,  шепните мне  по-честному, вы  же  не поддерживали
"Указ 512"?! Зачем же вы с ними сотрудничаете? Вы плохо кончите.
     Может быть и так, -- сказал он, на секунду очнувшись, -- терять мне все
равно  нечего.  Вам  никогда  не приходилось  служить  в национальном офисе?
Сидеть  там  с  половины  восьмого  до  трех  и  молиться на  свой  индекс?!
Единственная  отдушина  -- это читать  в сортирах  детективы.  А тут запахло
свободой и  жизнью.  И  все-таки  делаем настоящее  дело!  Скоро  в  Израиле
появится свой Нобелевский лауреат!
     -- В какой области?
     При чем тут области? В литературной области! В изящной словесности.
     Я только изумленно присвистнул.
     А кого вы собираетесь отрядить в Нобелевские лауреаты? Ирину Левинзон?!
Или, может быть, Гришку Вассермана?
     Это еще кто? Поэт? Сколько их развелось! -- Женя неодобрительно  раздул
ноздри. -- Нет, скорее всего, выдвинут Мишку Менделевича.
     -- "Армяшку"? -- опешил я.
     -- Да вы читали его дремы о русском корне? Старец был потрясен!
     -- Я не читаю по-турецки.
     --  И зря!  Впрочем, есть переводы.  Я впервые  кому-то  позавидовал --
талантище! Даром что бакинец.
     -- Слушайте, может быть, вы и  сами надумали вернуться? -- спросил я  с
любопытством.
     Арьев  деланно  засмеялся:   "А  почему  бы  и  нет?   Все  куда-нибудь
возвращаются. Все  равно  скоро  подохнем. Если вы  захотите, я скоро  смогу
начать вас печатать. Да не стройте из  себя девственницу! Раз пишете, значит
желаете  видеть себя  напечатанным. Если старцу Ножницыну  подойдет, я смогу
брать у вас по одному материалу в номер. Тема не имеет значения".
     -- У вас что, ежемесячник? -- как можно вежливее спросил я.
     А  черт  его знает, я еще  сам не разобрался. Говорят, что это будет не
простая газета, а, так сказать, для вождей. Вроде предостережения.
     -- Кто же это вам говорил?
     -- Кто  надо,  тот и говорил. Начальство  говорило. В общем, ждите меня
здесь по  четвергам, и пока никому  ни слова. В это  же время, и приготовьте
какой-нибудь стоящий материал. Этот упырь пусть тут пока валяется, а второго
юродивого мы отсюда перевели.
     Я решил, что ослышался, и промолчал.
     -- У вас нет с собой немного денег? -- спросил я. -- В виде аванса.
     С  деньгами сложность.  Я же сказал  вам, что текст должен  понравиться
старцу. Сколько вам нужно?
     Дайте сто шекелей. Или знаете, дайте  сразу сто  двадцать. Если рассказ
не подойдет, то я вам верну.
     Брат! Ты сделаешь так, чтобы рассказ подошел! -- жестко отрезал Арьев и
стал подниматься к выходу.
     -- Я постараюсь, "брат",  -- сказал я ему вдогонку. И вдруг увидел, что
Борис Федорович не спит и пристально из темноты на меня смотрит.
     - Продался христопродавцу? -- торжественно спросил он.
     - Продался, продался, -- ответил я недовольно.
     - Если эта гнида что-нибудь сделает с Шиллером, я ему пасть порву.
     - Конечно,  Боря, порвешь, -- сказал  я устало, - но лучше  тебе самому
отсюда убираться.
     Он зло засопел, потом пробурчал:
     --  Возраст  уже  не  тот  -- мне хата  нужна  с  плитой.  Веди меня  к
христианам -- пусть везут в Европу, я согласен.
     Хорошо. В  следующий понедельник пойдем, в  Йом-шени. Только  не  пей с
утра - Ван-Хувен этого сильно не любит.

