сможет  -  не  стоит  и
пытаться! Все чудесное,  все  волшебное,  хранимое  в  тайниках  души  в
детстве и позднее  надежно  засыпанное  впечатлениями  учебы,  взрослой,
разумной жизни, войны, природной насмешливости, в конце  концов,  -  все
это теперь смятенно оживало в нем, и Василий изумленно ощущал, что самые
глубинные струны  его  натуры  звучат  в  удивительном  ладу  с  могучей
мелодией покорности воле небес, которой, чудилось ему, проникнут  был  в
Индии самый воздух, каждый луч солнца, каждая пылинка лунного света...
   Лунный свет! Василий  содрогнулся  при  этих  двух  словах,  внезапно
заливших его память целым  океаном  серебряного  сияния,  -  и  едва  не
вылетел  из  своего  кресла,  потому  что  носильщики   внезапно   резко
остановились, а над ухом раздался страшный грохот.
   Джунглей уже не было и в помине! Путешественники  находились  у  врат
дворца, а со стены в честь прибывших стреляли из пушки.
 
*** 
 
   Выбираясь из носилок, Василий едва успел оглядеться и сообразить, что
он  стоит  перед  широким  рвом,  за  которым   поднимаются   высоченные
крепостные стены.
   Вершины многоярусных башен и  вовсе  терялись  под  облаками.  Больше
разглядывать времени не было: Реджинальд подтолкнул  его  и  зашагал  по
подъемному мосту, висевшему на таких мощных цепях,  что  они,  чудилось,
выдержали бы тяжесть целой армии слонов.
   Через мгновение Василий понял, что сия  гипербола  как  нельзя  более
точно соответствовала действительности.
   Дорога ко дворцу  магараджи,  которую  каждый  гость  должен  был  из
почтения к хозяину преодолеть пешком, для начала вела  через  двор,  где
находилось сто слонов.
   Они были привязаны цепями за заднюю  ногу  к  огромным  столбам.  Все
стояли в ряд и лениво переминались  с  ноги  на  ногу,  отчаянно  звеня.
Поодаль, за железной решеткой,  сидели  и  лежали  семь  тигров  и  пять
леопардов.
   Один из тигров был редкостной красоты: весь белый!
   Ручные леопарды, украшенные чепраками, были привязаны также  у  входа
во  второй  двор.  Посредине  его  высился  чудовищных   размеров   бык,
высеченный из цельного куска черной скалы, а у подножия сидел совершенно
черный ручной гиббон ростом не более двух футов, с шелковистой  шерстью,
смышленой мордочкой и руками с длинными пальцами, которыми он то и  дело
всплескивал, крича:
   - Ху-хуу!..
   В третьем дворе целый  строй  солдат  отдавал  честь  гостям;  играла
музыка, толпился народ,  одуряюще  пахло  цветами.  Василий  едва  успел
бросить  жадный  взгляд  на   стены,   сплошь   покрытые   изображениями
фантастических птиц, танцующих красавиц и раджей, восседающих  на  своих
тронах или на слонах, однако Реджинальд вновь подтолкнул его, и  Василию
пришлось поспешно  пройти  сквозь  нескончаемую  массивную  колоннаду  в
тронный зал, в глубине которого на величественном сооружении из слоновой
кости под пурпурным балдахином сидел магараджа, одетый так, что  Василию
враз сделалось и смешно от пестроты его наряда, и досадно за собственный
скромный белый костюм. Право,  малиновый  ментик  с  золотыми  галунами,
белые  лосины,  сверкающие  тонкие  сапоги  и  чудо-кивер  набекрень  (с
султаном!) пришлись бы здесь как нельзя более кстати.
   Магараджа  был  облачен  в  сверкающую  парчу,   сверкающий   муслин,
сверкающие шелка. Бархатные  туфли  его  были  сплошь  затканы  золотом.
Голова так и клонилась под  тяжестью  жемчужных  нитей,  обвивавших  его
тюрбан, И драгоценных камней, нашитых здесь и там.
   Огромный изумруд свешивался к переносью и блестел, как  третий  глаз.
На шее висел орден, состоящий  из  жемчужного  ожерелья  в  семь  рядов,
причем каждая жемчужина была величиной с  орех.  Руки-ноги,  разумеется,
сверкали, унизанные браслетами; пальцы не  гнулись  от  перстней,  а  на
мизинце правой  руки  надет  был  шапп  -  серебряная  правительственная
печать, увенчанная плоским изумрудом не менее чем в пятак величиной.
   Растерянно взглянув  в  смуглое  безбородое,  удивительно  гладкое  и
пухлое лицо, на  котором  вокруг  губ  вилась  тоненькая,  еле  заметная
ниточка усов, Василий услышал громко выкликнутое глашатаем:
   -  Раджа-инглиш  Режина!  Раджа-руси  Васишта!  -  и  принужден   был
поклониться как можно ниже,  чтобы  скрыть  нервический  смех.  Пожалуй,
раджа-инглиш должен был предупредить друга!  И  все-таки  лучше  зваться
Васиштою, чем Базилем.
