усугублялось еще  тем, что у постигшего Вульфа кожа была какого-то
лимонного оттенка и зубы немного выдавались вперед, так что перед ним робела
даже Михайловская молодежь. А ей и  черт был не брат, и поднести кому-нибудь
в морду они были большие мастера. Михайловцы  отдавали своих парней в ешиву,
чтобы  их  немного  обуздать перед армией. Вообще  мало кто из ковенцев, как
говорится, шел  "по  военной  тропе". Зато Пашка  Бельдман  -- ох как  любил
щегольнуть гранатой или парой вороненых обойм в карманах армейских брюк!
     "Вот  кто  бы пригодился  "Русскому  Конгрессу"! -- рассуждал  про себя
Шкловец.  --  Ведь  если  в  России  сейчас  начнется,  то Пашке  будет  где
развернуться! А тут не его масштаб!"
     После "Указа 512" крайне правый Пашка выглядел в Израиле диковато,  как
динозавр. Дай ему волю... да загляните  сами в себя поглубже, и вы  поймете,
что будет, если дать Пашке волю! Сам  Шкловец был совершенно иным. Он  любил
полежать  на  диване  с кроссвордом, он любил Блока, он мог сделать домашнюю
халву в  десять раз лучше покупной! Даже  обращение  Шкловца в иудаизм  было
чудесным. Случилось так, что молодой Шкловец,  тогда еще просто Миша, упал в
бухарской  республике с минарета! Уже сегодня постигший Шкловец мог бы легко
объяснить вам, что падение  с мечети -- это далеко не полет с  колокольни! А
раз  ковенские  мудрецы  пишут,  что  в  мечетях  в  случае  опасности можно
прятаться и молиться, то тем более с них можно было и падать! Но для Шкловца
это падение оказалось поистине фатальным. Никто не помнит, сохранилась ли та
мечеть, давно  за бесценок продан Миллеру голубой многотомник  Блока,  а сам
Миша Шкловец оценен AD VALOREM. И надо же теперь, такая напасть!
     Скорее  бы  наверху все решали. Да --  да, а нет -- нет! Но  после всех
усилий, которые  он  угробил  на  этот  духовный центр, он  никуда отсюда не
уедет! Вы  слышите, никуда! Ведь  добрую  половину  людей в  этой мастерской
обрезал  он! Конечно,  были  ошибки,  были!  --  думал Шкловец. Может  быть,
сумасшедшего  стоматолога  из  Тель-Авива   обрезали  зря.   (А  Шкловец  по
совместительству  занимался  в  ешиве  не самим  обрезанием, а  "шидухом" --
уговариванием, или,  скажем,  сводничеством  на  обрезание.)  И  стоматолога
удалось уговорить именно Шкловцу, и всего минут за пятнадцать! Люди сидели и
выпивали в старой ешиве под лестницей, и Шкловец проорал вместо  приветствия
свое обычное "Откуда евреи?!"  и "Являются ли евреи обрезанными?!" Однорукий
Минкин  промолчал и ничего не ответил:  он любил хвастаться, что на зоне ему
вшили  в  член три  минеральных шара,  и Минкин боялся во  время операции их
лишиться. А  пьяный  стоматолог, громко расхохотавшись,  ответил:  "Конечно,
нет!", и его в таком не вполне протрезвевшем виде  отвели к доктору Латкису,
который  практиковал   напротив  ешивы,  быстренько  собрали  миньян  и  так
стремительно  обрезали,  что  стоматолог  слез с  обрезального  стола,  дико
вытаращил глаза, оглядел всех присутствующих и обалдело перекрестился!