     Глава двенадцатая
     АРЬЕВ НЕ СОВРАЛ

     Держа деньги  в  руках,  я  поплелся домой. Теплый  ветерок  из  спящей
кондитерской потрепал  меня  по лицу. Где-то в конце мира,  на  краю бездны,
брести к  себе  в бревенчатый  сарай, думал  я.  Вот  то, чего ты  хотел.  И
добился. Ты свободен. Ты на хуй никому  не нужен. Кроме Бориса Федоровича  и
этих джигитов, которым ты должен за  квартиру.  И самый близкий тебе человек
Арьев все время мелет чепуху про дружбу, про  нехватку чуткого собеседника и
пугается теней от костра.  А теперь еще вступает в эту  таинственную русскую
лигу, и до него уже  не достучаться. Но  даже Боре  Усвяцову  помочь я не  в
состоянии. В христианское посольство я его, конечно, отвести смогу. Тут есть
такие  придурки.  Раз  в  год они  нагоняют  сюда  баб в  передничках,  и те
маршируют по  улицам и скандируют, как они любят евреев. Но Боре  там ничего
не отколется -- у него слишком высокий еврейский индекс.
     Я  носком   открыл   дверь  своей  парадной  и   неожиданно  на  чем-то
поскользнулся. Тогда  я  включил свет. Вся  лестница  была  усеяна бумагами,
более  того, я  сразу понял, что это  мои собственные  папки. "Маккавеи!" --
ужас промелькнул у меня мозгу.  Уже  несколько месяцев я не подтверждал свой
индекс, но пока это могло ограничиться простым штрафом. Я побежал наверх.
     В  комнате творилось  что-то невообразимое. Все  было вверх дном, диван
вспорот, перевернуты полки, разодраны картонные ящики, в  которых  я  держал
старые письма. Нашли где искать! Я тихонечко выругался и начал  сносить вещи
обратно к  себе в  квартиру. Соседи  спали.  Раскладывать книги по полкам  я
поленился -- притащил все, бросил на пол и, обессиленный, опустился на стул.
Меня  уже второй раз  пытались ограбить, но у меня совершенно нечего  взять.
Письма все смяты, фотографии сорваны со стен.
     За  один день  у  меня было слишком много впечатлений. Еще этого мудака
Арьева подменили. Я видел много  людей, которым  начинает сниться нечисть, и
сейчас это был кандидат номер один на психдиспансер.
     На следующее утро я спустился  в мясную лавку к хозяину  и постучался к
соседкам. Тайная полиция  "маккавеев"  всегда предупреждает  соседей, но  на
этот раз никто ничего не слышал. Но прошло  несколько дней, и ко мне в дверь
кто-то осторожно  постучался. "Нет никого? --  чуть слышно прохрипел Аркадий
Ионович (а  это был он). -- Закрой на всякий случай ставни, никто не  знает,
что я в городе".
     Выглядел он встревоженным, и ему  хотелось чем-то со мной поделиться. Я
пошел  ставить  чайник,  и когда  вернулся  в комнату, он уже  извертелся на
табурете.
     -- Послушай,  -- сказал он, --  я немедленно отсюда уезжаю. Денег -- ни
гроша. На тебя вся надежда.
     Меня поразило и то, что он  впервые обратился ко мне на "ты", и то, что
его лицо было как-то необычно вдавлено и перекошено по оси.
     --  Пора вам тоже завязать с питьем,  -- посоветовал я, -- кажется, что
по вам проехал танк.
     -- Молчи, у меня  нет времени, -- прошипел он, -- ты  был  у меня дома?
Такой, блядь, погром устроили, будьте нате! Но это еще не все. Я тебе сейчас
порасскажу такое, что у тебя волосы встанут дыбом. Верные  сведения.  Плесни
мне еще чая. Но проболтаешься -- пеняй на себя!
