, расставленном по шву.
     -  Кушать  с  нами  будете? -  спросила она, стесняясь. -  Меня Клавдия
Ивановна звать. Ты  бы, Слава, хоть со стола убрал, а то разложил здесь свои
конструкции и все сидишь, водку свою пьешь...
     Мы  сидели  под  фотообоями   за  маленьким  Славиным  столиком  и  ели
подогретую тушенку с вермишелью.
     - У нас  плохо в Салавате  с  питанием, -  говорила Клавдия Ивановна. -
Мяса не  достать даже на рынке,  я  на рынок-то уже  давно  не хожу, у  меня
только  пенсия...  Не  вещи же мне продавать? У нас  начальник обкома  самый
богатый  был. Его судили  недавно. Он,  говорят,  жену свою заставлял  кошек
обдирать и на рынок нести, как нормальное мясо...
     У него аквариум  стоял  с двумя жабами  - Дашкой и  Машкой. Он  наливал
водки по чуть-чуть себе и мне и косился на аквариум.
     - На, Дашенька, поцелуй пальчик!  - говорил он, щурясь  над  желтоватой
водой. В ответ слышалось бульканье.
     - Это  он все  из-за  соседки  своей  бесстыжей  пьет,  -  доверительно
ска-зала мне  Клавдия Ивановна. - А я  сама  раньше  фотографом была, мы  со
Славиком на  это и жили! Мы были нищие, но  веселые, не то что сейчас! Я  на
утренниках детей фотографировала, сначала всех вместе, как они поют, а потом
по  отдельности. По отдельности сложнее всего.  Я дожидалась  момента, когда
ребенок интереснее всего  выглядит, и тогда только  снимала. Потом ко мне на
дом детей стали приводить. Все нарядные: белый верх, черный низ, у девочек -
банты. А мы  со Славиком  жили тогда на первом этаже, окнами  во двор, я его
нафотографировала  по-всякому,   на  окна  карточки   повесила   и  написала
"Фотоателье"...  А сейчас  такой угрюмый ходит, такой угрюмый, хоть бы слово
сказал, нет, все про ху-дожницу свою думает...
     По телевизору кто-то пел.
     -  Вот  девочки  рвутся  в  телевизор,  - сказал  Слава,  - из  желания
бессмертия, а ты одна никуда не рвешься, не то что в  телевизор, ты да-же не
учишься нигде, только за Юлией своей носишься по всей Москве!
     - Ты сам за ней носишься, - сказала я. - Только все без толку!
     - Без толку, - ласково повторил Слава.  -  Я ей один раз сказал: мне от
тебя  ничего  не  надо. У меня Люська  для личной жизни  есть,  но  если  ты
скажешь, я ведь на тебе женюсь,  а Люську -  взашей прогоню! А она мне: "Ты,
Слава,  человек  добрый,  только как же я выйду  за тебя  замуж,  ког-да  ты
ошибаешься  в ударениях и падежи все время  путаешь?"  А вчера к ней  мужики
пришли, говорят правильно, без ошибок, и я  понимаю, что  они  по делам,  по
искусству, так сказать, только мне все равно каза-лось, что в коридоре стены
горят!
     А Клавдия  Ивановна  сидела  рядом со мной на диване, гладила  ме-ня по
волосам и приговаривала: "Расти коса до пояса, не вырони ни волоса, ты расти
коса до пят, до московских до ребят". А потом сказала мне:
     -  Вы  такая  маленькая,  а  что-то  совсем напились! И  совсем меня не
слушаете!
     А я подумала про Славу: "Вот мы берем у него деньги,  пьем, едим за его
счет,  живем   целыми  днями,   поджидая   Юлию,  и   за  то,  что  мы  были
приживальщиками в его доме, он стал приживальщиком  в нашей жизни". Когда мы
говорили  между  собой,  он   почти  всегда  молчал,  только  слушал   очень
внимательно, и если мы говорили о Юлии, он тут же просил повторить.