   Не успел Василий распрямиться, как ему было сказано: "Кош аменди!"  -
и вручен огромный букет пахучих цветов; на руки  были  надеты  цветочные
запястья, на шею - цветочные ожерелья. Василий хотел было отшвырнуть эту
гадость,  присовокупив,  что  его,  верно,  перепутали  с   какой-нибудь
мамзелью, однако увидел  каменно-неподвижное  лицо  раджи-инглиша,  тоже
убранного цветами, словно невеста, и решил, так уж и быть, стерпеть  все
эти глупости.
   А потерпеть пришлось-таки! Осыпав европейцев с ног до головы цветами,
их вдобавок окропили розовой водой и помазали каким-то  сильно  пахнущим
черным маслом. Затем с самым любезным выражением лица  магараджа  указал
на ступени своего трона.  Василий  решил  было,  что  магараджа  требует
коленопреклонения,  и  вся  кровь  его  закипела,  однако  Реджинальд  с
поджатыми губами уселся на ступеньки; пришлось последовать его примеру.
   Вдруг кто-то ткнул Василия в бок. Он свирепо оглянулся -  и  едва  не
вскрикнул от радости, увидав Бушуева, уже угнездившегося подле трона и в
своем  роскошном,  на  манер   боярского   кафтана,   шелковом   сюртуке
незаметного среди блистательно разряженных слуг  с  павлиньими  перьями,
отгонявшими  комаров,  среди   дымящихся   курильниц   с   благовониями,
глашатаев, громовым  голосом  извещающих  всех  собравшихся  о  величии,
могуществе и добродетели своего повелителя,  о  его  красоте,  мужестве,
силе...
   - Ты, главное  дело,  не  расхохочись,  -  почти  не  разжимая  губы,
посоветовал Бушуев и приветственно подмигнул Реджинальду. - Они, индусы,
беда какие обидчивые! А начнет магараджа с тобою говорить - ты не молчи,
отвечай обстоятельно.
   - Вы, я вижу, знаток! - усмехнулся тихонько Василий.
   - А чего ж! - горделиво повел плечами Бушуев.  -  Магараджа  -  мужик
очестливый, вишь, и Варьку мою привечает.
   Василий покосился на него с любопытством. От вчерашней ярости и следа
не осталось. Сейчас Петр Лукич явно кичился тем, что и он, и дочь его на
короткой ноге с местным царьком. А где она, кстати? Здесь  не  видно  ни
одной европейской женщины, только несколько ин дусок,  сплошь  увешанных
покрывалами, скромно сидят в уголке  на  ковре,  над  которым  туда-сюда
двигается огромный щит, укрепленный посреди потолка и  каждым  движением
своим нагоняющий волны прохлады.
   Внезапно одна из женщин поднялась, легко, меленько перебежала  зал  и
склонилась перед Бушуевым. Она с ног до головы  была  закутана  в  белое
покрывало с золотой каймой. Виднелись  только  узкие  шаровары  и  ноги,
обутые в серебряные туфельки без задников.
   Василий взглядом знатока приковался к ее лодыжкам. Они были  на  диво
тонкие, точеные - загляденье.
   Не часто даже и в  самой  Франции  приходилось  видеть  такие  дивные
ножки!  Однако  странно,  почему  они  лишь  слегка  золотистые,  а   не
медно-смуглые, как у остальных индусок?
   Женщина меж  тем  склонилась  еще  ниже  и  слегка  совлекла  с  лица
покрывало. Мелькнул огромный потупленный глаз, бледно-румяная щека, тень
длинных ресниц, вьющаяся русая прядь на лбу...
   - Ах, чертова кукла! - восхищенно  прицокнул  языком  Бушуев.  -  Эка
вырядилась!
   Реджинальд привскочил со своей  ступеньки  и  отвесил  некое  подобие
реверанса и земного поклона: не отважился  распрямиться  без  позволения
хозяина.
   - Мисс Барбара! - просвистел он восторженно. - Я ни за что  не  узнал
бы вас!
   Узкие  ладони  с  длинными,  без  единого  кольца,  худыми   пальцами
сложились в намаете, покрывало вовсе съехало с головы, и Варя  взглянула
на Василия.
   Она смотрела удивленно на незнакомое европейское лицо, он -  вприщур,
поджав губы так, что Реджинальду и не снилось.
   Да.., и не скажешь, что этакая злодейка! Но и непонятно, по чему  тут
вздыхать и томиться Реджинальду.
   Круглое лицо, твердый маленький подбородок, на котором чуть  намечена
упрямая ямочка. "Как у меня, почти как у  меня",  -  почему-то  удивился
Василий. Что еще?..
   Высокий лоб, высокие скулы. Рот  -  как  две  вишенки;  курносенькая,
глазастая. Глаза - самое красивое  в  этом  заносчивом  лице:  дымчатые,
туманные, без блеска. Строгие, печальные глаза.., и  улыбка,  тронувшая,
расцветившая сухие, напряженные  губы,  не  озаряет  их,  не  заставляет
засверкать. Голос тихий, мягкий - непроницаемый голос,  точно  страж  на
пути к тайным мыслям! А имя ей не  идет.  Она  никакая  не  Барбара,  не
Варвара, не Варя.
