немного
увлекается. Вообще, она относится к этому зубному врачу совсем по-матерински
и даже делает ему пирог из смородины. Кончается  фильм тем, что Лариса снова
сидит  в вагоне и думает, в какую страну ей податься, а доктор Живаго совсем
дичает. Он приносит к себе  в сторожку два кубометра мха и дерна,  обреченно
ложится и начинает покрываться серебряной паутиной.


     Глава девятая
     ПОЧВЕННИКИ
     (До конкурса пять месяцев)
     Ночью  мне снилось море. Сон был длинный, нескладный, я плыл куда-то по
звездам, тонул и  проснулся совершенно разбитым. Вахтер Шалва проверил сумку
на  взрывчатку. Четвертый  кабинет  по  коридору,  Шкловца, открыт.  Шкловец
выходил  мыть руки.  Арьев вернулся, но со мной  не  заговаривал.  Симпозиум
начинался  в  девять, но  Григорий Снльвестрович велел обождать  в кабинете,
пока меня  позовут, и  переодеться. На  столе в моем кабинете лежала пижама,
шорты,  белое  борцовское  кимоно  и  довольно  крепкие кеды.  Сверху лежала
записка  от  Барского  "Обязательно  переоденься".  На  лестнице  я  заметил
несколько  человек,  не израильтян  и  не американцев, но  все были прилично
одеты.  Я  посидел у  себя  и  попытался  объемно ощутить, что же  им  можно
сказать. Сразу такому количеству писателей. Кеды немного жали, даже пришлось
снять носки. Можно было пойти в своих ботинках, но  я не хотел, чтобы  из-за
таких пустяков Григорий Сильвестрович  начал мне  выговаривать. Наконец меня
вызвали колокольчиком.
     В конференц-зале стояло пять рядов кресел, и в пиджачных тройках сидело
человек сорок. Работал кондиционер. Все сорок сидели, вцепившись в стулья, и
молчали.  Я сначала подумал,  что  они  замерзли и не  дышат,  но все дышали
нормально. Григорий  Сильвестрович наорал на  фотографа, что тот  снимает  с
треноги. Он  не любил, когда снимали  с треноги.  Он  закончил и  представил
меня. "На английском?" -- шепнул я. Но он скривился и сказал громко, что они
не понимают.  Совершенно  было непонятно, зачем  же  он  меня  так  вырядил.
Достаточно было и простых  джинсов,  чтобы я отличался от них,  как киевское
"Динамо"  от  московского.  Они  разглядывали  меня в  каком-то полусне. Мне
следовало  для  затравки  завыть  или   кого-нибудь  укусить,  но  я  боялся
переборщить.  Свои  соображения  я давал  им  минут  двадцать.  В основном я
сказал, что  я, пардон, недавно, еще не  все материалы видел, но я чувствую,
что мы делаем не то, что  требует от нас  Андрей Дормидонтович Ножницын. Что
ему не нужна газета как газета. Ему нужна газета как обращение к вождям, как
напоминание о страшной русской тайне! Каждый номер должен быть историческим.
Нобелевскую коронацию нужно рассматривать  как лабораторный  опыт! Мы должны
понять, в каком направлении идем. Распыляться уже нельзя. То есть вся газета
может быть о чем угодно, но она должна  быть подчинена нобелевской идее и  в
центре ее  должен стоять  Менделевич. И, конечно, Андрей  Дормидонтович. Нам
нужна  антиструктура  по  отношению  к  газетам  Запада!  Чтобы не вспугнуть
американцев раньше  времени, создать для  них кабацкую  опереточную  Россию,
наполнить  ее клюквой и  брюквой,  и  в  центре этого огорода на хрустальном
рафинированном  английском языке подавать  Михаила Менделевича. Он не должен
быть похож на гения. Он должен быть похож на американца! На  фоне трехрядных
гармошек  и мужицкой вони это должен быть случайно родившийся в России -- на
окраинах,  в  турецком   ауле,  --  но  все-таки  американец!  Нужно  ввести
специальный тест на идеального американца, но  Менделевич  щелкает эти тесты
как орешки! Он  --  первый  имперский  еврей,  запретивший  себе  писать  на
русском, он опередил свое время! И  вся кухня  должна  быть перед читателем,
нужно сообщать,  сколько у  Менделевича волос, чем он бреется,  нужно, чтобы
видели, что средний человек может раздуть свой талант до немыслимого блеска!