     - Мне не нравится, Слава, как ты живешь! Я человек простой и многого не
понимаю,  - говорила Клавдия  Ивановна, - но я все равно вижу, ты мучаешься!
Они все выворачиваются наизнанку, они так привыкли с самого детства, и у них
уже не понять - где нутро, а где одежка, а ты не мо-жешь как они, ты человек
без их утонченности, вот они и забавляются, глядя на тебя, да еще и деньги у
тебя берут на выпивку  всякую! Им боль твоя только на забаву, они вспоминают
о тебе только потому, что ты  живешь рядом с их Юлией! А уж про нее я даже и
говорить не хочу! 3нал бы ты, Слава, каково мне на все это смотреть!
     А Слава допивал свою водку и все время спрашивал у меня:
     - Как ты думаешь, ну хоть завтра она появится?

     Третья ночь.
     У  метро "Маяковская"  был митинг. На ступеньках на  перевернутом ящике
сидел Должанский и продавал пиво. Лучший ученик нашего класса вот уже третий
год по  окончании школы торговал пивом у метро  и рабо-тал ночным сторожем в
музее Станиславского.
     - Привет, Дима! - сказала я. - Почем твое пиво?
     - Как обычно, - отвечал он. - По сто.
     - Берут?
     - Расходится!
     Рыжие мужики хрипло пели  на митинге. Из метро  вынырнула Лиза Донова в
шелковом  шарфе  и  легкой  курточке,  следом  шел  молодой человек, он  был
черноволос и желтоват слегка, но красив.
     - Это Сапожок,  - сказала мне Лиза. - Мой сосед по поезду. Мы уже месяц
не можем расстаться!
     -  Я за  него  боюсь,  -  говорила  мне  Лиза,  пока  мы  шли  в  музей
Станиславского.  - Он такой суицидальный. Он татарин наполовину, а  так -  с
ним весело! Ты же знаешь, я всегда что-нибудь интересное подберу. Сначала  -
Ирочка из Небедаги, теперь вот Сапожок...

     Мы сидели у Должанского в маленьком домике Станислав-
     ского, в  каморочке  для  сторожа,  с окном  во  всю стену  и маленьким
балкончиком с последним  почерневшим  уже снегом, с  красненькими  огоньками
сигнализа-ции на  стене.  Сапожок сидел, растопырив  локти в стороны, слегка
выдвинув вперед нижнюю челюсть, и угрюмо смотрел  на Должанского. Должанский
сидел напротив, точно так же выставив вперед подбородок, и тоже молчал. Мы с
Лизой разливались соловьем под их тягостное молчание.
     Лиза: Однажды я  ушла с  чужого  дня рождения  в  наш  грилек.  Я  была
нарядная, в красном платье, на каблуках. Мне никто не наливал.  Тогда я села
в уголок  за мой  любимый  столик  и стала подрабатывать тем, что  открывала
пивные бутылки вот  так! - и она лихо открыла бутылку зубами и  как вакханка
выплюнула крышку. - Давали отпить  ровно половину. И в  конце  концов я  так
напилась,  что, когда закрылся грилек и  меня  и моих па-тронов попросили, я
решила прилечь где-нибудь здесь  же, неподалеку. Компания моя расползлась, а
я  упала  прямо в лужу.  Лежу в луже, и мне ничего  не надо. И тут поднимает
меня какой-то человек в приталенном костюме. "Учитель младшей школы Иванов",
- говорит. Дальше я не интересовалась. Как раз  осень была. Дети с мамами из
школы  идут, и я в красном  платье с учителем  Ивановым.  Дошли  мы до  моей
общаги, а  я  была  такая грязная, что нас даже на вахте не остановили. Но в
моей  комнате учителю  младшей  школы  Иванову что-то от меня понадоби-лось,
поэтому  я  пошла  к  двум  моим  однокурсникам  и говорю: "У меня в комнате
учитель!" А они мне: "Сиди, пей чай!" А когда они вернулись, а вернулись они
скоро-скоро, то  с  радостью  победителей сообщили мне:  "Нет больше учителя
младшей школы Иванова!" С тех пор я его больше никогда не видела...
