лялся металлолом, за-росший
одуванчиками.  В  саду стоял горбоносый Ломоносов.  На большой  перемене  мы
бегали  в  сад -  разбивать  о его нос  вареные  яйца  из  столовой.  Нос  у
Ломоносова облупился, как от  загара, как будто бы он только  что  приехал с
юга. В  школе  было легко, весело  и  одиноко. Мы  были  маленькими и  злобы
учителей не  замечали.  Они  были  как  глухонемые  и  слепые одновременно и
хотели, чтобы мы оглохли, ослепли, онемели - словом, стали получше.
     А нам  учительница  наша  -  перманент,  кримпленовый костюм,  школьный
журнал под  мышкой -  запрещала лазать в овраг. "Там ходит  убийца детей,  -
говорила  она, сверкая  очками.  -  У  него набор  ножей,  он  украл  их  из
исторического музея... Помните, мы ходили в музей? Помните ножи? Он прячется
в  нашем овраге за кустами  сирени... -  продолжала Римма  Ильинична,  дрожа
лицом.  - Скоро  приедет  милиция, его  поймают, отдадут  под суд. Суд будет
строгий,  но справедливый!  Приговорят  к  расстрелу..."  Когда  наша первая
учительница рассказывала нам о маньяках, у нее даже глаза затуманивались. Мы
слушали затаив дыхание; под конец рассказа она распалялась до крика, рассказ
становился  все страшнее  и страшнее, и  вдруг  ни с  того  ни  с  сего  она
выкрикивала:  "Диктант!" Она, сама того не  зная, очаровывала нас рассказами
об  убийце. В сумерки овраг манил. На "продленке" мы все бежали  в овраг. Мы
говорили: "За сиренью", на самом деле мечтали посмотреть на маньяка...
     И  вот  однажды в саду нашли повешенного. Мы  все решили,  что это он и
есть, наш страх и наша мечта, душитель из кустов сирени.
     -  Зашел  так  с  улицы  и  повесился!  -  негодовала Римма  Ильинична,
поблескивая красноватыми радужками. - Никого не спросил! Другое место не мог
подыскать! Это был очень плохой человек! Он плохо, он гадко поступил, потому
что  он  посмел вот так, никого из нас не спросив, распорядиться собственной
жизнью...  Он, наверное, сделал что-нибудь очень плохое и побоялся народного
гнева!
     Мы так его и не увидели. Санитары пронесли его мимо нас на носилках под
простыней. Только очертания тела проступали, как у спящего. Водитель "скорой
помощи"  спокойно  курил в кабине.  Последнее, что мы  уви-дели, были ступни
повешенного из-под  сбившейся простыни, точно такие же,  как у живых. Он был
почему-то босиком.
     В новую школу я пришла в середине октября, десяти лет, с двумя длинными
косичками, в душном воротнике "стойка", в  новой форме  навырост с подшитыми
рукавами. Ко мне тут же подошли дети в аккуратных формах и встали  в кружок.
Бабка Марина велела  мне чваниться, поэтому от-вечала я с важностью, немного
помолчав после каждого вопроса.
     - Как тебя зовут? - спросила полная девочка Лида Яготтинцева.
     - Оля, - сказала я, помолчав.
     - Откуда ты?
     - Из Новосибирска, - медленно отвечала я.
     - Это далеко?
     Я  промолчала.  Тогда  она  подошла ко  мне и  двумя пальцами  пощупала
лен-точку в косе. Я важно убрала ее руку...
     Моему новому  классу  я  не понравилась, и  только  вертлявый худенький
Должанский  воспринял  меня  совершенно  спокойно,  совсем необидно хихикая.
"Его, наверное, самого не любят", - решила я. На  большой перемене, когда мы
все переодевались перед физкультурой, дверь в нашу раздевалку распахнулась и
мальчишки внесли  голого Должанского. "Уйди с прохода, плоская",  -  сказали
мне мальчики и бросили Должанского к моей кабинке. Он был как голая кукла из
магазина игрушек.
     На уроках я говорила медленно, подбирая слова поумнее, как учи-ла бабка
Марина.
     - Говори проще, - сказала мне географичка.
     - Культура местных индейцев Америки была очень хорошей, - сказала  я. -
Они делали богов из золота. Их боги до-
     шли до наших дней. Их культура была лучше культуры их завоевателей...
     - Четыре с минусом или три с плюсом? - спросила географичка.
     - Четыре с минусом, - сказала я, подумав.