     Было! Чего там говорить. Ответственный за обрезание Шкловец был  просто
в шоке. Но дело это минувшее, а сейчас его "крестники", все эти добрые люди,
не представляют себе, что творится наверху,  но ведь  никто  не ушел! Друзья
сидят  плечом к плечу и  клеят  коробочки для тфиллинов!  И если сегодня все
обойдется, если этот маклак Фишер не продаст его в  царство тьмы,  чтоб  ему
прожить до  ста  двадцати лет, не про  нас будет сказано,  то  хотя бы раз в
неделю,  не реже, он,  Шкловец, тоже будет спускаться вниз  в  мастерскую  и
делать  эту  работу ЛЕ ШЕМ  ШАМАИМ наравне  со всеми  исполняющими.  Шкловец
смиренно приподнялся с табуреточки и  приготовил себе картон еще на один час
работы.  "Гезунтер ид!"  -- произнес, не глядя на него, пожилой михайловец в
камзоле, который сидел  с большими ножницами в углу и нарезал болотные листы
картона.
     А  наверху  дела  обстояли  нехорошо.  Просто  скверно.  Уже пятнадцать
михайловцев в словесных портретах представлены были  пред светлые очи гостя.
Уже  выкопано  откуда-то было  несколько  очаровательных русских  жен,  но в
руководители местного  отделения "Русского Конгресса" пока не подошел никто.
Григорий Сильвестрович пока только недоуменно пожимал плечами и морщился.
     -- Не  хотите  ли  услышать о загадочной судьбе...  -- сладким  голосом
спрашивал рав Фишер.
     Нет,  --  коротко  отвечал гость, не  давая раввину  даже  кончить,  --
загадочных не хотим! Загадочных всех на родину!
     --   А  вот  есть   проверенный  человек,  нищий-философ,  адепт   трех
религиозных дорог! Очень большой романтик.
     -- Романтиков  тоже  не  треба!  --  проговорил Григорий Сильвестрович,
внимательно глядя в глаза лукавому раввину.
     Скорее всего, Фишер имел в виду Габриэлова, который к этому моменту был
уже предательски убит. Правда, рав  Фишер  знать об этом еще никаким образом
не  мог. Кроме  того,  Габриэлов даже в глазах самых ортодоксальных ковенцев
все-таки  не был  русским,  то  есть Фишер  все-таки тянул  время и  хитрил.
"Какие-то у нас с  вами рыночные отношения!" -- бормотал рав Фишер, доставая
из  картотек данные очередной жертвы. "Вы мне главный калибр показывайте! --
в таком же  тоне отвечал ему гость. -- Мне ни бабья, ни этих колхозничков не
нужно! Вы их поскорее в "Национальное бюро" сдавайте. Для своей же пользы! А
мне вы дайте современного руководителя, и желательно не Бельдмана!"
     -- Чем вам Бельдман-то не угодил?! -- обиженно встрепенулся Фишер.
     --  Да  сами  знаете!  Дрянь-человек.  Ненадежен,  тщеславен   и  нагл.
Настоящий гой, в  худшем смысле слова!  Вы  бы  для меня что-нибудь  получше
подыскали...
     Что за невезучий человек  был этот Пашка Бельдман! Уж, казалось бы, кто
больше, чем Пашка, ненавидит всех современных гоев! (И  гоек.) До сих пор не
мог он спокойно  смотреть  в  их  блеклые  балтийские глаза!  Видно,  крепко
насолили они  молодому рижскому  журналисту!  Видел бы сейчас  кто-нибудь из
редакции комсомольско-молодежной газеты "Циня", как устало входит их  собкор
Пашка в здание ковенской ешивы!  Как  уверенно держит  он на  сутулых плечах
М-29,   тяжелую  американскую  винтовку.  Холодно  становилось  в  животе  у
миролюбивого  начальника  ешивы  от этих зловещих Пашкиных  визитов.  И  вот
впервые у  него забрезжила надежда отделаться от  этого кошмара, но Григорий
Сильвестрович о Бельдмане даже не захотел слушать.  И  тогда подошла очередь
постигшего Шкловца.