     У Лизы уличный сибирский говорок  с хрипотцой, как  будто бы зима и она
простудилась на морозе. Сапожок угрюмо  пил пиво из  горлышка, в стака-ны не
наливал, сидел молча, и темные его глаза постепенно мутнели.
     Я - Лизе: А я знаю про учительницу средней школы! Я как-то шла домой от
метро "Смоленская", и вот у киосков  с  мороженым  понимаю, что не дой-ду. И
тут навстречу мне женщина. Лицо  доброе-доброе.  Почти знакомое.  В глазах -
легкий укор. Волосы в шишку стянуты. Вокруг шишки  - коса.  Я ей:  "Женщина,
сжальтесь!  Отведите  меня  домой!"  Она  согласилась.  Сердце не камень! Мы
спустились в переход, а там нищие сидят. Чуть старше меня. Жалко - калеки. И
перед ними кепки, а в кепках не мелочь, а маленькие красные яблочки-ранетки,
на  продажу.  Я крикнула им:  "Мужики! Давайте  напьемся!"  Но  моя  женщина
заругала  меня  шепотом  и  потянула  в глубь перехода.  А  они  нам  вслед:
"Девчонки!  Девчонки! Вы куда?" -  и кидаются  ранетками. И  мы  с  женщиной
отбивались от ранеток, и  она  кричала  мне на бегу - не узнаю ли я ее,  а я
кричала ей, что нет, не узнаю.  И она сказала тогда: "Я у вас в пятом классе
географию  преподавала, тройки  тебе с  натяжкой в журнал ставила,  а ты вон
какая выросла!" - и  сдала  меня на руки баб-ке моей Марине. С тех  пор  я в
свою бывшую школу не захожу!
     - А я знаю про татарина, - сказал Сапожок. - Я жил у него в дворницкой.
Даже  двор его  вонючий иногда  за  него  подметал.  Однажды я  купил ноги с
копытами для холодца, а мой татарин болел. Он лежал на  койке животом вниз и
просил, чтобы я не выключал свет в коридоре. А я  как-то  ночью  проснулся -
свет выключить, гляжу - а он спит с открытыми глазами, зрачки мутные в белой
пленке, и  в них  лампочка из  коридора отражается. А  потом он стал бояться
теней в коридоре  и все  шептал  мне на  ухо:  "Они давно за  мной следят...
Замышляют  что-то...", подкрадывался так  тихо-нечко со  спины и шептал, а у
самого губы мокрые и такие полные  и  все время дрожат... А я очень хотел те
мои ноги с  копытами для холодца, и я их берег, специально оттягивал момент.
Я уже совсем один подметал двор, татарин не  мог работать, а кто не работает
- тот не ест! Я при-ду, кину ему кусок хлеба прямо в койку, чтоб он не сдох,
а потом си-жу и думаю о разном, о чем захочу...
     А как-то я пришел, он сидит на кухне и ест мои ноги с копытами, а сам -
худой-худой, и в зрачках лампочка отражается... Я ничего не сказал, я выгнал
наутро  его  на  работу,  и  когда  он  вернулся, я  подложил  ему  в  койку
обглоданные ноги  с копытами для холодца и выключил свет в коридоре... Когда
он вошел, он сначала  заскулил от темноты,  скулил и ждал - не приду ли я на
по-мощь, но я не шел, тогда он медленно  пополз в комнату, и мне показалось,
что он стал видеть в темноте... А когда он дополз до своей кровати и нащупал
там копыта для холодца, он заплакал, совсем как  ребенок у соседей напротив,
а потом уснул... А утром он все звал кого-то, и все плакал, плакал, и совсем
не видел меня...