     Должанский  был ниже  меня на полголовы, но бегал быстрее. На пе-ремене
он подбежал ко мне и задрал мне юбку, показав всем голубые утепленные штаны,
которые заставляла меня носить бабка моя Марина. Я ударила  его портфелем по
голове. Маленький Должанский заплакал.

     - Почему ты тащишься за мной? - спросила я его на Вспольном.
     - Потому что я живу напротив тебя, - ответил он. - Я иду домой!
     Мы с  бабкой  Мариной и  полковником жили на втором этаже, но окно моей
комнаты выходило на крышу первого. Корнелий сказал, что так не дело, и нанял
рабочих. Они  поставили  решетки. Но  втайне от бабки  Марины  и  Корнелия я
вылезала по ночам посидеть на крыше. Однажды в  доме напротив я разглядела в
окне  рыжую  тонкую  мать  Должанского.  Татары-дворники  с  третьего  этажа
увидели, что  я ночами сижу  на крыше, и  сбросили  вниз  гнилую вермишель в
полиэтиленовом мешке и дохлую утку.
     Однажды у татар сгорел холодильник. Дымом  затянуло весь подъезд. Серый
и тяжелый, он выполз на улицу.
     - Ой пожар, пожар, пожар! - кричала бабка Марина, выбежав на лестницу.
     Корнелий  вызвал  пожарную.  Пожарники  в  касках  вынесли  почерневший
холодильник  в подъезд.  Прибежали  мальчишки  и  бабки из соседнего дома. Я
бежала  вниз  по  ступенькам  в демисезонном пальто  и  утепленных штанах  и
кашляла от дыма. Должанский с любопытством смотрел.
     Полковник Корнелий сказал татарину Раулю:
     - Ты  выбросил дохлую утку на  крышу и сжег холодильник! Я договорюсь с
ЖЭКом, тебя выселят.
     - Не надо, хозяин! - взмолился дворник Рауль.

     Наутро Лидка Яготтинцева сказала:
     -  На Вспольном, моя бабушка говорила,  был  пожар...  Татары  подожгли
те-левизор.
     - Да, да!  - радостно  подхватил Должанский.  -  Вот  эта  дура чуть не
задохнулась!
     После паузы Лидка Яготтинцева попросила списать физику:
     - Вадик, дай тетрадку!
     Должанский отказал. Его отлупили.
     Часто Вадим Должанский бежал в школу впереди меня,  в вязаной шапочке с
отворотом,  и  его  помпон  из  цветных  ниточек   раскачивался  от  бега...
Должанский с помпоном и я. Так мы были одного роста.

     Мне стало  пятнадцать лет.  Я смотрела на моих одноклассников и думала:
"Ну ничего, в  следующем году и у меня будут  друзья... Во дворе... В другой
школе... Кто-нибудь из них..."
     Я проходила мимо наших подросших мальчиков и слышала:
     -  У Лидки Яготтинцевой опять  хата  пустая... Как  в тот раз  - видак,
музыка...
     Я замирала от зависти. Думала: "Может меня позовут?" Но меня  не звали.
Мои одноклассники перестали меня дергать, только иногда  лупили Должанского.
Он вытянулся, похудел до какой-то синевы,  почти до прозрачности, как отроки
Нестерова, только улыбка у него была другая, как рябь на воде. Девочки стали
с ним ласковы.
     - Вадик, дай тетрадь по алгебре, - просили они.
     Он отказывал. А мальчики встревоженно говорили:
     - Ну ладно, говнюк, алгебру гони!
     Но он и им отказывал. Тогда они его били и по  старой  памяти вносили в
женский туалет.
     - На, - говорил мне Должанский. - Спиши алгебру!
     - Спасибо, Дима, -  говорила я  - просто я слышала в самый первый  раз,
как его мать называет его Димой, - и шла в женский туалет - списывать.
     Однажды  весной, уже можно  было вылезать на крышу, татары притихли  от
угроз Корнелия, я оставила окно открытым. Бабка Марина не знала, но я иногда
молилась на  ночь  по старой памяти  из детства:  "Ты  знаешь мою тоску!  Ты
знаешь, почему она! Я не прошу у Тебя ответа, но я умоляю, верни, как было в
детстве, пусть будет так, как было, так же хорошо!"
     А когда я обернулась, на крыше  у самого моего окна  стоял Должанский в
летней курточке. Я не видела его лица из темноты, я только по куртке узнала,
что это он.
     - Что тебе надо?
     Он молчал.
     - Как ты залез?
     Он молча стал протискиваться между прутьями оконной решетки. И когда он
наконец все же втиснулся в мою комнату, он сел на подоконник и сказал:
     - Надо поговорить...
