тайцев.
     "Какой  микроскоп,  -- сказал  пьяно  Шнайдер,  --  я  не  знаю,  какой
микроскоп! Пузо, скажи им!" -- добавил он Портосу.
     "Обыщите  этих людей  и весь  дом!" -- сказал  в  штатском. Собственно,
обыскивать у Аркадия Ионовича можно было  только: кровати, два метра кухня и
шкаф.
     "Вы в шкафу посмотрите! -- нагло сказал Портос. -- Нету у него  никаких
микроскопов".
     Полицейский  открыл шкаф и  вытащил оттуда несколько скомканных детских
курточек. Одну я  узнал:  несколько  дней  назад  она пропала  у  соседки  с
веревки.
     "Скажи, Шнайдер, где цейсовский микроскоп?! -- снова сказал в штатском.
-- Хевре, забирайте его".
     Тогда Шнайдер сказал,  что  он не может ехать  с  полицейскими, что ему
надо  на  работу,  сторожить.  Но  в  штатском  ему  ответил,  чтобы  он  не
беспокоился, что уже ничего сторожить не надо.  Было слышно, как они на него
орут на  лестнице и заталкивают в машину. Аркадий Ионович и Портос вышли  на
лестницу, чтобы посмотреть, как  Шнайдера  увозят,  но домой после этого они
уже  не  возвращались: во  двор навстречу полицейскому фургону со  Шнайдером
въехал еще  один полицейский фургон, который вызвал кукурузник  с Агриппаса.
Портос   сразу  исчез.  Он  не   стал  дожидаться,  пока  машины  обменяются
приветствиями, спустился по лестнице и исчез.
     А  Аркадия  Ионовича и  кукурузника  с  Агриппаса  повезли  на  Русское
подворье разбираться. Кукурузник  очень не хотел ехать, а Аркадий Ионович не
хотел ехать без кукурузника, и их обоих затащили в машину силой.
     Я  допил бренди из чашки и съел  еще  несколько маслин. В  комнате было
темновато.  Лежало несколько шабатных  свечек, на которых Шнайдер  пек яйца,
если  ему  хотелось  поесть горячего.  За  диваном, на котором все  еще спал
китаец, были сложены пустые бутылки с праздничными  золотыми наклейками. Еще
в  комнате был  одностворчатый  шкаф  "Шалом"  и  две железные  сохнутовские
кровати, еще очень хорошие. Детские вещи из шкафа полицейский бросил на пол,
а сам шкаф  "Шалом" стоял нараспашку,  и я старался в него даже не смотреть:
посреди всего  мушкетерского хлама, в центре шкафа, на  ворованных с веревок
синтетических кофточках задумчиво стоял огромный западногерманский микроскоп
с длинным беленьким тубусом. Полицейские его тоже видели. Его нельзя было не
увидеть.  Видимо, полицейские не  знали точно, что они  ищут, или  им еще не
приходилось в своей практике сталкиваться с кражами микроскопов.
     Я машинально ел маслины и думал, что с микроскопом нужно что-то делать.
Если  в  полицейском управлении  в  конце  концов  разберутся,  как выглядит
микроскоп, то мало  того,  что  Шнайдер снова  получит  свои полтора года, с
которых ему скостят треть за примерное  поведение, но еще и Аркадий Ионович,
который точно обещал, что бросит  пить и  станет  администратором гостиницы,
получит какой-нибудь условный срок, а все из-за того,  что я тут сижу, ем их
ворованные маслины и не могу принять мужское решение.
     Я осторожно завернул микроскоп  в  два махровых полотенца и выглянул из
квартиры на улицу. Около синагоги все еще  стояла большая толпа возбужденных
курдов,  которым жена  кукурузника  что-то громко  рассказывала. Я свернул в
противоположную сторону и пошел переулочками кружным путем до дома. Я крался
по самой стеночке, и меня, кажется, никто не заметил. Я решил спрятать его в
диван, где у меня лежало ватное одеяло, которое уже наполовину сожрали мыши.
Мне их  было  не переловить, потому  что  я  не  люблю кошек, а  в мышеловку
попадались только самые активные, а те,  которые не попадались, очень быстро
рожали новых, и они снова начинали грызть это одеяло.
     Но  когда я стал распеленывать  микроскоп, я вдруг со всей  хрустальной
ясностью понял,  что я  ошибся и забирать  его не следовало. Полицейские его
точно видели. Теперь, если они увидят его фотографию, то они его вспомнят. У
Аркадия Ионовича  есть  стопроцентное алиби: он  никак  не  мог  перепрятать
микроскоп, сидя у них в полиции. И взять его мог только я или спящий китаец,
которого они даже не заметили среди бутылок. Надо было нести его обратно.