Но только  если этот человек  прост, если он не пытается  стать выскочкой, а
просто ему  приходят в  голову  дремы  на  турецком языке и  он, как  может,
пытается  их  записать. Не надо цинизма -- американцам он претит.  И нам  не
нужно  мнений записных советологов -- пусть каждый составит свое мнение сам!
Мы  должны  дать читателю такие факты, чтобы всем  становилось ясно,  что  в
варварский топкий  край на краю  Земли, к голодным мужикам с гор спустился в
кремовой тройке изысканный турецкий поэт -- и они его не признали!
     Слушали меня плохо. В какой-то  момент я понял, что совершенно неважно,
о чем я  говорю, -- меня эти  ребята не понимали. Менделевича,  видно,  тоже
никто   не   читал.  Я  сказал  им  о  двух  основных  правилах   английской
журналистики, я сказал о законе второго абзаца -- никто не шелохнулся, никто
не  повел бровью. Я начал рассказывать о битве при  Ганстингсе, но прервался
на полуслове и вышел в фойе к Григорию Сильвестровичу. Он сидел за  столиком
рядом с Сенькой и пил английское пиво.
     -- Что это за люди? -- спросил я, взяв его за руку.
     -- Цвет русской литературы, -- ответил он рассеянно.
     -- Как же их фамилии?!
     -- Никифоров! Сморыго! Слышали? Хмурый-Перевозчиков!
     -- Нет, никогда  не  слышал! Где вы их  берете?! -- спросил я,  чуть не
плача. -- Что это за люди такие?
     --  Разные  люди.  Лагерники  есть.  Бытовики.  Мемуаристы! Почвенники.
Разные.
     -- Аксенов тоже тут?
     -- Да,  кажется, по списку есть. Я не всех знаю  в  лицо. Сейчас придут
командировочные удостоверения отмечать. Какая тебе разница?
     --  Если  вы действительно  хотите делать газету, всех надо менять! Эти
очень вялые, -- бросил я с раздражением.
     -- Ну и поменяем, -- лениво сказал Григорий Сильвестрович, -- только ты
не нервничай так. Переведем этих на Би-Би-Си, а то там одно бабье собралось.
Пошли Арьева в Москву, и он наберет там новых, чего ты раскипятился. Да, вот
еще что, через  четыре дня ты везешь в Румынию первую группу. Зайди попозже,
я проведу  инструктаж.  Андрей  Дормидонтович сердится, говорит, что  больше
откладывать нельзя. Поедешь вместе с магистром. Ответственность осознаешь?
     --  Осознаю, -- отмахнулся я, -- Григорий  Сильвестрович, кончился  ваш
симпозиум? Можно, я кеды сниму? Очень жмут.

     Глава десятая
     ПРЕЙЗ ЗЕ ЛОРД
     --  Что  же  вы  не приходите  молиться? -- спросил  пастор.  --  Хвала
Господу, мы еще здесь, Прейз зе Лорд!
     -- Мне передали, чтобы я зашел, -- сухо ответил я.
     --  Вы  помните  русского,  которого я  вам  представил? Он  так  и  не
возвращался за своими вещами!
     -- Он спит в земле сырой! -- сказал я по-русски.
     -- Посмотрите, здесь его портфель и сеточка с консервами.
     -- Он умер, -- повторил я.
     -- О, май Лорд! Тогда вещи нельзя трогать. Может быть, есть наследники?
Я отдам все в полицию.