     И я сразу же вспомнила подслушанные мной разговоры моих одноклассников;
было  часов двенадцать ночи,  и я подумала, что  вот  наконец-то  и  у  меня
какая-то жизнь.
     - Вон мои окна, - сказал Должанский, показав на дом напротив.
     - Я знаю...
     - Ты, наверное, часто видишь нас с матерью?
     - Не часто.
     И  тут его  окно  с другой  стороны улицы с  грохотом распахнулось -  в
тем-ноте все звуки громче, - и на улицу высунулась по пояс его  мать и вдруг
выбросила тарелку. Тарелка со звоном разбилась об асфальт. Она выбросила еще
и еще.
     - Что с ней?
     - Напилась! - отвернулся Должанский, пряча лицо.
     Тогда я что-то начала вспоминать.
     - Она часто пьет, - продолжал Должанский. - Нажирается до беспамятства.
Я  уже устал. Я  подумал: "Если это так хорошо, если она  пьет каждый день и
звереет  и ей нравится ее  состояние,  то, может быть, мне тоже попробовать?
Хотя бы ей назло". Я попробовал, и, ты знаешь, ничего, меня быстро забирает,
даже с  пива.  А  когда она пьет,  у  нее лицо аж  сводит, и видеть я это не
могу...
     И меня поразило  не то, что Должанский влез ночью ко мне в окно, и даже
не то, что мы с ним никогда  нормально не разговаривали и это был первый наш
разговор,  а  то,  что история  про пьяную  мать и  то, как он сидит на моем
подоконнике, пряча лицо, его переживания мне что-то напомнили, словно бы это
уже когда-то  было в моей жизни, и я точно  так же переживала и старалась не
зарыдать...  Мне было жаль Должанского, но  к жалости примешивалось  чувство
посильнее: я понимала, что  он испытывает то же, с такой же силой, точно так
же, как я давным-давно, в детстве, в Новосибирске...
     А потом, когда я возвращалась домой вечером, уже были сумерки, на  меня
из  темноты шагнула  совершенно пьяная  женщина  и  попросила:  "Пожалуйста,
отведите меня домой, здесь недалеко!" Я взяла ее под руку, и у нее лицо было
застывшее от вина, как будто бы сведенные мышцы, как бы из камня, и это было
лицо Юлии. Я вспомнила из детства пьяное напряжение ее лица,  а потом просто
ее спокойное лицо, и я поверить не могла, что это она передо мной, ничуть не
изменившаяся, совсем такая же, как то-гда, когда я притворялась, что сплю, а
она  склонялась  надо мной, чтобы укрыть  еще  одним одеялом, а на кухне под
батареей спала пьяная Инесса Донова.
     - Я вымолила тебя вчера ночью, - сказала я.
     По  Юлии я  тосковала. Юлия постепенно забывалась,  но тоска  так  и не
проходила, а когда я слышала об  ее  выставках, бабка  Марина говорила:  "Не
ходи! Она теперь известная!", и вдруг она снова появилась в моей жизни...

     Однажды я шла из школы, во  дворе  на  качелях сидели Должанский и Рома
Соловей, и еще  с ними была  девушка в узеньких брючках,  лет  двадцати. Они
пили  пиво из бутылок,  из горла, и  я видела широкое ру-мяное  лицо Ромы  в
черных кудрях и тоненький профиль девушки, а Должанский сидел ко мне спиной,
но он все равно меня  заметил. Я увидела его слегка сведенное лицо и поняла,
что он пьян. Он вдруг поднял руку и легко шлепнул  девушку, она так же легко
ударила его по руке. И я тогда ужасно разозлилась на Должанского, даже не за
то, что он шлепнул де-вушку, а за то, как она стукнула его по руке. Я поняла
тогда, что  его бьют так вовсе не в первый раз и он давно привык; что ему не
запре-щают,  с  ним  капризничают.  Я  поняла  тогда,  почему он  так  легко
пережи-вает то, что его бьют в  школе  наши мальчики ногами, - потому что он
знает, что его  еще бьют  и по-другому,  рукой  по пальцам, легко-легко, как
никого из них. А  он, худенький, легкий  Должанский, просто  чувствует  свое
преимущество  над нашими подросшими хриплоголосыми парнями, и бьют его вовсе
не за то,  что он не дает списать алгебру, а за то, что он дразнит их собой.