     Сапожок шумно отпивал пиво  из горлышка, каждый раз высоко запрокидывая
голову, показывая  небольшой желтый кадык, и говорил с придыханием, как бы с
легким свистом.
     - Лиза, - позвал Должанский. - Скажи своему Калигуле, ну этому, как там
его, Сапожку, что мы пойдем с ним за пивом.
     Сапожок посмотрел  пьяно своими умными,  замутненными  слегка  глазами,
похожими на глазки голубей с  бульваров, на глазки тех самых  раскормлен-ных
голубей с круглым зобом, и просвистел, что он согласен...
     А я помню, как  в детстве, когда к Юлии приходили гости и что-то пили у
нее на кухне или Юлия  выпивала где-то сама  по  себе, бабка  Марина  качала
головой  и  говорила: "Юлочка-то наша  что-то  совсем  запилась", и когда  я
выходила во  двор, я  так же, как  бабка  Марина, качала головой  и говорила
Косте  Котикову:  "Юлочка запилась!"  А у магазина мы часто встречали Инессу
Донову, она  просила  денег и  по-птичьи  кланялась, и  ее  голос  был не то
рыдание, не то  чириканье,  и нам с Костей было весело  смотреть за Инессой,
пока однажды я  не увидела ту  же птичью  гримасу  у Юлии и  такую же рваную
речь.  "Юля, ты погибнешь", - сказала  как--то  бабка  Марина.  Вот  тогда я
испугалась не  на  шутку,  и каждый  раз, когда я встречала  ее пьяной,  мне
казалось, что она умирает,  что я  теряю ее раз и навсегда.  Она становилась
как откормленные голуби из парка,  ее рваная  речь была как клокотание из их
короткого,  теплого  горла.  Потом  я  представляла раздавленных  голубей на
тротуаре с маленькими глазками в мутной пленке...
     Лиза: Я очень люблю Инессу и очень ее ненавижу. Я уже измучилась жить с
двумя этими  чувствами... Мне было  лет  тринадцать, и  мы  с моей мамашей и
подругой ее из театра поехали в лес. Обе они так нажрались, что ползали друг
за  другом на четвереньках по лужайке.  Я часто  видела Инессу пьяной  и уже
давно  привыкла,  но в  таком состоянии я не  видела ее ни-когда.  Я  только
рыдала, я  даже домой не могла пойти, потому что я не знала дороги домой,  я
тогда даже  адреса собственного не  помнила, понимаешь? А потом  пришли  два
каких-то  мужика с  водкой, и я  только  помню, что из кустов  то голый  зад
Инессы показывался, то по-
     дружки  ее,  Танечки Зотовой,  и  следом  поднялись  мужики, застегивая
штаны...
     Каждый раз, когда я плакала, уткнувшись в живот Юлии, она обе-щала мне:
"Я  больше  не  буду. Никогда!" Я  верила,  успокаивалась,  а  потом,  когда
приходили гости, она  всегда просила:  "Уберите  бутылку  со  стола. Ребенок
волнуется...", и  даже вино  они разливали в  чашки.  Но выдавал их  даже не
запах вина  в  прихожей  и даже не  их  лица, окаменевшие как под заморозкой
врача, а мое ощущение смерти. Мне сразу  казалось - рядом смерть, но боялась
я только за Юлию...
     Лиза:  А когда моя бабушка умерла, я почти  не плакала, я  не могла,  я
только ей с утра записочки в гроб положила, чтобы она меня простила... Ее не
на что  было  хоронить, Инесса  бегала по всем  знакомым - просила денег, ей
актеры  из театра взялись помочь. Гроб несли, могилу закапы-вали. А потом на
поминках, когда  все перепились, я  сказала одному из  них остаться. Он даже
сначала  не  поверил,  смотрел  на   меня  круглыми  глазами  и  молчал.  Из
утверждения жизни я сказала ему остаться, понимаешь? Что смерти нет и что мы
с ним ее сейчас победим.