     Я снова завернул микроскоп в полотенца и  понес  его обратно, но внести
его в квартиру Аркадия Ионовича было уже нельзя: еще внизу я услышал,  что в
его квартире кто-то громко разговаривает на иврите. Поздно.
     Оставалось его зарыть. Вокруг было  полно  таких домов, в которых можно
зарыть.  Эти  дома  скупает  городское  управление:  заброшенные  или  после
пожаров,  в  них  иногда  ночевал Шнайдер, когда у  Аркадия  Ионовича бывали
приличные  гости. Шнайдер хранил там  матрац,  который собственно и был  его
единственным достоянием, и я ему даже завидовал -- сам я обязательно начинаю
обрастать  вещами,  которые жалко выбросить. Еще у  него было  много мужских
заграничных паспортов, которые он прятал  в разные щели, я сам видел паспорт
на имя Ван-Дейка, но ими  совершенно нельзя было  пользоваться,  потому что,
когда  Шнайдер  предъявлял  паспорт  и  кредитную  карточку  в  любом,  даже
арабском, магазине, всем сразу же  становилось понятно, что это не Ван-Дейк.
Сам Шнайдер очень быстро  забывал, где у него хранятся паспорта. Я вообще не
видел  в  своей  жизни  второго  такого  человека, у которого  настолько  бы
отсутствовала  память.  Я нисколько не сомневался, что он уже начисто забыл,
куда он спрятал этот микроскоп.
     И вот  в  таком  заброшенном  дворе микроскоп  можно  было  спрятать  и
забросать мусором.
     Надо было мне их утром впустить. Попили бы чаю, и ничего, я бы от этого
не  умер.  Может  быть,  толстый художник  не  стал  бы  гоняться  за  женой
кукурузника,  не  бей я его так больно  по яйцам.  У него на  это могла быть
реакция. Очень мне  надо сидеть  тут и копаться,  как Раскольникову,  в этом
мусоре! Еще я ругал себя за то, что не заступился сейчас за Аркадия Ионовича
и  дал  его  увезти  живым в тюрьму. Я уговаривал  себя,  что у  него только
начался запой  и в участке  его  полечат, но на  самом деле главной причиной
было то, что иногда я страшно тщеславен, и мне не хотелось, чтобы сразу  все
соседские курды видели, как я якшаюсь с деклассированными элементами.
     Но скоро выяснилось,  что я слишком  драматизировал  события:  когда  я
вернулся  домой, у  меня на диване сидел довольный Аркадий  Ионович и  прямо
светился от счастья. "Не будьте таким идиотом, -- сказал он, когда  услышал,
что  я  спрятал  микроскоп.  - Теперь,  когда  эти  балбесы меня  отпустили,
подозрения снова падают на меня!  Кто вас  вообще просил вмешиваться? Срочно
отройте его обратно и отнесите ко мне. Никто там не  разговаривает. Я только
что оттуда. Это Шлема Рубинфайн вернулся из сумасшедшего дома на выходные".
     У нас такой район, что половина соседей откуда-нибудь вернулась.
     -- Слушайте, а может быть, микроскоп отнести Зафрану? -- спросил я.
     -- Он -- астроном. Зачем ему микроскоп? Смотреть на звезды?
     --  Шуре еще  можно отнести.  Они  приличные люди. Работают в патентном
бюро.
     --  Не надо  никому  ничего  носить.  Отнесите  микроскоп  на  место  и
постарайтесь разбудить китайца. Не нужно нам лишних свидетелей. Я узнал, что
на Шнайдера поступило три заявления с точным  перечнем всего,  что он украл.
Пусть его посадят, что вам за дело? Отдохнет от питья, а я хоть смогу помыть
в квартире пол. Несите, несите. И закройте его какой-нибудь тряпочкой, чтобы
его кто-нибудь по  ошибке не украл. Я вернусь дней через пять, когда тут все
уляжется. У вас действительно нет денег? Ладно, ладно, не кричите на меня.
     Аркадий Ионович ушел.  А я  прочитал про себя детскую считалочку, чтобы
успокоиться, почему-то побрился и снова через забор полез за микроскопом.

     Глава третья
     ИЗ БАКУ
     Дул  пронизывающий  ветер. Днем  шел  дождь  со  снегом,  и  теперь  на
тротуарах хлюпала грязь. Я  вышел на улицу и сразу зачерпнул полный ботинок.
В магазине моего хозяина горел свет, и я прошел мимо, не оборачиваясь.