     --  Леавдиль, леавдиль элеф авдолот! -- приговаривал про себя рав Барух
Фишер.  Ой, как  неловко  было  ему  уступать  одного  из  лучших, из  самых
преданных  людей этому необрезанному филистимлянину.  Но  не за  себя, не за
деньги -- за ешиву страдала его душа. Чтобы не прослыла его ешива -- "ешивой
укрывателей"! Все равно этот шпион не даст теперь жить спокойно!
     "Шкловец, надеюсь, хорош?" -- прошептал он.
     -- Пасквилянт? Пасквилянт первый сорт! Просто чудный. Но, к  сожалению,
на него у меня есть другие виды.
     И  рав  Фишер  снова  стал  шептать  себе  что-то под  нос  и  ритмично
раскачиваться.  Наконец он  ущипнул себя  за  полную  щеку,  больно  хлопнул
ладонью по могучей ляжке и,  как  рыжий Исав, подпер волосатыми  руками свой
дородный  ковенский живот.  Будь  сейчас рядом  с ним  жена  Фишера раввинша
Малка,  она  не  задумываясь  бы  сообщила:  "Мой  Борька  наверняка  что-то
придумал!"
     --  Подходящий   человек,  милейший,   все-таки  есть!   --  неуверенно
воскликнул  раввин. -- Его  зовут профессор Мизрахи. Да, да, я понимаю  ваше
недоумение и  ваш  вопрос  --  в  прошлой жизни  его  звали  профессор  Иван
Тараскин!  -- И еще  обещал  туманно: -- Если господин профессор  согласится
уделить  нам  частицу  своего  времени,  через  одну  неделю  он  будет  вам
представлен!
     Глава двадцатая
     ЧТО ЖЕ ПРОИСХОДИТ?
     Была  пятница.  Йом-шиши. Только  что прогудела  пронзительная  сирена.
"Зорю бьют... из рук моих ветхий  Данте выпадает".  Иерусалим ушел  на покой
жрать  кошерную курицу.  Эти  "йом-шиши" для  меня  -- постоянная пытка.  По
пятницам  я чувствую  себя пришельцем в этом  городе,  голодным  подкидышем!
Между  мною  и миром неколебимо стоит стена.  И эта  стена насквозь пропахла
курятиной. Куриная нога -- вот что могло спасти  меня  от  гибели! Можете не
греть. Меня,  как Робинзона,  выбросило в  страну  волосатых дикарей. Своего
Пятницу я  назову  "Йом-шиши"! Вот  уже пятую неделю  подряд я не выходил на
встречу  с "братом" Арьевым. Я вытянул из него сотню новых  шекелей и теперь
понимал,  что пропал. С того  момента, как  я  услышал  о  назначении  Ивана
Тараскина, я начал ко всем событиям в городе относиться лично.
     "Если он, конечно, сволочь, протрезвеет, а иначе -- фиг под  нос и пара
папирос!"  --  вот  что  хотел добавить, но сдержался  рав Фишер. Нет,  не в
последнюю  секунду  трехчасового спора пришла Фишеру на ум  эта спасительная
фамилия! Крепко должен был задуматься ловкий раввин, прежде чем выбросить на
невольничий рынок  исторический  курьез,  вдребезги пропившегося  бенгальца!
Деньги  сами  шли в руки, но  товар был  с гнильцой!  Вот  уже несколько лет
голова профессора  Мизрахи, будущего "председателя иерусалимской ложи", была
обмотана от пьяной мигрени полотенцем, украденным в арабской гостинице.
     Шел  март. На станции  метро  "Гостиный двор" сейчас  торгуют мимозой с
мелкими пушистыми шариками. Стоял и не ломался удушливый сатанинский хамсин.
