отела бы
увериться в ваших полномочиях задавать мне подобные вопросы. Разве мало,
что я отвечала вчера самому императору?
   Гвардейцы помолчали, потом  бывший  ростом  пониже  выступил  вперед,
снимая головной убор. Этому примеру последовал второй. И узница  поняла,
что ее догадка была верна: перед нею стояли две женщины.
   Той, что начала беседу, можно было дать около двадцати, но  в  чертах
ее лица было и впрямь много мужского, словно по ошибке природы:  тяжелый
лоб, грубоватые челюсти, глубоко посаженные едкие глаза.  В  манерах  ее
также обнаруживалась некоторая угловатость, порывистость  и  очень  мало
женской грации.
   Спутнице,  очевидно,  перевалило  за  тридцать.  Впрочем,   ее   лицо
выглядело чрезвычайно нежно и моложаво.
   При виде сего пленительного лица сердце узницы  глухо  стукнуло.  Она
могла бы поклясться, что никогда не видела эту женщину прежде; однако не
сомневалась в ее  праве  задавать  самые  серьезные  вопросы,  карать  и
миловать.
   - Думаю, мне нет нужды представляться, - раздался мягкий  и  приятный
голос, в котором едва различим был  твердый  акцент.  -  А  это  княгиня
Дашкова, - жест в сторону мужеобразной дамы. - Она вполне в курсе  дела,
так что можете говорить свободно. Итак, ваше имя?
   Узница уверилась в правильности своей догадки.
   Если вчера здесь был император, то сегодня  ее  удостоила  посещением
сама императрица! Это должно,  должно  было  случиться,  она  дождалась!
Наконец. И за кого бы они ее ни принимали, верят они ей или нет, она для
них особа достаточно важная, почти ровня, а значит...
   - Мое настоящее имя  -  Августа-Елизавета  Романова,  я  родная  дочь
покойной императрицы Елизаветы Петровны.
   Очень трудно  было  произнести  эти  слова  с  достоинством,  сидя  в
принужденной позе на низкой тюремной кровати, но чего узница  ожидала  в
ответ  меньше  всего,  так  это  сочувственной  улыбки   на   губах   ее
коронованной посетительницы.
   - Бедное дитя, зачем  вы  упорствуете  в  сем  заблуждении?  Ну  сами
рассудите, какой в этом прок?  Чего  вы  добиваетесь?  Неужто  возможно,
чтобы коронованный государь принял всерьез никому не ведомую  наследницу
своего собственного престола? Зачем повторяться, коли могли  вчера  сами
убедиться  в  несерьезности  его  отношения   к   притязаниям   какой-то
незаконнорожденной особы, которую даже ее матушка не пожелала признать?
   - Она не успела, - попыталась возразить  узница,  однако  императрица
сурово воздела палец:
   - Государыня знала,  что  умирает,  я  была  при  ее  кончине,  и  об
Августе-Елизавете она ни слова не молвила.
   - Матушка ничего не знала о моей судьбе! Возможно,  считала  умершею.
Гонец мой был перехвачен, так что...
   И вновь узницу остановила ироническая улыбка.
   - Вы про герра Дитцеля? Ну что ж!  Коли  он  ваш  гонец,  вы,  верно,
хотите с ним встретиться?
   Узница перевела дыхание так быстро, что  заминка  осталась  никем  не
замеченной:
   - Где же он? Как чувствует себя?
   -  Герр  Дитцель  скончался   от   потрясения,   вызванного   смертью
императрицы Елизаветы Петровны, - сухо ответила Екатерина.
   Узница прикрыла  глаза.  Она  видела  фелугу,  гонимую  стремительным
ветром, долговязого  седовласого  человека,  который  ловил  непослушные
страницы книги... Она и сама не знала, горе или облегчение  овладело  ее
душою при этом внезапном известии.