У меня была  к нему ревность  и жалость. Жалость за то, что он сидел на моем
подоконнике и  пытался не зарыдать,  а ревность  за  то, что помимо школьной
жизни,  которая  была мне доступна, у  него была еще другая  жизнь где-то во
взрослых двадцатилетних компаниях Ромы Соловья, где ему  улыбаются и бьют по
руке, где с ним все на равных и куда я не вхожа...
     Бабка Марина говорила:
     - Вот рыжая-то, мать вашего Вадика, сильно пьет, а мальчик у нее  очень
даже чистенький и одет хорошо, хотя и не броско! Пить для  женщины - по-зор,
но мальчика своего - все равно любит!
     Бабки на  лавке кивали.  А мимо как раз ехал  на велосипеде Должанский,
дребезжа  звонком, быстро-быстро прокручивая педали легкими ногами в упругих
носочках.
     - Вот он поехал, - сказала бабка Марина.
     И бабки опять закивали.
     Вечером бабка Марина потребовала от меня фотографию  нашего  класса.  В
первом ряду  были  наши  мутноглазые учителя вокруг  директрисы с орденом на
груди.
     - Этот, что ли, Вадим? - спросила бабка Марина.
     - Этот.
     - Красивенький... Только...
     - Только что?
     - Да не пойму я! Он вроде бы  лицом ну совсем ребенок, но как-то старше
вас!

     Перед  тем как  записать четвертый сон, не  сон  даже, а  галлюцинацию,
нужно рассказать еще несколько историй.
     Три ночи подряд я пьянствовала в разных компаниях. Сначала с Должанским
у какой-то чахлой поэтессы, потом у Славика, в поисках Юлии, и потом снова с
Должанским и Лизой в музее Станиславского.

     Первая ночь.
     У  нее квартирка  была совсем маленькая,  только комната да кухня и два
окна  в полстены, и дуло так сильно, что мы с Должанским даже раздеваться не
стали, так в  пальто и сидели вокруг ее маленького столика. В комнате  стоял
шкаф с  зеркалом, диванчик и телевизор прямо на  полу.  А на стене - детская
фотография.  Она  маленькая,  лет  четырех, с  красными бантами,  с плюшевым
медведем  на  руках,  рядом  старший брат, лет шести, очень  похожи  друг на
друга,  только  у  брата  -   родинка  на  левой  щеке...  Она  поэтесса  из
Литературного института.
     -  Мне  в  Салавате все говорили,  что  я  странная, весь  город.  Даже
родители.  Они  кричали мне  часто: "Ты, Зойка, нас всех удивляешь!", они не
понимают,  что  все поэты всегда странные, и я такая же! Я взяла как-то вазу
дома  разбила  хрустальную,  родители  испугались,  даже  не  орали,  поняли
наконец, что я не такая, как все!
     Должанский - мне: Видишь  фотографию? У  нее брат -  в тюрьме! За кражу
сел...
     Я смотрю  на стенку, куда показывает  Должанский: шестилетний мальчишка
выглядывает из-за  плеча  сестры - беззубая улыбка фотографу, челка до глаз,
подстриженная клочьями, наверное, сестра стригла...
     - Да, - кивнула Зоя. - У нас многие из двора сели, как мой брат. Мы все
вместе по улицам бегали маленькими и даже  думать не думали, что половина по
тюрьмам пойдет!  Когда мой брат  пошел в школу,  буквам  научился,  стал мне
поздравления  писать  к разным праздникам, а мама  говорила, что  он  многие
буквы пишет  не в  ту сторону. Я  даже  помню,  как он один  раз меня с днем
рождения поздравил, открытка такая была, с  розами,  и все буквы "р" - задом
наперед! Он написал тогда:
     Зоя, Зоя, ты как роза,
     Только разница одна -
     Роза вянет от мороза,
     Ну а Зоя - никогда!
     Они так поздравляли всех девочек  из  класса на Восьмое марта, а он про
меня тоже не забыл, я так радовалась!
     А еще один парень у нас был, так его вообще к расстрелу приговорили. Он
был  младше  меня на два года и во дворе, когда  мы играли в "прятки" или  в
"салочки",  с нами не  бегал. Тихий мальчик был, и с ним ничего не хотелось.
Никогда. Хотя выглядел он совсем обычно, как все мы. Только взгляд его  был,
я не знаю, как будто бы он с самого начала понял, что умрет в юности!
     А  когда мы  все выросли, он стал встречаться с  одной девушкой  и даже
жениться  на  ней хотел, не для баловства встречался, а серьезно; значит, не
думал о смерти...
     И вот как-то  он ее  проводил домой, а потом  пошел и убил  таксиста  с
какими-то там  помощниками. Оказалось, что у них такая банда уже очень давно
и что они уже третьего таксиста зарезали, а их никак не могут поймать...