Но не голод, не жаркий ветер  из аравийской пустыни  разрывали на  части мой
мозг. Стальные обручи сковывали мне виски, и в  мозжечок  был  вбит  длинный
танталовый гвоздь.  Наступил  момент,  когда я ощутил,  что я  не  отстаю от
происходящих  вокруг  событий.  А  значит,  нужно было  успокоиться, сесть с
сигаретой в  кресло и постараться понять, что же все  происходящее означает.
Да!   Тут  пахло  не   просто  литературной  игрой!  Нобелевский  конкурс  с
насильственной припиской к  разным  молельным домам стал для меня прообразом
будущих израильских фаланстер. Вроде маккавейского города Кирьят-Малахи, где
в глухих ковенских казармах рав Фишер уже  несколько месяцев прятал от людей
профессора  Ивана  Тараскина.  Решение  Фишера  не давало  мне покоя.  Фишер
никогда не ошибался  -- это был дипломат с невероятным чутьем. Как же  он не
боялся  немедленной мести старца Андрея Дормидонтовича Ножницына? Убей меня,
но  ничем  на свете спившийся  профессор  руководить  уже не мог!  Приезжего
Барского  нужно было держать от себя на пушечный выстрел. В струях табачного
дыма  мне  мерещился  толстый  лысый преступник, делинквентный  тип  доктора
Ламброзо.  Чем больше я думал, тем меньше я  доверял  этому человеку. Смешно
было  верить, что  старец Ножницын,  это  целомудренное сердце,  приказывает
варить своих  противников в кипятке! Скорее всего, старец имел к "Конгрессу"
только косвенное  отношение, может быть, действительно помогал им деньгами и
был  втянут в  какой-то  чудовищный  блеф.  То есть  старец  был  жертвой! Я
напрягал  память, но из стихотворений "армяшки" Менделевича не мог вспомнить
ни   одной  целой  строчки.  Черт  с  ним,  с  Менделевичем!  И  кому  могла
понадобиться  эта  горстка безумных русских крестьян  в  меховых  камзолах?!
Зачем отвозить их обратно в Куйбышев? Гениальный старец не мог участвовать в
этой чуши.  Наверное, ему  было доложено, что тут томятся  в неволе тысячи и
тысячи, а не полсотни жидовствующих колхозников и верных баб в париках!
     Нет,  этот Григорий Барски вел  какую-то  двойную игру. Я не верил, что
идея издания  международной  газеты на трех  языках может идти от старца.  И
здесь рука  этого честолюбивого толстого интригана! Фамилия была знаменитой.
Знал я одного Барского,  но и в самых страшных снах этот посланник старца не
мог быть  моим знакомым. Да и  мало ли на свете  Барских? И  я давно  уже не
Робин Гуд,  чтобы разыскивать  доброго  старика на  его даче в Висконсине  и
открывать ему глаза на правду. Пусть всех везут в Куйбышев, пусть вывозят из
Куйбышева -- мне было все  равно! Справедливости на  свете  существовать  не
могло.  Интересно, что могло лежать в  портфеле,  который спер Габриэлов?! Я
чувствовал, что толстый человек убивает всех сам. Заманивает их на стройки и
сворачивает там  головы. Или делает это  вместе  с  "маккавеями". Барски мог
связаться  с ними  через  того же Пашку! Вряд  ли  старец даже догадывается.
Почтенный старик строчит  себе в  Висконсине  свои  прекрасные книги, но  он
давно  уже  мог  рехнуться  от  старости и  нести сенильный  бред. Или  быть
одержимым квазимессианской идеей  -- самому спасти  этот мир. И прежде всего
нужно было расселить все народы по своим местам! Решение напрашивалось само!
И начинать следовало с русских, армян и евреев.