   - Думаю, - продолжала Екатерина, - в смерти господина  Дитцеля  равно
повинны и  та,  которая  вынудила  его  отправиться  в  столь  долгое  и
мучительное путешествие среди зимы, невзирая на его преклонные годы,  на
слабость здоровья, и тот, кто перехватил его почти у цели  и  заточил  в
каземат, не позволив исполнить миссию, кою он почитал важнейшею в  своей
жизни.  Я  не  берусь  судить  императора:  действия   его   диктовались
государственной необходимостью; скажу лишь,  что,  по-моему,  все  можно
было сделать иначе... Однако в ту пору он всецело находился под влиянием
весьма  талантливого  "дирижера"  Петра  Шувалова.  Это  человек  умный,
олицетворенная  находчивость,  также  плут  и  мошенник,   интриган   из
интриганов.
   Узница внимала как зачарованная, хотя это имя ей ничего не  говорило.
Да она и не слышала почти. Все это  была  одна  видимость  внимания,  на
самом же деле в голове билась единственная мысль: "Что теперь делать?!"
   - Шувалов слишком многое поставил на воцарение великого князя  Петра,
чтобы трон без борьбы уступить бог весть кому. А в Италии  у  него  были
свои осведомители, обладающие большой властью и возможностями.
   Они и донесли, что княгиня Дараган внезапно отправилась в Россию.  Да
и герр Дитцель, умирая, верил, что воспитанница его все ж  воротится,  а
потому на смертном одре снял с себя некую  вещицу  и  просил  священника
передать ее княгине Дараган. Не желаете ли взглянуть?
   Императрица протянула раскрытую ладонь, на  которой  лежал  маленький
золотой  медальон   с   цепочкою   -   прелестное   изделие   знаменитых
флорентийских ювелиров.
   Узница глядела на него в нерешительности, потом все же взяла. От  нее
не ускользнула неопределенность обращения к ней императрицы.
   Она  взяла  изящную  вещицу  и  нажала  на  створку.  Та  раскрылась,
представив  ей  прелестную  миниатюру  молодой  женщины  с   прекрасными
голубыми  очами,  белоснежной  кожею  и  выразительными   устами.   Чуть
рыжеватые волосы были увенчаны диадемою. Узница смотрела  на  портрет  с
восхищением, готовая  признать,  что  никогда  еще  не  встречала  столь
пленительных черт и столь искусной работы художника; однако в  пламенном
взоре  красавицы  ей  почудился  скрытый  упрек,  потому  она  поспешила
воротить медальон. Торопясь закрыть его, она сделала неверное  движение,
что-то щелкнуло, и оборотная сторона, которую узница полагала  сплошною,
тоже открылась.
   Она увидела другую миниатюру, изображавшую девушку, схожую  с  первым
портретом как две капли воды; тем сходством,  какое  может  быть  только
между матерью и дочерью, разве что волосы и глаза у нее были черными  да
на голове не было короны.
   Эти черные глаза, которые она помнила  то  гордыми,  то  нежными,  то
печальными! Эти глаза,  которые  она  сама  закрыла  тогда,  под  первым
октябрьским снежком, теперь, чудилось, глядели на нее  с  оскорбительной
жалостью...
   Узница захлопнула медальон, вскинула потрясенный взор на  императрицу
и увидела, что та подает нечто, принятое ею сперва за еще один портрет в
узкой серебряной рамке.
   Взглянула на мрачное, худое лицо с  морщинками  возле  упрямо  сжатых
губ. Тени вокруг настороженно глядящих серых  глаз,  серебряные  нити  в
русых волосах... Чье это лицо, чужое, незнакомое?
   Понадобилось какое-то время, прежде чем узница поняла, что смотрит  в
зеркало.