     --  Вы все  с ума посходили! -- сказал  я, чтобы что-нибудь сказать.  Я
налил  ему  чая в  большую кружку в горошек и  слушал,  не прерывая, пока он
передавал мне сведения о списке жертв, о  профессоре Тараскине и, наконец, о
"Конгрессе".
     -- Ну как тебе?  -- спросил он наконец, глядя на меня и пытаясь понять,
какие из его ужасных историй мне уже известны.
     --  Знаете, меня тоже  громили,  --  сказал я,  -- но  я решил, что это
"маккавеи".
     -- Да кому ты нужен!  Разумеется, это "Конгресс"! Они всюду  ищут  вещи
Габриэлова.
     "О  Господи, если это  так, -- подумал  я,  -- то значит "брату Арьеву"
поручили  выманить  меня  из  квартиры.   Вот   тебе   и  "нехватка  чуткого
собеседника!".
     - Как фамилия этого эмиссара? -- спросил я вслух.
     Барски. Грегори Барски. Прилетел из Стокгольма.
     -- Еврей?
     - Черт его знает! Кто их сейчас разберет? С виду довольно гладкий.
     - Фамилия знакомая. И вы действительно уверены,  что они  упоминали мое
имя?
     Аркадий Ионович вместо ответа покачал головой.
     - Я уезжаю, -- сказал он, -- а ты как знаешь. Я  тут больше не останусь
ни  дня. Всем заправляет старец Н. Скажет  в Висконсине слово --  и тебя тут
сварят в кипятке.
     - Не преувеличивайте! Не может быть, чушь какая-то.
     -  Еще  как  сварят.  Ты  -- младенец. Ты  бы  видел, как  они отделали
Габриэлова! Теперь на очереди Шиллер, но сами хороши!  -- грустно усмехнулся
он. -- Уволокли у этого шведа портфель на вокзале из-под самого носа.
     -- Столько лет  спокойно  жили,  а теперь  начинается  какой-то бред. И
зачем им понадобился Тараскин?
     --  Они ищут  бывших журналистов, а Тараскин еще почище -- он работал в
"Вопросах философии". Теперь его стерегут два михайловца, ходят  за  ним  по
пятам:  Леха и его батяня. Я их  видел  сегодня на улице. Профессор в чистом
костюме  --  заговаривается,  но  совершенно  трезвый.  Им  сняли контору  в
Рехавии.
     - Как же ему удается не пить?!
     - Попьешь тут! Ампулу вшили  в одно место: нос блестит, глаза выпучены,
а пить боится. Используют его -- и в расход.
     - Да откуда вы все знаете?
     - Знаю!
     - И газета тоже при них?
     Газеты  фактически еще  никакой нет. Иначе им не нужен был бы Тараскин.
Старец дал приказ  открыть газету, и теперь они роют  землю, ищут  толкового
редактора.  Управляет всем этот толстый боров. Остальные все пешки. Страшный
человек. Ловит гири на шею.
     - Какие гири?
     - Какие-то гири. Настоящий людоед! Куинбус Флестрин. Тоже называет себя
писателем. Можешь обменяться с ним опытом.
     - А что это за история с Нобелевским лауреатом?
     - Ах, ты и это слышал! Можно сдохнуть.  "Армяшка" носится по Бен-Иегуде
и всем докладывает, что он пишет лучше Бродского.
     - Но вы смотрите, они и Фишера окрутили!
     - Это как раз не удивительно  -- Фишер чует деньги. Сам этот Барски без
гроша, но старец Н. сидит на бочке с  золотом! Нам-то от  этого  не легче --
надвигается  чума. Я вожу их за  нос и пока ничего  не подписал. Мне  просто
страшно. Зря ты меня не слушаешь: надо уезжать!
     - Да плевать я на них хотел.
     Аркадий  Ионович  вздохнул.  Допил остатки чая. Взял двадцать шекелей и
пакетик с бутербродом, который я ему завернул, и на цыпочках вышел.