     В  детстве  Юлия  водила  меня  в  театр  "Красный  факел"  на  детские
спектакли, Инесса бесплатно проводила нас в осветительскую будку, я смотрела
спектакль,  а  они  рядом тихонько пили. И эти  актеры с  поминок продолжали
играть в детских спектаклях свои роли-травести так же спокойно, как будто бы
ничего, ничего  не случилось,  и  смерти  нет,  и жизни, одно только детство
осталось,  не  их,  а  чужое  детство,  и   они,  уже  совсем   постаревшие,
передразнивают детей...
     Я  видела из окна, как  в  маленьком садике  Станиславского  Должанский
выливал остатки пива в черный мартовский снег, а потом вдруг  сам свалился в
этот же снег, упал лицом. Наверное, пьян был. А мне казалось  сверху, что он
плачет, как  тогда в детстве, на моем  подоконнике, так же, как я в  детстве
оплакивала Юлию, так же, как Лиза оплакивала Инессу. Сапожок спал в соседней
комнате между  сигнализацией и служебным  шкаф-чиком со швабрами, как птица,
полузакрыв глаза, слегка приоткрыв рот, как  бы улыбаясь во сне, показывая в
разрез  улыбки  ровные  зубы  азиата.   Он  расписал  стены  музея  цветными
фломастерами:  "К Твоим  ногам  припадаю, Аллах!", сплел  в  рисунке  хитрые
восточные узоры и уснул, прижимая к груди герань с подоконника.
     И  потом, той  же  ночью, когда  мы с Должанским кувыркались в душе под
струями воды, я  ничего не  думала и не чувствовала  ничего, кроме пустоты и
нежности  к ласкам на  час. Он спросил  у меня, люблю  ли я его, и я  тут же
ответила, что  нет. И когда мы уже одевались, он стоял в джинсах, все еще по
пояс  голый,  и  я  смотрела на его  слабое тело московского юноши  с  этими
впалыми  ключицами, я  вдруг вспомнила,  каким он был  подростком,  как  его
голого вносили к нам в раздевалку на  физкультуре и то, как однажды мы с ним
танцевали,  у него была рубашка, расстегнутая почти  до  половины,  до  него
можно было дотрагиваться, и его  отделяла от  меня только эта  рубашка,  так
заботливо  вы-глаженная  его мамой.  Я  была  в  дорогих  неуклюжих  туфлях,
купленных  на  вкус  бабки  Марины,  я все  время наступала  ему  на ноги  и
спотыкалась. В полумраке кружилась Лида Яготтинцева в окружении мальчиков, и
когда  ее плоское лицо попадало вдруг в полоску света,  то казалось, что оно
посыпано известью или снегом. Должанский молчал.  Я знала, почему он молчит.
С того самого вечера, когда он залез ко мне в окно,  я уже  не просто сидела
на  крыше, а  наблюдала за его  окнами. И этой ночью я все время  видела его
шатающуюся мать и  то, как  он  ходил за ней тенью, и  когда она  с грохотом
распахнула окна во двор, то в  наступившую неожиданно тишину  вдруг вырвался
голос Должанского:
     - Ну  ляг спать, я тебя умоляю!  - И  в этом  "умоляю"  вовсе  не  было
детс-кой мольбы, это была последняя грань, прежде чем кого-то ударить...
     Лида Яготтинцева слегка щурилась, чтобы получше нас рассмотреть.
     -  Пойдем  поговорим,  -  сказала  она,  когда  музыка кончилась.  И  я
зачем--то послушно, как овца, вышла в коридор, и когда я спотыкалась на пути
в  женский туалет в своих  дорогих  неразношенных туфлях, она  подтал-кивала
меня в спину.
     -  У  меня  пропал  кошелек,  -  сказала  она.  -  Такой розовенький  с
кнопо-чкой, я думаю, что это ты взяла вчера после физкультуры...