***

   - Но все-таки, скажите, где  истинная  Августа-Елизавета?  -  наконец
спросила императрица.
   Узница долго молчала. Этот вопрос был для нее самым страшным,  потому
что страшен был ответ.
   Ну что она могла рассказать, если себя, только себя винила  во  всем,
начиная с того самого дня, когда Августа начала  настаивать  покинуть  в
Болонье  туринский  дилижанс,  которым  они  предполагали  добраться  до
французской границы! План бегства,  продуманный  так  тщательно,  теперь
показался Августе слишком  осторожным.  По  мере  удаления  от  Рима  ею
овладевало все более сильное, почти лихорадочное  нетерпение,  а  угрозы
Ордена уже казались лишь пустыми страхами. Тряское,  неспешное  движение
тяжелого  дилижанса  вдруг  сделалось   непереносимым,   а   еще   более
непереносимой  казалась  мысль,  что  она  сама,  по  собственной  воле,
отдаляет от себя возвращение в Россию. Ведь этим путем,  как  ни  спеши,
никак не добраться до Парижа быстрее, чем  в  три  недели.  Да  примерно
столько же до Берлина, а потом до  Варшавы,  до  Санкт-Петербурга...  Не
меньше трех месяцев пути! Так лучше  уже  сейчас  переменить  маршрут  и
двинуться через Швейцарию в Вену, а оттуда - прямиком в Варшаву.
   Лиза, которая о географии Европы и происходящих в ней событиях вообще
не имела никакого представления, должна  была  согласиться  с  Августою,
уверявшей, что так  они  достигнут  России  ровно  вдвое  скорее.  И  не
миновать, наверное, обеим идти пешком через заснеженные Альпы,  когда  б
на постоялом дворе в Болонье у них не украли все пожитки и  деньги...  В
одной комнате с  ними  ночевала  старушка  -  такая  добродушная,  такая
благообразная да  смиренная,  так  напомнившая  обеим  покинутую  Яганну
Стефановну, что девушки прониклись к ней величайшим доверием и  беспечно
уснули; когда пробудились, то увидели, что остались в чем были.  Воровка
лишь побоялась снять со спящей Лизы перстень с аметистом да Измайловское
колечко, а с Августы - серьги и браслет.
   Молодая княгиня, поблагодарив небеса хоть за  эту  малость,  решилась
тем не менее пробираться на родину; к тому  же  проезд  до  Франции  был
оплачен. Она не могла, просто не умела сворачивать с дороги, отступать.
   В точности как ее великий предок Петр Первый. Но он был  мужчина.  Он
был император. А она - женщина, едущая домой без денег, без сил и  почти
без надежды на удачу.
   Это решение было легче принять, чем исполнить.
   Путешествие,  задуманное  как  стремительное  передвижение  на  самых
лучших лошадях и в  легких  французских  каретах  с  точеными  стеклами,
превратилось в  полуголодное,  лишенное  всяких  удобств  странствие  по
территории пяти государств. Продав драгоценности  за  полцены,  ехали  -
лишь бы ехать! - в самых неприглядных  повозках;  порою  и  пешком  шли,
начиная от Пруссии, куда они добрались, уж  вовсе  обнищав.  Жизнь,  эта
капризная волшебница, повернулась к ним теперь только  самой  неумолимою
стороною своею. У Августы, однако, еще оставался браслетик с изумрудами,
ценой  которого  они  могли  бы   обеспечить   себе   большее   удобство
передвижения, но княгиня нипочем не  пожелала  расстаться  с  браслетом,
пока не достигнет Варшавы, чтобы приодеться при въезде в отечество, - не
явиться к матери оборванной нищенкой.
   Что же, Лизе не впервой было голодать и бедовать.
   Но Августа... Она была до такой  степени  истерзана  долгой,  трудной
дорогою, постоянным  желанием  досыта  поесть  и  вволю  выспаться,  что
сделалась раздражительной, в любую минуту готовой к слезам,  ненавидящей
всякого встречного-поперечного за дерзкий взгляд, за  резкое  слово,  за
небрежный отказ снизить цену проезда, кружки молока, куска хлеба... А на
грубость, дерзость она теперь натыкалась не в пример чаще,  чем  прежде,
когда, охраняемая  верными  слугами,  денно  и  нощно  лелеяла  мечту  о
возвращении к российскому престолу. Теперь Августа знала, что Фортуна  -
не ленивая, слепая женщина, а чудовище с жестоким  и  ужасным  ликом,  с
сотнею рук, одни из которых поднимают людей  на  самые  высокие  ступени
земного величия, другие - наносят тяжкие удары и низвергают.
   Казалось, уже тогда,  среди  летней  благодати,  хоть  чуть-чуть,  но
смягчавшей тяготы пути (не холодно было и в чистом поле переночевать)  и
даровавшей бесплатное пропитание из садов и огородов, Августа интуитивно
ощущала свой  неизбежный  конец...  Теперь  путь  ее  в  Россию  был  не
исполнением чаяний, а просто путем зверя в свою нору, где  он  хотел  бы
перевести дух, зализать раны. Или хоть умереть.