     Барски  без гроша,  но  старец Н.  сидит на бочке с  золотом! Нам-то от
этого  не  легче --  надвигается  чума. Я вожу  их за нос и пока  ничего  не
подписал. Мне просто страшно. Зря ты меня не слушаешь: надо уезжать!
     -- Да плевать я на них хотел.
     Аркадий  Ионович вздохнул. Допил остатки  чая. Взял двадцать шекелей  и
пакетик с бутербродом, который я ему завернул, и на цыпочках вышел.
     Глава тринадцатая
     КОВЕНСКАЯ ЕШИВА "ШАЛОМ"
     Встреча,  о  которой  мне  рассказывал  Аркадий  Ионович,  меня,   надо
признаться,  ошарашила. Теперь  я уже точно  выяснил, что  через двое  суток
после эпопеи  с  котом  Григорий Сильвестрович  Барски  позвонил в ковенскую
ешиву "Шалом" и представился.
     Он  сказал,  что находится  в  Святом городе  со  специальной  миссией,
являясь посланником "Русского Конгресса". И что не далее как этой осенью был
удостоен  аудиенции  у Верховного ковенского  Гаона! И Гаон настоял  на том,
чтобы, находясь в  Иерусалиме, Григорий  Сильвестрович обязательно заручился
поддержкой  ковенцев, и прочее, и  прочее, и прочее. По этому  поводу  он  и
звонит.
     Надо отметить, что  финансовое  положение ковенской ешивы было  к этому
моменту весьма  нестабильным.  На бедность,  конечно,  никто  не  жаловался,
деньги  вкладывались  неплохо.  Но  с другой  стороны,  время было  смутным,
правильнее  сейчас  было  покупать  недвижимость,  но  коль  скоро  ты  этим
занимаешься,  банковские   платежи  даже  в  Святом  городе  пока   все-таки
оставались несвятыми.
     А поступления  от  Великого Гаона были,  разумеется, как солнечный свет
или как воды Мерава, но если бы им быть еще чуточку пообильнее! Кроме  того,
с  ковенцами  соперничали  два других  русских  духовных  центра:  дела  и у
сатмарцев  и у любавичских хасидов  шли  замечательно,  и отвоевывать  у них
сердца новых эмигрантов тоже стоило пару копеек.
     И  когда  Григорий Сильвестрович  сказал  по  телефону,  что  Фишера  в
Нью-Джерси   по-прежнему   помнят   и  ценят,   его   пригласили   в   ешиву
незамедлительно.
     Впечатление  на ковенцев Григорий Сильвестрович произвел смешанное. Что
может  быть общего  у  постигшего  еврея  с,  извините меня,  представителем
"Гойского  Конгресса",  с  настоящим  русским  хамом  с  бритым  затылком  и
маленькими  голубенькими глазками! (Не при Моисее  Шкловце будет  сказано: в
блестящих комментариях Раши есть четкое указание, что "при прозелите, и даже
при  его  правнуках  до  десятого  колена,  не следует  дурно  отзываться  о
неевреях!")  И   затылок,  конечно,  затылком,  но  что-то  в  глубине  души
подсказывало раву Фишеру, что гость этот подозрительно  свой.  То есть такой
хват,  что  правильнее будет держать  глаза и уши  открытыми,  а у человека,
может оказаться, есть что сказать. Даже если допустить, что болтовня Аркадия
Ионовича являлась  правдой, что Барски был  в  опале и  старец  Ножницын  не
ставил  его ни в  грош, то это в  жизни никому в голову прийти  не могло. Он
говорил  о старце свободно, с большим уважением, но без тени подобострастия.
Себя же Барски определил скромным литератором и художником  боди арта, ну и,
кроме того,  безымянным  солдатом  "Русского Конгресса",  маленьким винтиком
большой машины, которую ведет старец.