     -- Вряд ли у него могут быть наследники, но дайте я взгляну.
     Пока я рылся в бумагах, пастор вздыхал и неодобрительно мялся.
     --  Итс  нот гуд. Почему  вы не  приходите вместе  молиться?--  наконец
пробормотал он. -- Почему у русских такая привычка не уважать чужие законы?!
     Документов  в   портфеле,   видимо  когда-то   принадлежавшем  Григорию
Сильвестровичу,  было  великое  множество.  Какие-то  отчеты  о  проделанной
работе,  переписка  старца Ножницына  с ковенским  Гаоном, чьи-то  крошечные
фотографии  с  комсомольских  билетов.  Я  улучил   момент,   когда   пастор
отвернулся,  и  часть бумаг сунул  к  себе за пазуху.  Чековые книжки, из-за
которых беспокоился пастор, оставались лежать на самом видном месте.
     --  Нельзя  разглядывать  чужие  документы!  -- строгим голосом  сказал
пастор. -- Господь не одобряет разглядывание. Тем более, что я тороплюсь.
     -- 0'кей, о'кей, --  поморщился  я, -- бегите прямо в полицию.  Господь
будет счастлив!
     Правильнее  было не  рисковать, ничего домой не  брать и  все прочитать
тут,  но настаивать  было  неудобно.  "Год  блесс ю,  -- сказал  пастор,  --
смиряйте  свою гордыню!" Я ушел как оплеванный. Дома я тщательно  запер  все
двери и, сидя на ванне, осмотрел свою добычу. В основном были  две резолюции
Конгресса  о  святом  языке,  которые я  пробежал глазами и  тотчас же сжег.
"...закрыть  все  русскоязычные  издательства, газеты, журналы за  пределами
Руси... двенадцать миллионов носителей русского языка должны пройти языковую
переориентацию... перейти на язык иврит...  должны отказаться... нобелевский
конкурс  -- это последнее разрешенное мероприятие  на  русском  языке  перед
великим днем "Д"... русский язык -- это не язык праздного общения... которые
пишут на еврейском диалекте  русского языка...  просить  местные  власти..."
Вторая бумага была об уточнении границ Восточной Руси, со столицей в Казани,
и Западной  Руси, объединенной вокруг Москвы. Ничего особенно  нового -- все
это я уже слышал от Григория Сильвестровича. Пепел я на всякий случай утопил
в туалете. Перед сном я выпил  водки,  чтобы  успокоиться.  Водка  была  уже
объявлена  нееврейским  продуктом, но в редакции  стоял целый ящик "Василисы
Прекрасной",  и я понемногу  отливал  себе  во фляжку.  Все  закроют! "Круг"
закроют, "Время и Мы" закроют! Бедный Перельман! Бедный Рафа!
     Глава одиннадцатая
     ПОСЛЕДНЯЯ ЖЕНА ЦАРЯ ДАВИДА
     В назначенный  час я  доехал  старым рейсовым автобусом  до аэропорта в
Лоде, спокойно донес чемодан  до дверей, взял багажную тележку, и вот, в тот
момент, когда двери стали передо мной разъезжаться,  я вдруг ощутил знакомую
сладкую продрому  и животом  почувствовал, что  сейчас  пойдет текст.  Дверь
аэропорта раскрылась  и  закрылась,  и  я  очутился  в  полутемной  спальне,
пропахшей  пчелиным  воском,  на который  у  меня  аллергия. Я  увидел,  что
нахожусь в толпе вооруженных бородатых  мужчин,  но на меня никто не обращал
внимания.  Постепенно глаза  привыкли,  и  я  разглядел на  кровати  крупную
молодую женщину, полуженщину, розовую  телку, с ужасом глядящую по сторонам.
