нергично перешептывается с  архимандритом
Легурским и  профессором-маккавеем  Сигалем, городским  инквизитором,  еще в
более  терпимые времена отсудившим у живой матери двух разнополых малюток! Я
чувствовал,  что  решение  на этот раз  будет  парным. При  этом для меня  и
Легурский был мало  вычислим: на моей памяти он  уже сменил пять  конфессий,
каждый  раз выступал с серией  разоблачений  и публичным отречением --  и  в
какую фазу его застал  переворот маккавеев, я  бы сказать не решился. Честно
говоря, я думал, что Сигаль выберет Белкера-Замойского, потому что его общее
отвращение к русским  женщинам было  слишком очевидным и  бухарка Меерзон со
своим завыванием  про  "девушек Люсю  и Тасю" каждый раз  выводила Сигаля из
равновесия.  "Менделевич"  --  новыми   красками  загорелось  табло.  Теперь
архимандрит сложил ладони вместе и поднял к небу узко  поставленные глаза --
это была хитрая бестия! "Менделевич" -- подряд третий  раз загорелись буквы!
Восемь, семь, шесть -- зал начал издевательски хихикать, но общее настроение
сейчас было  в пользу  армяшки:  во-первых,  он  был  в роли догоняющего,  а
во-вторых, уж очень забавно Менделевич бегал по сцене, заламывал руки, потом
забегал  в  мужскую  гримерную  и  выглядывал  оттуда потерянный  и бледный.
Тяжелым, неуверенным шагом к пульту вышел Юрий Милославский. Только сейчас я
заметил, как поэт  раздался на крутых  монастырских  харчах.  Он  оперся  на
дубовую палку с монограммой и из-под дымчатых зеленоватых очков презрительно
уставился в  зал. Да, не  этот зал грезился  ему когда-то! Не  этот!  Голова
Менделевича  неожиданно  появилась  из  мужской  комнаты  и так же  внезапно
исчезла. Милославский криво усмехнулся. Жизнь прожита,  обратно не воротишь!
Он  вспомнил простреленную  дверь,  вспомнил похищение довольных  сабинянок,
причитание мамы...  "Менделевич"  --  еле  слышно  начал  скандировать  зал.
"Менделевич" -- нажал Юрий Милославский. Он густо покраснел и, ненавидя себя
за  это, уселся  в  пустое кресло  рядом  с  легендарным  поэтом  Булатом О.
Последнее, что  он успел  заметить,  придвигая к  себе тяжелое кресло,  были
благодарные  женские глаза из четырнадцатого ряда.  "Хорошо хоть за Лимонова
голосовать не пришлось!" -- пролетела  предательская мысль. В этот момент до
поэта  Милославского  дошло,  что  Булат  О. обращается  к нему  с  каким-то
вопросом,  и,  видимо, уже не в  первый раз. "Батенька,  у  вас  нет с собой
никаких антацидов? -- мучительно шептал сосед,--  может  быть есть сода?  За
кого голосовать, дружок, я  их никого  не знаю!  Я эмигрант с Арбата!" -- по
привычке добавил он.
     "Я  вам не "дружок"!  --  раздельно выговорил Милославский. --  Нажмите
любую кнопку, а впрочем, выбирайте  женщину!" Милославский сокрушенно махнул
рукой и приготовился к развязке.
     -- Чего же вы?! -- переспросил он Булата О. через минуту, когда в пятый
раз подряд имя преемника Назыма Хикмета загорелось под потолком.
     --  Слушай, кацо!  Ведь  я был уверен, что Менделевич -  это и есть эта
крохотная  женщина,  --  удивился тот  в  свою  очередь.  --  Восхитительное
создание! И что, уже ничего нельзя изменить? Вот потеха!
     Оставался еще третий кишиневец, очень прошмакодявкински настроенный, но
его выбор уже ничего не значил! Залу было ясно, что  на  конкурсе редчайший,
изумительный по красоте случай  полной ничьей! И  решать этот спор будет сам
министр  маккавейской  культуры,  который  уже  поднялся  к пульту  и во все
стороны  церемонно раскланивался. Увы и  ах!  Судьбу  нобелевского  конкурса
решали  не  поэтические  тропы!  Министр оглядел  трех  призеров  и  глубоко
задумался.  Изо  всей  этой  тройки  на  поэта  больше  похож  этот  нервный
всклокоченный  армянин! Не просто "на поэта"! Менделевич  был похож сразу на
всех  поэтов,  которых министр  в  своей  жизни знал!  Мятежный,  маленький,
всклокоченные кудри -- тот  же русский Пушкин, тот же Авидан, тот же Ури Цви
Гринберг!  А может быть,  и сам министр Перес  в  юности!  Поэт-террорист из
кибуцной группы  захвата. Много  иорданской  воды утекло с тех  пор! Министр
улыбался  своим мыслям и загадочно  молчал. Он  вообще не  любил произносить
вслух  фамилии русских евреев, потому что  все-таки родом был из Вроцлава, и
лет десять ушло на то, чтобы научиться выговаривать их на иностранный манер.
"Менделевич" -- ткнул министр пухлым указательным пальцем.
     "Менделевич,  Менделевич, Менделевич!" -- засияли электронные  надписи.
"Менделевич?!"--шутливо   нахмурившись,   прокричал   в   микрофон  ведущий.
"Менделевич!" --  ответил зал. Тысячи голубей, тысячи голубых шаров взмыли в
воздух и в панике заметались  под потолком. "Заказываем паспорта и  летим  в
Боливию!"  --  счастливо  проорал мне  на  ухо откуда-то взявшийся  Григорий
Сильвестрович.  Сводный ансамбль  скрипачей  был выведен  на  главную сцену,
взметнулась  дирижерская  палочка,  зал  встал,  но  ничего   этого  Михаилу
Менделевичу увидеть не пришлось! Потому что уже несколько минут поэт-лауреат
Менделевич  лежал   в  кабинке   мужской   комнаты,  задушенный  собственным
ультрамариновым  галстуком! А его убийца -- религиозный маньяк  и ревнивец -
беспрепятственно  вышел  в грохочущий зал,  разыскал Григория Сильвестровича
Барского и меня и, как ни в чем не бывало, поздравил нас с победой.



     1989 Иерусалим