***

   На исходе октября две молодые женщины в оборванном  платье  брели  по
дороге из Лодзи в Варшаву.
   Они давно уже не разговаривали между собой: усталость превозмогла все
чувства.
   Лиза шла чуть впереди,  изредка  приостанавливаясь,  чтобы  подождать
отставшую Августу. Ее подруга сегодня была  особенно  молчалива,  шла  с
трудом, понуро,  но  стоило  Лизе  взять  ее  под  руку,  чтобы  помочь,
выдергивала руку почти сердито. Ну, она и ушла постепенно вперед и  даже
оглядываться старалась как можно реже, чтобы не раздражать Августу.
   Вдруг странное, непривычное  ощущение  одиночества  оледенило  спину.
Лиза оглянулась - и, ахнув, со всех ног кинулась туда,  где  темнела  на
обочине скорчившаяся фигурка.
   Лежавшая на земле Августа  вдруг  показалась  ей  такой  маленькой  и
жалкой, что она упала на колени, подхватила, ласково повернула к себе  и
вскрикнула от страха: лицо Августы  было  багрово  от  жара,  да  и  все
изможденное тело ее пылало огнем.
   Лиза не верила глазам. Она, кажется,  меньше  удивилась  бы,  окажись
вдруг на дороге Джудиче с тем самым ножом, которым он поразил  Фальконе,
чем тому, что произошло само собою.  И  так  неожиданно,  так  внезапно!
Словно бы молния ударила с небес и поразила Августу.
   - Вставай, вставай же, Агостина,  -  прошептала  Лиза,  надеясь  этим
ласковым именем прежних, счастливых дней вернуть ей сознание, но  та  не
слышала.  Слезинка  упала  на  щеку  Августы  и  вмиг  исчезла,   словно
коснувшись раскаленной печки.
   Прижимая к  груди  голову  бесчувственной  подруги,  Лиза  беспомощно
огляделась.
   Дорога да лес. Что еще она увидит? Пусто: ни хуторка, ни местечка, ни
селения, ни даже убогой корчмы.
   Где искать, куда бежать, кого просить о помощи?! И как  холодно,  как
же холодно!.. Сейчас бы согреть  Августу,  горячим  напоить,  уложить  в
теплую постель...
   - О господи, о пресвятая дева, да помогите же хоть кто-нибудь!..
   Опустив подругу наземь, Лиза вскочила и принялась  рвать  на  обочине
пожелтевшую траву. Не заметив в зарослях небольшую канавку,  провалилась
в нее, едва не вывихнув ногу. Вновь подступили  слезы,  но  тут  же  она
возблагодарила судьбу хоть за это подспорье и принялась ломать ветки,  с
которых осенние ветры сорвали уже  почти  всю  листву,  и  устилать  дно
канавы. Земля была сыроватая, но на дне не хлюпало, спасибо и на том.
   Набросала  на  ветки  палого  листа,  травы,  что  посуше,  потом   с
величайшим трудом перетащила на это убогое ложе Августу и засыпала ее по
самую шею травой да листьями. Лиза смутно  припомнила  рассказы  цыганки
Татьяны, которая выхаживала  ее  в  избушке  на  берегу  Волги,  как  та
оборачивала тело больной сухими листьями, вытягивающими жар, и  решилась
последовать сему примеру. Наверняка надлежало прикладывать листья  прямо
к коже, но она побоялась раздеть Августу в такую стынь! Уповала лишь  на
то, что пылающее тело согреет, высушит траву и лист, а те согреют  потом
ее же. Может быть, полегчает чуточку, чтобы хоть очнулась да собралась с
силами подняться, дойти до какого-нибудь жилья...
   Августа слабо шевельнула обметанными, сухими губами, и Лиза  решилась
пройти по канаве дальше, не найдет ли где-нибудь бочажок, чтобы намочить
платок и освежить лоб и губы подруги несколькими каплями воды,  и  вдруг
услышала, как Августа невнятно шепчет что-то.  Прислушалась,  и  дыхание
перехватило от страха.
   Это была песня. Сладкую итальянскую  мелодию,  разнеживающую  сердце,
Лиза узнала без труда: частенько слыхивала  ее  на  вилле  Роза.  Слова,
слетавшие с воспаленных уст, не столько разобрала, сколько вспомнила:

   О, как молодость прекрасна,
   Но мгновенна!.. Пой же, смейся!
   Счастлив тот, кто счастья хочет,
   А на завтра не надейся...

   - Агостина! - воскликнула Лиза, не в силах больше слушать это, как бы
из могилы исходящее, пение, и глаза больной широко раскрылись.
   Лиза приободрилась было, наклонилась к ней с улыбкой; тотчас увидела,
что смотрится словно в мутное зеркало, так незрячи, так  бессмысленны  и
безжизненны были глаза.
   - Я хотела  быть  русской,  чтобы  русские  меня  любили,  -  жалобно
пробормотала Августа и вдруг рванулась, воздев руки, разметав  листья  и
траву, хрипло выкрикнула по-латыни:
   - Vae victis!   -  И  с  тяжелым  вздохом  рухнула
навзничь.
   Глаза ее остались открыты. Травинка, упавшая на бледные уста, ни разу
больше Не шевельнулась.