     Я весь день ничего не пил. Как-то  все время не получалось. Ближе всего
было зайти к Борису Федоровичу Усвяцову, если он в такой холод  заночевал на
Агриппас. У Бориса Федоровича было два места, где он  сейчас мог находиться:
в подвале  старого Английского госпиталя или в развалинах за "Машбиром", где
в разрушенном доме стояла комната с проволочной кроватью и было посветлее. С
ним  вместе сейчас жил Шиллер,  парнишка  из  белорусского местечка, который
сильно пил и вел  полубродячий образ жизни.  Я  покричал снизу,  но никто не
откликнулся.  Наверное,  они  спали мертвецким  сном или  еще  не вернулись.
Забрать Бориса Федоровича не могли: в зимние месяцы он  мало бывал  трезвым,
его обыскивали прямо в машине и сразу отпускали, чтобы не возиться. Кажется,
я стоял  в  воде.  Если комнату  в  такой ливень залило, Борис Федорович мог
увести Шиллера в госпиталь.
     Я нерешительно потоптался у развалин. Мне очень хотелось в забегаловку,
которая называлась "Таамон", или "щель". Я еще раз порылся в карманах.
     У  меня совершенно  не было наличных денег, а  в  долг мне там давно не
записывали. Я побрел наверх по Штрауса и за Национальной больницей свернул к
Старому  городу.  В  пятистах  метрах  оттуда  собиралась небольшая компания
верующих, в которую я ходил клянчить деньги, когда был трезвым.
     У  больницы мне  кто-то  свистнул.  Я удивленно  поднял голову.  Стояла
черная баба в белом халате, ловила под дождем такси. Мне почудилось на ходу,
что  мир  кончился  и я  остался  вдвоем  на свете с  этой  промокшей черной
медсестрой. У  меня всегда мелькают  такие мысли перед тем,  как  я захожу в
церковь. Дождь идет страшный. Сейчас она уедет в такси, и в  пустом мире мне
ее будет уже не отыскать. Обычная  американка по  лимиту, только  с толстыми
губами  и черная. Пока я добирался  до церкви, проповедь кончилась.  Все уже
помолились. В конце  службы они танцевали  джигу и накладывали друг на друга
руки. Происходили эти приплясы в старой пресвитерианской церкви. Внутри было
неплохо, светло и стоял  рояль. Дочь  пастора много лет бочком играла на нем
гимны.  Шли прощальные службы. Паства разъезжалась. Кто мог,  уезжал  сам. У
пастора виза была до осени, и ее уже не продлевали.
     У меня ужасно замерзли ноги.
     Оба ботинка протекали: в левом особенных дыр не было, но  подошва стала
совсем  тонкой,  я  прожег ее на керосиновом тануре. Самое время  было снять
ботинки  и  посушить ноги, но я никак не мог решиться. Пастор ничего  бы  не
сказал, но я знал, как ему неприятно это видеть.
     Пока  я грелся, народу в церкви осталось очень  мало. Пастор озабоченно
подбежал  ко  мне  и  выслушал  внимательно, но денег не  дал. "Почему вы не
работаете?  --  спросил  он, покачав  головой. --  Вас же ни  одна страна не
примет!"
     Я  ему уже  сто  раз  объяснял, почему я не  работаю. Он мог  бы  уже и
запомнить.  Я  уже сам  запомнил.  Я промолчал. Ничего  не  ответил,  только
постарался подальше вытащить палец из ботинка, чтобы его разжалобить.
     -- У  меня  для вас сюрприз,  --  сообщил мне пастор, -- вас ждет  один
русский верующий. Он говорит... слушайте, мне даже неловко повторять.
     -- Верующий? -- переспросил я с сомнением.
     --  Русский  еврей! Он  жалуется, что за  ним  гоняется наемный убийца.
Можете себе такое вообразить? Вы не могли бы оказать ему духовную поддержку?
-- пастор  повел меня по проходу между скамьями. -- Я плохо понимаю, чего он
хочет. "Наверное, он тоже хочет денег, --  прошипел я  по-русски, -- на  хер
ему духовная поддержка". Пастор оглянулся на меня подозрительно.
     На одной из задних лавок сидел мрачный человек. Но сначала  я разглядел
клеенчатую  сумку  и  довольно  приличный чемоданчик, а  потом уже небритого
монстра в кожаной  кепке  и  потертом  пальто.  Конец  света! Я  решил,  что
нахожусь  на  вокзале  в  Бологом.  Не  хватало  только  портрета  Хрущева с
бородавкой.