Рядом с ней  сном праведника спал старый  благообразный  подагрик.  Какой  к
черту  может быть секс в такой холод. Кажется, работали все кондиционеры.  В
дорогу мне следовало одеться потеплее. Вслух  разговаривали две женщины,  но
сами слова ничему не соответствовали. Занимались  физикой ядра. Постепенно я
докрутил до названия.  "Ависага". Драма в двух действиях.  Старик проснулся,
поднял  голову  и  что-то  пробормотал.   Мужчины  со   свечами  с   досадой
переглянулись.  Это  было  похоже на  закопченную  фреску  "Охота  на  диких
слонов". Все мужчины были вооружены до зубов, а слоном был не  я. Слоном был
голубоглазый старик, который все время спал, и еще нежная женщина, в которой
можно было растаять. Какой  физикой ядра? Он всю свою жизнь пас  овец. Потом
Голиафа  камнем как треснет!  Сам удивился. Голову хрясь, отсек.  Лежит, как
бревно, думали, что кукла.  Кровищи  --  море. Меня чуть не вырвало. Ты чего
здесь делаешь? Я здесь живу. Как тебя зовут! Пи эр квадрат, деленное на два.
Это что?  Нет, просто в голову пришло.  Очень он все-таки  старенький,  даже
светится.  Она  его  на руках носит.  Здоровая  девка, толстая.  Нет  ничего
отвратительнее старости. Одевайся, милочка, озябнешь. Черт знает что, ходишь
как оплеванная. Лучше  бы он меня трахнул. Не отвлекайся. Ни  одной красивой
бабы, такие все занюханные. Имбридинг! Холодина! Вот и сосок весь заиндевел.
Молчали  бы уж. В тазике помойся. Разбежался! Лучше бы чулки новые  подарил,
скопидом! Я еще среди живых?  Непонятно. Народец, по правде  сказать, дрянь.
Матка боска чистоховска! Почем  яички брали? Приземлился афинский самолет. Я
запрокинул голову кверху, но ничего не увидел, потому что в спальне  не было
окон. Когда я приземляюсь  в  Израиле,  мне кажется, что я  иду на посадку в
преисподнюю.   Потом  это  чувство  становится   менее  острым  и  проходит:
придорожные  пардесы  начинают  пахнуть карамелью,  и  мне  нравится,  что в
преисподней трава, что по лугу идут кибуцные коровы и под  музыку что-нибудь
неторопливо жуют. Так спускаются вместе с Садко на морское дно, к кривоногим
зеленым  русалкам. Но  сейчас  я не  приземляюсь, сейчас я убираюсь отсюда в
тыл. И тогда все во мне начинает звенеть. Я каждый раз не  готов к тому, что
это может  со мной случиться, что на ходу мне  придется писать эти идиотские
женские  диалоги.  Я  продолжал  брести  по  спальне  в  поисках  карандаша.
Невозможно приготовиться. Я вытащил из мусора свежую газету и стал писать на
полях. Голосов было два.  Все-таки оба женские. Это был не совсем тот текст,
который  я заказывал:  он был не из  царской пещеры, а из  молочного кафе. Я
заказывал  про  спящего  старика  и растерянную  девочку,  я  заказывал  про
сверкающие в  полутьме глаза, про то, кому достанется этот ребенок  женского
пола, если  старый царь так и не надумает проснуться. Дареному коню... и так
далее. Бери  уж  чего есть.  Я пишу на газете, на сигаретах,  на  спичках. Я
пишу. Все время слышатся танцы. Танцы. Балерина кордебалета ушла  на пенсию.
Царь  в костюме. Он танцует.  Есть период  мужской доминанты, а  есть период
женской.  Это  из  притч. Бабе сорок лет, неудавшаяся  балеринка.  Ни  мужа,
ничего. Царь все танцует сам. Не пропустил ни  одной юбки.  Зови меня просто
Бат-Шева. Привезли, наконец, в буфет эскалопы или нет? Мне было четырнадцать
годков, ты понимаешь,  четырнадцать? Кто меня спрашивал? Соломона я родила в
семнадцать. Знаешь, я тоже когда-то  была девственницей! Насколько  я в этом
разбираюсь, случайным людям  эту процедуру никто  не  доверяет. Что  же  мне
делать? Займись фольклором, топотушки записывай. Может, на кафедру  возьмут.