     А  потом мне  вызов  прислали из Литературного института, что я конкурс
прошла  на поэзию, и я уехала в Москву сдавать экзамены, пока его судили,  а
потом, когда я вернулась в  Салават на каникулы, я прочитала в  газете,  что
вся  банда поймана,  и его поймали  первым,  и  уже судили, и  что  приговор
приведен в исполнение!
     А когда я встала, чтобы ближе рассмотреть фотографию ее брата на стене,
я  увидела  тетрадку на  столике  со  стихами, там  на  полях  бы-ли розочки
нарисованы и большеглазые кукольные головки. Мы так же в  детстве рисовали в
песенниках,  еще   в  Новосибирске...   Два  сероглазых  ре-бенка  улыбались
фотографу  с  фотографии,  их  наряжали,  рубашечки им  гладили.  У мальчика
веснушки  на щеках,  молочные зубы выпадают,  родинка  на левой щеке... И  я
вспомнила, как в Новосибирске мы в песенниках пи-сали странички примет:
     "Глаза карие - к любви,
     Глаза зеленые - к измене,
     Смотрит в сторону - не любит,
     Родинка на левой щеке - к несчастью..."
     А потом  она принесла из кухни  гитару с наклейками и  запела тоненьким
простуженным голосом:
     Той бледной луной озарился
     Тот старый кладбищенский двор,
     И над сырою могилой
     Плакал молоденький вор!

     Ах, мамочка, милая мама!
     Зачем ты так рано ушла,
     Зачем ты дитя погубила,
     Отца-подлеца не нашла?
     (Потом  он  плачет,  вспоминает  свою  жизнь,  ругает  отца,  которого,
естественно, никогда не видел, и умирает...)
     Тут бледной луной озарился
     Тот старый кладбищенский двор,
     И над двойною могилой
     Плакал отец-прокурор!
     Песня из нашего  детства, из наших двух дворов.  Я представила, как мой
отец, которого  я  в  жизни не видела, пел где-нибудь  в  подъезде с другими
подростками, такими же, как ее брат, с  пивными бутылками  на подоконнике, с
простудой вокруг губ; как  зябко  было стоять  им в подъезде на сквозняке, в
куртках и свитерах, из которых они давно выросли. И когда становилось совсем
нестерпимо холодно от  сквозняка  и выпитого пива, они по очереди грели свои
покрасневшие руки на батарее...
     Я же своих родителей знаю только из рассказов, они умерли в юности, и я
сейчас о них думаю, ну, словно бы мы с ними - ровесники...

     Вторая ночь.
     Когда я вошла в его комнату  - он сидел спиной к  двери, согнувшись над
проволочками  электронных  часов.  Его  жилет клетчатый  так  натя-нулся  на
лопатках, что даже бугорки позвоночника  проступили; а  от рубашки его пахло
прачечной, как  будто  бы  старый  заношенный ситец  постирали  и прогладили
горячим утюгом, а запах еще не растворился...
     - Зашла, потому что Юлии нет? - спросил он ласково.
     Я промолчала.
     - У меня мама  приехала вчера вечером из Салавата, - стал  рассказывать
он, так на меня и не оборачиваясь. "У нас, - говорит, - Слава, совсем ничего
нет в магазинах, все по карточкам, даже  хлеб, хоть, - говорит, -  у тебя  в
Москве отъемся!"
     Он повесил  в  своей  комнате  над  продавленным  диванчиком  фотообои:
тоскливые  березки над  рекой,  по  реке  плывет катер  с пассажирами, самих
пассажиров не видно, только контуры  золотистых головок на палубе. Похоже на
обложку журнала "Природа и мы" из какого-то унылого детства.
     - Это я пятно жирное на стене спрятал, - наконец  обернулся он. - И для
уюта, так сказать!
     - Ладно, Слава, - сказала  я, показывая на рисунки Юлии над фотообоями.
- Давно ее нет?
     - Да мне  все  равно, сколько  ее  нет!  -  крикнул  он своим  ласковым
голо-сом. - Пусть хоть вообще не приходит! Она для меня - никто! Я ее сосед.
- И он поднял  на меня свое лицо постаревшего мальчика с остреньким но-сиком
и тонкими растрепанными бровями:  - Я вчера на кухню выхожу,  а  она рисунки
выбрасывает. "Ты что делаешь?  - говорю. - Если тебе не  надо, давай мне! Ты
потом сама поймешь, как это здорово!"
     И тут вошла его мать, толстая, в сарафане