     "Ты что  так  поздно?"  -- спросил он с сильным кавказским  акцентом. С
таким сильным, что я даже замялся. "Я вас не помню, мы точно ли знакомы?" Он
недовольно пожал плечами: "Я так, -- хмыкнул он, -- я кавказский человек. Да
ладно ты, садись".
     -- Вы  обязательно  должны ему помочь! Я  думаю,  что  вы поймете  друг
друга.  Он  говорит,  что  в  прошлом году его тайно крестили, --  тараторил
пастор, -- поверьте, я глубоко озабочен его судьбой. И ничего не в состоянии
понять. Может быть, он не совсем здоров. Вызовите хорошего врача!
     "Ага, разбежался!" -- злобно подумал я.
     -- Обязательно надо  денег,  --  пробормотал мне грузин,  -- этот мудак
ничего не дал. Тебе тоже не дал?
     На руке грузина была намотана тряпочка. Не  бинт, а домашняя тряпочка с
желтыми кофейными краями или йодом. Пастор не отходил. Делал вежливые щеки и
ждал, чем вся эта история кончится.
     Пасторша с  высоким  блестящим лбом  и красивыми чуть  навыкате глазами
начала  грустно,  по одной, выключать  люстры  в главной  зале. Потолки были
необыкновенно высокими. Как в настоящей церкви. Они меня раньше приглашали к
себе обедать -- хрусталь, печеный картофель,  ванильное мороженое, и  в этом
духе.  Я  ходил  даже  не подкормиться,  а из любопытства.  Пастор  был  еще
довольно энергичным миссионером и все время шутил.  Пасторы  спят  со своими
женами только в миссионерских позах. Черт знает что приходит в голову, когда
думаешь о красивых пасторшах.
     "Я из Баку, --  сказал мне  грузин,  --  в  плохую  историю  попал". Он
почмокал. Потом сморщил нос и внимательно на меня взглянул. Казалось, что он
прикидывает мне цену.
     --  Слушай,  -- прибавил он  светски, -- у  тебя  нельзя пожить? Я тебе
нормально заплачу. Домой нельзя прийти -- зарежут. Мамой клянусь.
     "Сволочь  пастор, -- подумал я,  -- денег не дал ни копейки и  подсунул
мне сумасшедшего грузина!"
     -- Какой у вас индекс? -- на всякий случай спросил я.
     --  Девятнадцать,  --  неохотно  сказал  грузин. Я  начал  разглядывать
громадные  армейские  ботинки на его  ногах  и соображал, что ему  ответить.
Девятнадцать -- это самый низкий индекс, который  дают еврею,  но все-таки с
ним  не  высылают. Нужно набраться смелости,  пока еще не поздно, и сказать,
что  со  мной пожить  нельзя!  Я вообще не желаю, чтоб мне подсовывали таких
типов! С  одним зубом!  Меня всегда раздражали  люди, которые хотели со мной
пожить. Потом его будет не выгнать.  И он пах. Собственно,  все  симпатичные
люди, которых  я встречал за свою жизнь,  не пахли. Или я мог в конце концов
привыкнуть. А он пах так, что мне не привыкнуть.
     -- Понимаете, -- я старался говорить с ним самым задушевным голосом, --
я  принять вас  не смогу. Я никого  не могу к  себе брать, я в этом году  не
аттестован. И еще я очень занят. Но я постараюсь устроить вас  жить у одного
своего знакомого.  Вас никто не  зарежет,  не волнуйтесь. Приходите  к  нему
завтра, я постараюсь договориться. Без удобств, но не выгонят.
     -- А сегодня?  -- спросил он  очень угрюмо. -- Я  не  могу возвращаться
домой за вещами! И у меня кот. -- Он показал глазами на черную сумку.
     Пастор  лобызался  у  дверей  с  последней  английской  парой.  В  день
четвертый они навсегда отбывали в Лондон.
     -- На  сегодня  попроситесь  к  пастору, --  сказал  я  мстительно,  --
скажите,  что точно знаете, что у  него  тут пустует комната  в  подвале.  А
насчет кота я спрошу.
     Я оставил ему адрес и вышел из церкви, не прощаясь.
     Дождь совсем кончился. Вода лилась по улицам  откуда-то потоками. Целые
реки спускались вниз по Яффо. Я поднялся по темным улицам прямо к  рынку. На
улицах не было ни  единой души. Мне очень хотелось есть. У  входа  на крытый
рынок несколько замерзших лимитных арабов разгружали грузовик  с огурцами. Я
взял один. Потер его носовым платком. И рассеянно прошел по пустому рынку. Я
думал только о еде. О том, чтобы где-нибудь  основательно нажраться. Кое-где
еще работали ресторанчики и  из  полуоткрытых дверей доносился пронзительный
запах паленого.