И  еще было десять шлюх,  он их даже не брал на гастроли.  Ты поверишь, он с
ними даже фотографироваться брезговал. Вирсавия Элиамовна, а кем вы все-таки
забеременели в четвертый  раз? Спектакль окончен -- дальше  все актеры живут
нормальной жизнью. Мне  в  этом  году  исполняется  тридцать, считайте,  что
старуха... я уже тела  своего  стала стыдиться. Это  был  эстет, мэтр высшей
пробы, с потрясающим вкусом. Либо ты погибаешь -- либо  ты торжествуешь. Это
императорский театр. Красный плюшевый  диван, о нем ходят легенды. Царь мною
не пренебрег! Уж  хоть вы-то должны понимать, что он меня испугался. Соломон
Давидович человек мирный,  трон его высоко.  Шурка Соловей  с  нашего  двора
хвастался,  что  у  него  было  сто баб. Мне  нечего жаловаться,  нормальная
квартира. Я не успевал переваривать проходящий поток  слов. Еще бы не забыть
и успеть запомнить,  что за крыша, что  за небо над этим местом, где меня на
время освобождают от Израиля. Чудная девушка, тело поет, такие рождаются раз
в пятьдесят  пять лет, надо видеть,  как она воспринимает комбинацию. Теперь
нужно было не суетиться, а как ни в чем ни бывало пройти досмотр, чтобы меня
не  отвлекли  и не  сбили,  чтобы чудесные бирюзовые девочки  на контроле не
заметили, что я  выполз из  кожи,  и  даже не  вздумали  проверять  меня  на
наркотики.  Посвященная, профессионалка,  каждый  день  напряженная  работа.
Воздушная охранница  с  розовыми обкусанными  пальчиками, молодая бамбуковая
израильтянка, только еще поднимающаяся по иерархической лестнице прекрасного
(дочери  фараона  такой  домище отгрохал --  позор!), на пролетах и плечиках
которой  держится  вся  египетская  пирамида  международной авиации,  самого
выверенного, неземного уровня красоты, не сказала мне ни слова, ни полслова,
не заставила копаться в саквояже, и мне оставалось еще пару минут таможенных
формальностей.  Дальше нужно  было безотлагательно  выпить хоть  одну  каплю
нормального европейского  коньяка,  чтобы  не  мацерировать растренированный
светский мозг. Умная сухая старуха, готовит и  ест сырую рыбу. Речную. Можно
карпа.  Кусок сырой рыбы  с соевым  соусом. Для такой  непостижимой балетной
высоты он  танцует страшно мало.  Я  раздвинул локтями  замешкавшихся передо
мною  людей,  оттолкнул  грустного чилийца  с  бабьим  нееврейским  лицом  и
одинокой серебряной  серьгой  и волнистую  лошадку  моего роста с парижскими
наклейками  на чемоданах... Ависага из  Шунама,  колено Исахара  --  молодая
женщина-неврастеничка. Я  вам не  памятник. Хочет активно трахаться. Рожать.
Появились седые  волосы. Целыми  днями сидит она у  черно-белого телевизора.