     И тут в женский туалет вошли два пьяных активиста, Кириллин, в галстуке
лопатой, и Янкевич в мелких прыщичках.
     - Оленька, - спросил Янкевич ласково. - Ты украла кошелек?
     А Кириллин сопел и пробовал расстегнуть пуговицу на  моем платье своими
негнущимися пальцами с плоскими  ногтями. И все мы четверо  прекрасно знали,
что никакой кошелек ни  с какой кнопочкой никогда в жизни у Лиды не пропадал
и  что  им  просто  хочется, чтобы  я сейчас,  стоя  в жен-ском  туалете,  у
кафельной стены, в своих  неуклюжих туфлях зарыдала  бы  точно так  же,  как
однажды в пятом классе, когда нас с Должанским отлупили после уроков.
     -  Сколько денег  было в твоем кошельке, Лидочка?  - продолжал Янкевич,
кисленько улыбаясь.
     - Сто рублей, Толик,  - ответила Лида Яготтинцева, в  упор рассматривая
квадратные носки моих туфель.
     И я  вдруг с размаху оттолкнула пьяного Янкевича и выбежала из туалета.
Навстречу мне бежал  Должанский, вытирая кровь из-под  носа, а я издалека не
видела,  что это кровь,  просто  -  розовое облачко  у губ... Мы выбежали  с
Должанским  во  двор,  а  за  нами  мчались  два  пьяных  активиста  и  Лида
Яготтинцева позади всех.
     - Не ждите меня! - кричала она. - Главное, поймать их!
     Мы бежали по школьному палисаднику, прячась за кустами, и тут, на на-ше
счастье, незакаленный организм Янкевича не выдержал, коньяк взял свое, и его
стало рвать прямо в клумбу с тюльпанами.
     -  Они   там,  они  в  кустах...  -  настаивала  Лида  Яготтинцева.  Но
перепуганный  Кириллин поддерживал за плечи своего друга, тяжело дышал и  не
двигался с места.
     А мы с Должанским,  прячась  за кустами сирени,  перелезли  на  стройку
через школьный забор.
     Мы  присели  на  первом  этаже  сломанного  дома,  и  вдруг  Должанский
заплакал, и тут пошел самый первый майский дождь в мае, из-за забора рвалась
сирень,  краснел  край  клумбы  тюльпанов,  над которыми  корчился  активист
Янкевич, белели слепые окна школы, и мы сидели на подоконнике и пили дешевое
кислое вино, которое Должанский молча достал из сумки и молча  протянул мне.
Самое первое вино в  моей жизни. И сразу же после первых глотков обострилось
ощущение жизни, и в то же время мир во-
     круг виделся как сквозь стекло...
     - Я пью ей назло... -  шептал мне  Должанский. - Вернее, сначала думал,
что назло, а потом мне стало нравиться...
     Мы   сидели   с   ним   рядом,   равные,   одинаково   избитые   нашими
одноклассниками,  одинаково пьяные.  И  тут  Должанский  потянулся  ко мне с
поце-луем, и  я  почувствовала  только  влажное  облачко вокруг своих  губ и
легкий запах вина, и через его плечо я видела двор стройки,  во дворе стояла
цистерна с надписью "молоко", вся забрызганная известкой.
     - Ты  в первый раз? - спросил у меня Должанский, и равенство наше опять
исчезло. - Ко мне пойдем? - спросил он ласково, с легким превос-ходством.
     И  когда  мы  с  ним  шли  по  Вспольному переулку все  еще  пьяные, он
спро-сил:
     - Может быть, отвести тебя домой? Тебя будут искать!
     - Нет, - отрезала я, показывая, что я такая же, как он.
     Нам  открыла  мать Должанского, и я увидела, что Должанскому  стыдно за
то, что он привел меня.
     - Подожди здесь, - сказал он. И я стояла в их бедненькой  прихожей.  Из
прихожей мне была видна их кухня, и я видела,  как они  сидят за столом, как
они рады д