     Еще он  сказал, что четко понимает свою ответственность перед Россией и
перед  российским  еврейством,  возвращающимся  на  историческую  родину.  И
"Русский   Конгресс"   готов   протянуть   возвращающемуся  еврейству   руку
материальной помощи. Если потребуется.
     Главный  упор доктор Барски  делал на "последнем национальном обмене" и
на русской крови, которую по  заданию старца он повсюду  разыскивал. Чего бы
она ни стоила.
     "Старец считает, что  русские -- это  в каком-то смысле евреи будущего!
--  произнес  высокопарно  Григорий   Сильвестрович,  глядя  прямо  в  глаза
шаломовцам.  --  Но  в отрыве  от Святой России русские  становятся  мировой
заразой! И русская кровь, разбрызганная по планете, должна вернуться к своим
истокам!"
     В общем,  в  словах  гостя  не  было  никакого  миссионерства,  никаких
"крещений  Руси"  --  то   есть  ничего  опасного  или  оскорбительного  для
ковенского уха, кроме, может быть, слабого экуменистического душка.
     Еще он сказал, что  для  него  большая честь познакомиться с  Бецалелем
Шендеровичем, у которого в издательстве "Шалом" только что вышел потрясающий
трактат.   Шендерович  смущенно  зарделся.  Трактат  был   о  добровольности
отделения  майсера и трумы -- о  тех мирных жертвах, которые  ковенские жены
выносили  в целлофановых пакетиках к  помойкам,  и доктор  Барски сделал  по
поводу  текста  несколько грубоватых,  но  точных  замечаний. И о  еврейских
нотаблях он  слышал, и  о системе сфирот он, разумеется, знал, и на  Седьмой
авеню побывать  успел,  то есть видно было, что подготовку прибывший  прошел
самую основательную.
     О  старце   Ножницыне  гость  еще  добавил  успокаивающе,   что  Андрей
Дормидонтович  искренне ненавидит,  когда евреи крестятся в  православие  --
топает  ногами, плюется  и кричит, что у каждой  исторической нации  имеется
собственный  путь.  И для  России опасны  не  сотни  тысяч простых еврейских
тружеников, которые с уважением относятся к традициям  своих отцов, а опасны
несколько  сотен  неоварягов,  которые  сидят  где-то   под   видом  русских
математиков, мешают всем жить и мутят  воду. Но и русские, которые не готовы
вернуться в Россию, играют аналогичную позорную роль.
     Рав  Фишер,  слыша  такие  слова,  только  благословил  судьбу,  что на
совещание не был приглашен Пашка Бельдман, который все эти песни про русскую
кровь   ненавидел,  а  Фишер  его,   к  сожалению,  откровенно   побаивался.
Говаривали, что Пашка уже принял клятву "маккавеев", а кроме того, он что-то
знает о  коммерческих  делах рава Баруха-Менахема  Фишера,  чего посторонним
знать вовсе не следует, и держит этим начальника ешивы в своих руках. Эффект
речей  доктора Барски был неожиданным. Шкловец и Шендерович  делали вид, что
они  не  понимают  ничего, ну  буквально  ни единого  слова! А Фишер  сидел,
развалившись в кресле, и довольно безучастно слушал. Видно  было, что ему не
терпится  остаться с гостем  наедине.  И  каждый раз, когда  Шендерович  или
Шкловец открывали  рот, чтобы сделать  замечание, Фишер  очень недовольно  и
болезненно морщился.
     Наконец,  Григорий Сильвестрович  приостановил  свой  рассказ и  подвел
черту. "Вы  спросите, чего  же  я, собственно, ищу?! Я  вижу,  что вы хотите
реального и четкого ответа! Я вам отвечу. Более того,  мой ответ уже утрясен
с Великим Гаоном! -- сказал Григорий  Сильвестрович,  подняв руки к небу. --
Мне нужен Нобелевский лауреат от вашей ешивы!"