Мигрени и депрессия. Бывшая секретарша царя Давида. Соломон Давидович Евсеев
--  высокий холодный красавец. Поэт,  математик. Член-корр с  двадцати шести
лет. После смерти отца руководит большим балетным театром. Период романтизма
выдвинул  женские роли -- возьмите  Жизель! Знаешь,  когда нет ничего, кроме
балета,  -- это  тоже  плохо.  Сегодня  последнее  выступление,  послезавтра
пенсия.  Закрыл  за  собой  дверь,  и  вся оставшаяся жизнь  пошла  в  одних
отголосках. Меня  несло  дальше вверх, и еще  минут  через шесть я, навсегда
никому не должный, сидел  и писал за  столиком в  затемненном баре, в  своем
покое. Вы  нищие,  вам  нельзя много  рожать. В старости он стал  все больше
походить на породистого еврея. Давид Евсеевич -- благородный человек, пылкое
сердце. Конечно,  в большом  почете, все-таки  основатель и  премьер  нашего
балета, одно слово -- царь. И материально  стало получше, но в первом  браке
больше  чувствовалось, что в  доме есть мужчина.  Царь мог  за  раз  сожрать
курицу и целый килограмм мороженого. Многие кордебалетные, выходя на пенсию,
просто идут в  миманс.  Царь женился на женщине моложе его дочки. И  внучки.
Из-за  этого отношения с  родными у него  очень испортились. Исторически его
можно  понять  -- это  высшая  мудрость!  Благо  государства,  благо  народа
Израиля.  Удружил  мне  ваш  сынок.  Евреек  он  не  любит.   Жалуется,  что
неженственные; пахнут. Как будто аммонитянки не пахнут. Какой-то кентавр  --
полускотина,  получеловек. И  другие балетмейстеры ему в его театр не нужны.
Говорит, что  у него хватает собственных идей. В этой обстановке нужно уметь
вариться.  Кастовость  просто  безумная, и все время идет  болтовня о бабах,
прямо  как в ПТУ.  Зрелый физик -- это двадцать два года. А к тридцати годам
уже нужно закругляться. Кровать была  десять  на десять.  Это  замечательно,
когда хобби совпадает  с  профессией. Вахтера  не  было, кто  хотел,  тот  и
входил. И все это быдло стояло возле нашей кровати и изощрялось  в остротах.
Стоп! Занавес!




     ПЬЕСА
     (должна быть очень короткой)
     БАТ-ШЕВА  (она же Вирсавия) -- вдовствующая  царица. СОЛОМОН -- ее сын,
царь.
     АВИСАГА ИССАХАРОВА -- молодая женщина, временно нигде не работает.
     АКТ ПЕРВЫЙ
     (Бат-Шева и Ависага встречаются в кафе)
     АВИСАГА.  Представляете  себе, вы  в  постели со своим  дедушкой! И  он
засыпает прямо на груди.
     БАТ-ШЕВА (отвечает все время равнодушно и невпопад). Не хами!
     АВИСАГА (взволнованно). Нет, научите меня, как жить!
     БАТ-ШЕВА (сквозь  зубы).  Ты не  понимаешь масштаба этих людей! У  тебя
взгляд  с  дивана. Какая  разница, каков он в  быту  -- ты  посмотри, как он
танцует!
     АВИСАГА. Но чтоб столько девок хороших перепортить! Приходят воробышки,
все светятся, через два года уже с брюхом. И все наспех, наспех -- настоящий
кролик.
     БАТ-ШЕВА. Такая профессия: на личную жизнь не остается времени.
     АВИСАГА. Мне статус бы какой-нибудь выхлопотать...
     БАТ-ШЕВА. Я же тебе говорю: твоя ошибка,  что ты  воспринимаешь  их как
нормальных людей!  Ни  с  мужем, ни с сыном я чаев не гоняла! У царей личных
отношений с людьми не бывает.  Парочка  живущих  гениев  --  вот  и  все  их
собеседники.
     АВИСАГА. Вирсавия Элиамовна! Познакомьте меня с кем-нибудь из своих! Вы
посмотрите, какая грудь! Да не отворачивайтесь вы!
     БАТ-ШЕВА   (шипит).  Перестань   немедленно  устраивать  балаган,  люди
смотрят!
     АВИСАГА.  Да черт с  ними, с  этими халдеями!  Не посмотрите  -- сейчас
разденусь догола, завтра утром будет во всех иерусалимских газетах!
     БАТ-ШЕВА (примирительно). Ты должна учиться правильно дышать. Занимаясь
дыханием, ты уменьшаешь по