     А может быть, старец кому-нибудь мстит  или просто обиделся -- все-таки
он  был человеком во плоти, как я, а  у людей самые высокие идеи не могут ни
на  что  не  опираться и парить в воздухе. В моей  таблице Менделеева  зияла
белая клетка: может быть, старца обидела какая-нибудь женщина, еврейка. Я бы
не очень удивился. И теперь  старец  хочет  выселить  всех евреев из России,
чтобы как-нибудь  выкурить  ее из коммунальной  квартиры  на  Фонтанке!  Ему
мерещится по ночам, как она в  валенках бредет к границе в Брест-Литовске и,
нераскаянная, курит на чемоданах. А борьба  за Нобелевского лауреата  -- это
царская  прихоть  и сведение личных  счетов  с тунеядцем  Иосифом Б.  Старца
откровенно бесило, что  Иосиф Б. до сих пор  пишет по-русски, и чтобы тот не
зарывался, старец демонстративно выдвигает на "нобелевку" не  православного,
не какого-нибудь Чаадаева, а настоящего, пейсатого,  галахического еврея! Но
своего еврея, рукотворного еврея -- турецкого  барда, безо всяких пушкинских
домов и петербургской спеси.
     Догадки,  догадки.   Но  все  неубедительно.  Неплохо  про  еврейку  на
чемодане, но  тоже неубедительно. Нет  в жизни ничего отвратительнее курения
на  пустой  желудок. Я походил по квартире и  снова вернулся в кресло. Этого
толстого деятеля следовало изо  всех сил  избегать. На кой  черт ему сдалась
эта  газета? Хоть, в  общем,  выдумка была  неплохой:  оригинальная  русская
газета на английском языке. Абсолютная тотальная  дезинформация американцев!
И нобелевский  карнавал должен  пройти на "ура". И если в ход  пошел бедняга
Тараскин,  то  рано или поздно этот толстый  бандит доберется  и до меня.  А
лавров тут никаких стяжать нельзя -- используют и пустят в расход. А значит,
прав был Аркадий Ионович, и отсюда следовало давать деру.
     Действительно, прошло  еще дней  десять, и  как-то вечером, когда я уже
приготовился ко сну, в дверь ко мне постучали. Я рванулся к выключателю, но,
увы, было уже поздно.
     -- К вам гости! -- просунув в дверь голову, сказала мне соседка.
     Глава двадцать первая
     ПРИ ДВЕРЯХ
     Сейчас считается  хорошим  тоном писать про  себя самые что ни  на есть
откровенные вещи. Конечно, писать их иногда стыдновато,  но я и сам к  этому
тяготею.
     Самым    популярным    в   мире    жанром    становится   многосерийный
автобиографический репортаж. Он называется ультрасовременной прозой. Это мой
идеал!  На  волю, наголо, на свет  и наружу! Наизнанку,  навыворот,  настежь
самые потаенные  каморки моего подсознания! Ключи на стол, Синяя Борода!  От
прозы  не должно отдавать Полинькой Сакс  и Иваном Тургеневым! Нам есть чего
сказать  и  греку, и варягу! А то надежный лагерный жанр на  глазах начинает
хиреть.  Для  спасения литературы  грядущим  поколениям  придется  создавать
специализированные гомосексуальные лагеря! Как дома творчества в Комарове.
     Я  завидую читателям  будущего  острой  читательской завистью.  Роман о
любви майора Полищука к простому зеку станет новым "Ромео и Джульеттой"!
     И   все-таки  нужно  признать,   что  пронзительная  откровенность   не
обязательно должна нести затаенные гомосексуальные на-
     дежды. Не всех, нет,  не всех еще  писателей эта тема взяла  за хриплое
концептуальное  горло! И  в  какой-то  момент  от  мужчин  начинаешь  просто
по-человечески уставать! Даже в трущобах среди деклассированного ворья, даже
в   духовных  центрах  твоего   города,   Давид,  где   пахнет   технической
интеллигенцией, пахнет прикладными  математиками из  Москвы  и  дезодорантом
"Дипломат",  где в  праздники  кружатся мужские хороводы,  а  толстых подруг
обривают  специальные  ковенские  цирюльники,  даже  в самой  добросовестной
городской  хронике  наступает  критический   момент,  когда  уже  невозможно
написать и полуглавку текста без главной героини  женского пола. Или хотя бы
намека, что до  косвенного упоминания о  ней  остался один шаг, что вот-вот,
при дверях, что след ее уже мелькал на твоих дорогах. Да где ж ее сыщешь?