***

   Долго еще сидела над нею Лиза - без слов, без слез, без мыслей,  даже
без молитв. Она машинально вертела в руках изумрудный браслет... Никакие
дорогие каменья уже  не  могли  вернуть  жизнь  Августе.  Но  они  могли
продлить жизнь ей, Лизе; потому она  не  вернула  браслет  подруге,  как
хотела поступить сначала, а надела его на свое исхудавшее запястье.
   Наконец поднялась и, найдя острый  сук,  принялась  отдирать  дерн  с
комьями земли и  закладывать  канаву,  в  которой  лежала  Августа.  Она
исцарапала руки до крови, ничего не замечая, не  чувствуя,  пока  тяжкий
вздох ветра не заставил ее вздрогнуть.
   Тучи низко опустились над лесом. В них смешивались, клубились  синие,
белые тени; и Лизе, глядевшей в небо сухими, суровыми глазами, чудилось,
что над нею мечется то сонмище навсегда отторгнутых от  земли  душ,  кое
теперь пополнила собою Августа. Но это был  только  снег,  первый  снег,
который шел все сильнее и сильнее, засыпая эту могилу.., эту жизнь,  это
кипение страстей, величие неосуществленных стремлений.., эту канувшую  в
Лету судьбу.
   Наконец-то Лиза  смогла  заплакать;  и  рыдания  ее  одинокой  печали
вливались в заунывный стон метели:
   "Горе побежденным! Горе..."

Глава 2

Всего за одну улыбку

   - Елизавета... - медленно произнесла императрица. - Знаешь, мне очень
нравится это имя. Ты замечала, Катя, что есть имена, носители которых  к
тому или иному человеку особенно расположены  или,  напротив,  относятся
отвратительно? Вот Елизавета. Так  звали  мою  дорогую  воспитательницу,
Елизавету Кардель. От нее я знала только  самое  лучшее  отношение.  Она
была образцом добродетели и благоразумия, имела возвышенную душу, острый
ум и превосходное сердце. Или покойная  государыня  Елизавета  Петровна:
всякое меж нами бывало, но дурное не вспоминается,  понимаю  лишь,  что,
когда б не ее великодушие, не быть мне в России, не быть на троне...
   "И это называется "быть на троне"?"  -  подумала  Дашкова,  прекрасно
знавшая, сколь неопределенно положение  Екатерины  при  Петре  III,  как
третирует он свою супругу. Но вслух сказала иное:
   - И вы предполагаете, ваше величество, что сия Елизавета тоже будет к
вам непременно расположена?
   Екатерина пожала плечами и продолжала:
   - Или взять мужские имена. Петр! Петр Шувалов,  неприятель  мой,  или
горячо любимый муж... - Она невесело усмехнулась. - А вот...
   - А вот имя  Григорий!  -  с  улыбкой  подхватила  Дашкова,  намекая,
разумеется, на Григория Орлова. - Оно к вам чрезвычайно благожелательно,
не правда ли?
   И обе рассмеялись - тихонько, будто заговорщицы.
   Но тут послышался странный грохот, словно с большой  высоты  упало  и
разбилось  что-то  тяжелое;  затем  раздалась   грубая   брань,   звучно
произносимая молодым мужским голосом.
   Собеседницы мгновение  смотрели  друг  на  друга  непонимающе,  потом
Дашкова проворно подхватилась и прошмыгнула к двери. Через  малое  время
воротилась, помирая со смеху.
   - Несли мраморную плиту, да и уронили! Вдребезги, на  мелкие  кусочки
разбилась! Один обломок просвистел через весь коридор, наподобие стрелы,
и вонзился в шею графу Строилову. Отсель и шум, и ругань.
   - Валерьяну Строилову? - изумилась Екатерина. - А он-то  каким  боком
здесь? Строителем сделаться решил, чтоб фамилию оправдать?
   - Дорогу указывал, куда нести, - сухо сказала Дашкова, увидев, что на
лице императрицы нет и следа сочувствия к раненому, и подстраиваясь  под
ее настроение.
   Впрочем, отнюдь не  безразличие,  а  злорадство  сверкнуло  в  глазах
Екатерины. Пуще всего не терпела она в людях  глупой  беспардонности,  а
этим-то как раз и грешил Строилов...
   - Куда ж волокли сию плиту? - поинтересовалась Екатерина.
   Но тут  Дашкова  поскучнела  и  неохотно  ответила:  мол,  в  комнату
Елизаветы Романовны.
   Императрица поджала губы. Елизавета  Воронцова  была  родною  сестрою
Екатерины Дашковой, но, в отличие от той, никакой приязни  к  государыне
не питала, а числилась вполне официально любовницей Петра  III,  недавно
получившей, кстати сказать, высшую русскую государственную  награду  для
особы женского пола - орден