     По  пути еще следовало зайти к  Аркадию Ионовичу  и  предупредить его о
новом  постояльце. Моего соседа  опять где-то носило. На курсы его уже почти
взяли, но необходимо было принести справку из полиции, а за последние месяцы
Аркадий  Ионович  был  там раз двенадцать. Он  очень хорошо  аттестовался  в
"Национальном бюро" и теперь везде сорил липовыми чеками - из какой-то своей
старой чековой книжки. Даже в магазине Миллера он не удержался и расплатился
таким чеком.  Он  купил там  пленку Вилли  Токарева на одной  стороне, а  на
другой было  записано всего  три песни, и одна из них, про "Поручик Голицын,
готовьте патроны", вообще  начиналась с середины. Но на  пленке был штемпель
"нееврейская  тематика",  и  Миллер просил  за нее  девять долларов.  И  был
страшно недоволен, что ему подсунули чек без покрытия.
     Кроме  того, требовалась справка от врача из Национальной поликлиники и
просили сбрить  бороду.  Я  думаю,  что  справку от врача Аркадий Ионович  в
принципе достать тоже  мог, потому что с молодости был невероятно  физически
выносливым. В  последние годы он мог  запросто выпить до двух литров финской
водки  в  день,  но,  конечно,   после  национального  указа  финская  водка
подорожала в семь раз, и на два литра в день никаких денег хватить не могло.
И так он пил  в  течение  пяти  дней, иногда  даже шести,  но на шестой день
наступал приступ язвы и его начинало сильно рвать с кровью. Но  вот сбривать
бороду  Аркадий Ионович не хотел ни за  что на свете.  Тем более,  что из-за
этой  бороды  его  чуть не  взяли  швейцаром в американский  дом,  где  жило
несколько  миллионеров. И американцы  не хотели, чтобы к  ним в  дом шлялись
посторонние,  не   американцы.  Аркадий  Ионович  познакомился  с  одним  из
миллионеров, когда вместе со Шнайдером  просил на улице Кинг Джордж Пятый на
финскую водку -- тот дал ровно шекель пятьдесят и визитную карточку и обещал
взять па работу швейцаром, но пока тянул.
     Я  поднялся по  крутой  наружной лестнице  и тихо постучался.  Замка на
дверях не было, но долго никто  не открывал.  Я прислушался, потом несколько
раз  ударил  в дверь  кулаком. Наконец  Аркадий  Ионович, близоруко  щурясь,
открыл мне на цепочку.
     "Кто это? -- проворчал он. -- Ночь уже. Я только что заснул".
     Я коротко рассказал ему про грузина.
     "Почему  вы  сами  не берете?  -- спросил он  ядовито. --  Знаю, чем вы
заняты. Вы совершенно не  способны совершать  бескорыстные поступки. Какой у
него индекс?"
     --  Девятнадцать,  --  пробормотал  я.  Он  присвистнул:  "Как  же  его
фамилия?"
     -- Рафаэлов или Габриэлов, -- с трудом я заставил себя вспомнить.
     -- Конечно, я его знаю, -- оживился  Аркадий Ионович. Он не был пьяным,
но от него  все-таки сильно несло водкой. - Нищий  Габриэлов из Баку!  Борин
коллега! Где вы его выкопали?
     -- Его  должны  зарезать,  --  сказал я нервно,  --  я вас  в первый  и
последний  раз прошу  о таком одолжении.  Хотите,  я  у  вас заберу графа? И
следующего тоже  возьму я. Серьезно.  Там  такие  ручьи на  улице  -- у меня
полное пальто воды. Спрячьте его на неделю! Ну что мне, на колени перед вами
вставать?
     -- Да кончайте вы свою истерику, -- сказал Аркадий Ионович,  -- знаю я,
какой он христианин. Он мне тут за неделю все загадит. Он мусульман! На свой
куйрам-байран  лупит  себя  по чем  свет  стоит.  Настоящий дикий мусульман.
Шляется в мечети просить деньги. Немудрено, что его хотят зарезать. Он целый
месяц  жил в ешиве у Фишера. Фишер еле от  него избавился. Сказал, что он не
может держать у себя  крещеных мусульман. Но с котами я не возьму. Это я вас
предупреждаю.  У меня искривлена  носовая перегородка. От  котов  я  начинаю
задыхаться.
     Все-таки мне  удалось  договориться,  что грузин придет  к нему  утром.
Перед сном я выпил рюмку водки, чтобы уснуть. Катастрофически не было денег.
Утром попытаюсь  продать хозяину  стерео.  Новое оно стоило  чет