     Потому что счастлив писатель, которому хватает своего  таланта, который
не нуждается для баланса в задумчивом девичьем голосе, который  может  перед
сном равнодушно помолиться, заснуть и  спокойно  ждать завтрашнего дня с его
декалоризированным хлебом фирмы "Ангел и сыновья". Аминь!
     А для  меня до сих  пор загадка  -- почему  именно  я,  сентиментальный
реалист,  избран для создания мужских  хроник.  Да еще  в таком  исторически
скользком  месте.  Здесь  нужен  специальный талант --  создавать  миражи  в
пустыне!  А я здесь  по ошибке. Я хотел  во  Флоренцию. Я  болел! Выдуманная
героиня из слоновой кости не в состоянии  согреть  мой текст. Да  и кому это
под силу?! Даже признанный гений граф Толстой, и тот для достоверности лепил
Наташу Ростову из двух своих собственных теть.
     Писательские дневники  лежат бесполезным  грузом. Прошлое мое -- смятый
лист,  я смотрю на него чужими глазами. Открываешь страницы наугад: "...кофе
осталось на одну чашку. У женщины, с которой я живу, болит голова, и я решаю
оставить эту  чашку ей. От  головы  можно заваривать лавровый лист  и  мяту.
Простой рецепт: чайная ложка заваривается на литр..." Я прекрасно помню этот
рецепт. Я даже, кажется, помню этот литр, но имя той, которой, единственной,
мне не вспомнить.
     Или вот  еще:  "...рассказы о  гинекологах  -- сплошное  преувеличение.
Обычный  контакт  с  пациентками  безобиден.  Я  испытал   возбуждение  лишь
единственный   раз  в  своей  практике  --  при  осмотре  сорокавосьмилетней
учительницы  из  Кронштадта с эластичной  кистой  справа.  Киста  подвижная,
величиной с детскую головку, во время операции легко вывелась в рану. Даже
     желание  при  абортах  коснуться  губами  операционного поля появляется
чрезвычайно редко, может быть потому, что оно обильно обработано йодом..." Я
не помню человека,  который  своей рукой выводил эту лирику!  Что  за полное
перерождение в  течение одной  жизни может  испытать человек! Мне невыносимо
думать  теперь о кюретках, вульвэктомиях и влагалищных экстирпациях матки по
Елкину. От одного вида  скальпеля меня мутит. Прочь, прочь, прочь от дурного
реализма!
     И  только  героиня,  которая  грядет.  Томительное  предчувствие  своей
женщины. Позывные грядущего. Затуманенный взгляд и  круглые татарские глаза,
прохладные бедра. Веснушчатая грудь и голос, у которого нет дна. Эта женщина
рядом, так  близко,  что  кажется  -- завтра,  я уже  протягиваю  ей руку  и
нетерпеливо  оглядываюсь.  К  чертовой  матери  и  мужскую  прозу, и строгий
кашрут, и всех религиозных подвижников -- ни одним звуком их духовный подвиг
не отзывается  в моем  очерствевшем  сердце. Только ты, я помню твои шаги, я
знаю,  что  ты придешь, я помню твой запах, твои пальцы. Только ты даешь мне
силы   побороть  писательскую  лень  и   приняться   за  следующие  страницы
иерусалимских хроник.
     Глава двадцать вторая
     БУФЕТЧИЦА ДРОНОВА
     -- Где-то я вас видел, кажется, в Курске. Вы бывали в Курске?
     Кто  же не был  в  Курске.  Надо  стихи плотнее загонять  в  прозу.  Но
получается  кособоко.  Шла  баба  с тес