   Она - Варенька. Она...
   Василий мысленно выругался: али  позабыл,  какова  она  оказалась?  И
все-таки он не мог теперь называть эту девушку иначе как Варенькой.
   - Батюшка, вот и ты наконец, - кивнула  она  отцу.  -  Я  изаждалась.
Прости, что ослушалась, не воротилась в срок. Больше уж перечиться твоей
воле не стану...
   Бушуев  даже  крякнул  от  изумления  такой  всенародно   изъявляемой
покорностью. Ткнул в бок Василия, шепнул растерянно:
   - Чегой-то она, а? - Но тотчас спохватился, грозно свел брови. -  Ну,
гляди у меня! Коли что не так.., сама знаешь, рука у меня - ого-го!
   - Да, -  кивнула  Варенька  и  снова  потянула  покрывало  на  гладко
причесанную русую голову - Василию показалось, не для  чего  иного,  как
спрятать улыбку. - Воля ваша, батюшка!
   "Да она из него веревки вьет, - мрачно подумал Василий. -  И  бесился
он вчера не с того, что дочка из его воли  вышла,  а  что  некому  стало
веревки вить! А на Реджинальда эта мисс и  не  глядит,  хотя  он  так  и
вьется, так и пляшет, будто пескарь на крючке. Знает, как  нашего  брата
держать. Такая могла, да, могла изувечить кнутом, за волосы таскать!"
   Эта мысль немного успокоила мстительное,  злобное  чувство,  внезапно
вскипевшее в его душе. Да что такое?
   Чего он-то раззадорился? Неужто его  так  взволновали  страдальческие
глаза той избитой рабыни?! Да он и лица-то ее  не  разглядел,  настолько
оно все было обезображено кровоподтеками, изуродовано ужасом! Или  голос
ее тронул - слабый, молящий, страстный?.. Или...
   Он не успел  додумать.  Еще  раз  легко  улыбнувшись  отцу,  Варенька
ускользнула к женщинам, и, когда ее высокая  тонкая  фигура  отдалилась,
Василий вдруг ощутил, как  его  явственно  отпустило,  Словно  и  впрямь
разжалась тяжелая рука, стискивающая сердце. Стало легче дышать, даже  в
глазах просветлело.
   Внезапно Реджинальд вскочил, делая незаметный знак Василию. Тот  тоже
встал. Как выяснилось, хозяин решил уделить внимание гостям и занять  их
разговором. Сначала с вельможной особою беседовали Реджинальд и  Бушуев:
об их взаимном здоровье, об удовольствии видеть друг друга и о  небывало
холодной погоде, которая стоит в эти дни. Учитывая, что на  дворе  можно
было в полдень запросто испечься, даже хоронясь в тени, а в самом дворце
позволяли свободно дышать только постоянно развеваемые покрывала,  можно
было подивиться удивительному лицедейству европейцев!
   Затем магараджа приступил к Василию.
   Здесь выяснилась одна любопытная особенность.
   Оказалось, индусы никогда не путешествуют просто так, как это  делали
и делают другие народы. Странствие, предпринятое не по торговым делам  и
не  для  богомолья,  для  них   бесцельное   бродяжничество;   человека,
заехавшего к ним  бог  весть  зачем  издалека,  они  готовы  считать  за
праздного и чудаковатого богача. А поскольку в  Индии  почти  у  каждого
богача есть несколько жен и вообще он немыслим  неженатым  с  двенадцати
или  тринадцати  лет,   то,   весьма   естественно,   магараджа   Такура
полюбопытствовал, сколько у Василия жен и оставил  ли  он  их  дома  или
где-нибудь в Индии? Может быть, в Калькутте?
   Правдивый ответ Василия: холост,  мол,  еще!  -  привел  магараджу  в
сильное  недоумение.  Реджинальд  слегка  хмыкнул:  очевидно,  ему  тоже
приходилось бывать в схожем положении, - а  Бушуев,  стоящий  невдалеке,
бросил на Василия откровенно одобрительный взгляд, а потом оглядел его с
ног до головы как-то по-новому, оценивающе... Эх, знал бы  он,  что  при
виде его разлюбезной дочери Василия охватило одно-единственное  желание:
оказаться от нее подальше, как можно дальше -  желательно  за  тридевять
земель!
   Тут  магараджа  решил,  что  его  дальнейшее  молчание  можно  счесть
нелюбезным, и приступил к новым вопросам. Кто  кому  платит  дань:  кинг
Горги - руси-царю Искандеру или, наоборот, Искандер - кингу?  Как  нужно
называть  руси-царя;  раджадхираджа  или  падишах?  Василий  подумал  по
простоте душевной, что хрен  редьки  не  больно-то  слаще,  но  пришлось
уяснить себе: первый титул хотя и значит "царь над царями", но в  глазах
индуса не так важен, как падишах, ибо только падишах