ина. Он твердо  стоял
на линолеуме своими босыми  ступнями,  носками врозь, и молча оглядывал нас.
Все мы потупились под его взглядами и  стали смотреть на его широкую тень на
полу. А он приподнял мать Должанского за подмышки и развернул  к  двери. Она
шла послушно, только  иногда  колени прогибались  и  она  слегка приседала и
говорила с привизгом: "Кончай меня уводить!"
     Все бы кончилось хорошо, все бы кончилось как обычно, если бы не пришел
сосед Должанского. Он был  никакой, с остреньким личиком,  острыми глазками,
тонким ртом, с подростковой хрипотцой в голосе, но его взгляд был такой, как
будто бы он  был чем-то болен или думал о чем-то очень страшном.  Он сидел с
нами, пил наше вино, прикасаясь к краю бокала своими впалыми губами, и вдруг
его понесло:
     -  У  нас  была  большая команда. Одиннадцать  человек. Теперь  остался
толь-ко я. Двое разбились, четверых убили,  остальные - в Афгане... Я решил,
что это последние смерти в моей  жизни, но оказалось, что я ошибался. У меня
девчонка была. Она как-то поехала вместе с родителями на дачу и  пропала. Ни
ее, ни родителей с тех  пор  никто  не видел. Потом  убили мою сестру. Ее  в
Домодедове нашли,  на трассе,  где вертолеты взлетают. Она  три дня  дома не
была.  Мы  все думали, у  кого  из ребят. Те вертолетчики взлетают,  смотрят
сверху: лежит девчонка, потом возвращаются - она все так же лежит. Тогда они
по рации вызвали наряд. Оказалось, что  ее сначала  очень  долго  били,  все
переломали,  потом удавили шнур-ком. Я подозревал,  кто это мог  сделать,  я
наводил справки, по несколь-ку раз проверял, здесь  не могло быть  ошибки. У
них были совершенно  пустые глаза,  в какой-то  мутной пленке, как  у сонных
коров. А когда я их убивал, в их глазах был только тупой страх... Я сработал
так чисто,  что  менты  даже искать перестали... Сейчас я ищу тех, кто отдал
приказ.  Я уже  многое узнал.  Мне  легко убить. Она  приснилась мне ночью и
сказала: "Отомсти за  меня!", я не уверен, что  это  была она, я  думаю, что
сейчас  она  так высоко, что  ей вряд ли  нужно  спускаться в мой  сон. Я не
уверен,  что то, что я делаю, - правильно, но что делать - я не знаю, я живу
для мести, у меня нет чувств, нет желаний, ничего...  Ну  хорошо,  ну если я
такой, то что же я тогда так мучаюсь...
     Перед нами сидел человек, который  так же,  как и мы, не знал, как  ему
жить, но если наши страдания - это пустое русское безделье, то его страдание
невероятно больше.  Наша жизнь заполнена тоской,  а его  -  местью, он хотел
поделиться с нами своей тяжестью, а ведь никто из нас не  сможет ее принять,
мы ничего не умеем, и наши души не способны вместить его боль...
     Лиза: А я уже давно не знаю, зачем я живу! Мне говорят: "Верь в Бога",-
а как верить, я Бога забыла совсем...
     Я тут  пыталась как-то  со всем  этим покончить, но не  успела. Меня  в
больницу отвезли, откачали. Я очнулась и говорю: "Зачем вы меня оста-новили?
Я никого не просила меня спасать!" А надо мной стоит врач, чуть старше меня,
и весь трясется от злобы: "Тебе койку, сука, в коридор вынесут!" В больницах
самоубийц презирают, кровати выносят в коридор, только в лицо не плюют...
     Вот Юлия - сильнее. Мы все одиночки собрались вокруг нее, и  каж-дый из
нас  видит  в ней то, что он хочет, она всем  разрешает быть  равными с ней,
хотя никто ей не равен. Каждый видит в ней свою невостребованность, ее сосед
по квартире Славик ищет любви  и  страдает  оттого,  что она больше, чем его
представление о  любви. Она из нас по-настоящему  любит  только  тебя, у нее
детей не было,  вот она  и намечтала,  что  ты ее дочка, и  на нас ее уже не
хватает,  она  не может утолить наше одиночество, она сама одинока, она дает
нам только  то,  что мы от нее хотим, и не больше, а у нас  для нее - пустые
руки...

     А вот  сегодня  был последний день с  Лизой.  Она уезжает. Навсегда.  В
глухонемой Новосибирск.
     - Вернешься?
     - А  что  мне  здесь  делать? Сапожок в  общаге сжег простыню и куда-то
ис-чез, а  меня  выгнали...  Да  мне  уж  давно  пора!  А  печататься я  и в
Новосибирске смогу!
     Она  смешила меня всю дорогу, пока мы шли. Я ей:  "Ну как  там Инес-са,
наскребла на поезд?" Она мне:  "Нет, дубленку продать  велела. "Ты, Лиза,  -
говорит,  -  дубленку  прямо  в  вагоне  продавай.  Я  тебе  к  поезду  шубу
принесу..." А когда  я  родилась, еще смешнее было! Бабка  хотела  меня Евой
назвать, мамаша моя тут же согласилась. Бабушка-то у  меня Алиса, дочь у нее
- Инесса, а  я бы Евой стала. И  все  мы  - Доновы.  Но в  послед-ний момент
Инесса испугалась, что  девочка будет некрасивой: "Назовем лучше Лизой!", на
том и порешили..."
     Мы простились на Пушке "под бабочками" и все смеялись по-глупому, и она
ясно  и чисто отвечала на все мои дурацкие  вопросы.  И вдруг я увидела, что
она совершенно безумна и что ясность  ее ответов - это последняя грань перед
безумием. И она, угадав мои мысли, тут же мне шепнула: "Я почему уезжаю, мне
просто в больницу надо! Пока!"
     Лизка! Если бы  ты  не уехала, я  бы  могла тебя  любить.  Вы  с  Юлией
разбаловали меня, приучили к своему свету, а теперь слипаетесь от пьянства в
пивных, и я бегу за вами следом,  потому что люблю вас и, кроме вас, у  меня
нет  ничего,  а  вы ходите и  озаряете своим светом  пивные лужи,  в которые
падаете, ментов своей  весенней бранью,  и я  с вами,  и вы  не думаете  обо
мне...
     И вот  я  опять осталась одна. Если твой  ясный ум  не выдерживает того
безумия, куда  мы  обе постоянно летим, то что  же  остается мне? Иногда  по
весне бывают и у меня вспышки ясности, так и живем мы  обе - "из тени в свет
перелетая"...
     Март, апрель 1993 г., Москва.