     Шендерович и Шкловец только разинули рты. Даже рав Фишер не удержался и
озадаченно  крякнул. И в этот момент доктор  Барски приоткрыл, наконец, свои
карты.
     Он напомнил,  что  следующий год  по инициативе  ЮНЕСКО объявлен  годом
экуменизма. И Нобелевский комитет, в связи с этим,  полностью меняет  на год
порядок  выдвижения  кандидатов:  обязательным будет проведение региональных
литературных  конкурсов, и все до последнего  кандидаты будут представляться
различными религиозными институтами. И вот старец Андрей Дормидонтович Н., у
которого  вообще-то  нету  времени  следить  за  сиюминутными  литературными
событиями,  тем  не  менее,  сумел   гениально  предвидеть,  что  победитель
следующего  конкурса, во-первых, должен проживать в Иерусалиме и, во-вторых,
иметь   еврейское  происхождение.   А  задача  Григория  Сильвестровича   --
как-нибудь  его  разыскать и  взять  эту  поэтическую душу  под  опеку своей
газеты.  Да,  да!  Речь  шла  именно  о  поэте  Михаиле  Менделевиче, авторе
"Поэтических дрем"! О Менделевиче, который  умел слагать стихи на узбекском,
на турецком, на русском, на  иврите, но и не только! И,  несомненно, являлся
поэтом самого всемирного масштаба и мощи. Неважно, что последнюю пару лет он
уже не числится студентом ковенской ешивы: старец имел наслаждение прочитать
блестящие переводы  из Иегуды Галеви, которые по заказу издательства "Шалом"
Менделевич создал прошлой  осенью.  И нобелевское выдвижение  от ешивы можно
было  оформлять практически безо всяких  натяжек. А работа  по подготовке  к
иерусалимскому   региональному  конкурсу   уже  кипела!   Главный  конкурент
Менделевича  --  поэт-трибун   Ури   Белкер-Замойский,  например,   шел   от
ортодоксальных иерусалимских  церквей, и  его  так  интенсивно  поддерживала
Москва, что Андрей Дормидонтович по-настоящему бил тревогу.
     --  А  вы,  надеюсь,  знаете,  что этот Менделевич  когда-то  состоял в
католическом кружке? -- не удержался и завистливо ляпнул Шкловец.
     Григорий Сильвестрович укоризненно  посмотрел на Шкловца и ответил, что
"да", что он, разумеется,  все  знает,  но нужно  уметь прощать  заблуждения
молодости. Чаадаев, к слову сказать, тоже был католиком, а старец Н. уважает
его как  мыслителя  и почитает себе равным. "За кем не водилось грешков!" --
ласково  добавил  доктор Барски,  и у  постигшего  Шкловца в  одно мгновение
рубашка и  даже  все кисточки  цицим прилипли к  спине, и дальнейшая  беседа
только с трудом доносилась до его слуха. Кажется, он понял.
     "Старец Ножницын имеет  достаточно  заслуг  перед миром, чтобы этот мир
считался  с  его  нобелевским  выбором!  --  торжественно  выкрикивал доктор
Барски. -- И старец  Андрей Дормидонтович  заверяет западную демократию, что
именно "Русский Конгресс" поможет миру освободиться от вмешательства русской
нации! На это старец бросит все свои миллионы! Но и наоборот..."
     Но и  наоборот,  --  повторил  Григорий  Сильвестрович  более спокойным
голосом,  --  кстати,  насколько  мне известно,  у  вас в ешиве  есть  много
русских...

     Глава четырнадцатая
     ВАН-ХУВЕН
     "Мартовское утро синело, голубело за окном,  и, как гул моря,  нарастал
мерный  шум базара", -- написал я и  задумался.  Все-таки жизнь --  загадка!
Один  живет семьдесят лет и не умнеет,  а второй даже не  рожд