вздохнула бабушка.
     - Не знаю, Марина, не знаю... - засомневалась соседка.
     И  вот  тогда,  в  первый  раз, я  почувствовала ту  тоску одиночества,
которая преследует меня до сих  пор. Но тогда она только слегка прикоснулась
ко мне, как будто бы я пришла с мороза, а мне плеснули  в лицо теплой водой,
- легкой была моя первая тоска...

     Люди, с которыми мне хорошо  безо всяких оговорок, от которых я получаю
ответы, равноценные моим вопросам, и вопросы, равноценные моему сознанию:
     1) Юлия,
     2) Лиза Донова,
     3) Вадим Должанский.
     Вадим Должанский:  "Гений человека не в том, как он пишет, а в том, что
он читает".
     Это  было  сказано  при  мне  какой-то  девчонке-поэтессе,  которая   и
от-ветить-то не может, и потому это  было сказано только ради  калам-бура, а
не ради ответа.

     О детстве.
     Как-то  весной бабка  Марина выпустила  меня  погулять. Во дворе ко мне
подошел нарядный Костя Котиков из соседнего подъезда.
     - Пойдем бензином подышим, - предложил он.
     - Пойдем.
     Мы встали у выхлопной  трубы  их "Запорожца"  и стали жадно заглатывать
синеватый дым.
     - Хорошо пахнет, - сказала я.
     Костя  Котиков  молча  согласился.  И  тут  из подъезда  вышла  Анжелла
Городинова в голубом пальтишке.
     - А что вы делаете? - спросила она.
     - Что надо, - сказали мы. - Бензином дышим!
     И я вдруг увидела, что у нарядной Анжеллочки из-под  кримпленовой юб-ки
-  ботинки  разного размера,  и  один  - на плоской подошве,  а другой  - на
высокой, с каблуком.
     - Почему у нее один ботинок маленький, а другой - такой? - спросила я у
Кости Котикова.
     - У нее ноги разные...
     - Да,  - кивнула  Анжелла.  - Это специальные  лечебные  ботинки, чтобы
вторая нога выросла до первой!
     - Пусть покажет ноги, - сказала я Косте.
     - Покажи ноги, Анжелка!
     - Пойдемте, - согласилась она.
     Мы  сели на лавочку во дворе, и Анжелла  послушно расшнуровала ботинки.
Две детских ножки разного размера, и у левой - чуть тоньше щиколотка.
     - И все? - разочарованно спросила я.
     - И все, - ответила Анжелла.
     - Она уродик, - решил Костя.
     - Все говорят, что, когда я вырасту, я буду нормальной!
     - Не будешь, - сказала я и потрогала мизинчик на маленькой ножке. - Так
и останешься, пока не умрешь...
     - Такое не проходит, - сказал беленький Костя, брезгливо кривя губы.
     -  Я  все  маме  расскажу,  -  решила  Анжелла, сдерживаясь,  чтобы  не
зарыдать.
     -  Не рассказывай,  -  запретил  хорошенький  Костя.  -  А  то мы  тебя
набьем...
     Тогда Анжелла зарыдала и стала натягивать носок на замерз-
     шую ногу,  и вдруг  вскрикнула,  показывая  пальцем под  скамейку.  Под
скамейкой валялся дохлый котенок. Маленький серый котенок. Совсем как живой,
только не шевелился.
     - Я его еще вчера видел, - сказал Костя. - Он живой был.
     -  Интересно  посмотреть,  что  у него  внутри,-  сказала  я.  - У  них
внутренности не такие, как у людей. По-другому устроены.
     - А как посмотреть? - заинтересовалась Анжелла, так и не обувшись.
     - А вот  как,  - и  Костя принес кирпич.  Он  бросил  кирпичом в брюшко
ко-тенка,  котенок  подскочил  от удара,  как  будто бы ожил, и  на  асфальт
брызнули желтые кишки.
     -  Еще, - попросила я. - У него  должны  быть  и  другие  внутренности:
сердце там разное, желудок.
     - Еще, - попросила Анжелла.
     Костя  снова занес кирпич над  животом  котенка, но тут  к нам  подошла
Юлия. Она  внимательно смотрела на двух  белокурых голубоглазых детей,  и на
мои  острые татарские глаза, и на  разутые ножки Анжеллы  Городиновой разных
размеров, и на желтоватые внутренности котенка на асфальте.
     - Пойдем со мной, - сказала мне Юлия.
     - Я больше не буду, - уперлась я.
     - Пойдем, я тебе что-то скажу!
     - Не ходи с ней, - угрюмо шепнул мне нарядный Костя.
     Но  было поздно.  Я уже  спрыгнула со скамейки  и  послушно плелась  за
Юлией.
     - Ругать будешь? - спросила я.
     - Не буду, -  ответила Юлия.  - Запомни: нельзя смотреть  на то, что не
показывают!
     - Интересно же!
     - Тебе интересно, а другим - обидно!
     - А я тебя знаю, - сказала я. - Ты над нами живешь. Ты пьяница!
     - Это неправда.
     - Ты не моя мама?
     - Нет...
     Так в моей жизни в первый раз появилась Юлия.
     -  Ты  к  ней не  ходи,  -  недоверчиво сказала мне бабка Марина. - Она
совсем бесстыжая и пьет много...
     Но потом сама,  когда уходила на ночное дежурство, она медсестрой была,
или  на танцы  в "Дом офицеров", отводила меня  к  Юлии.  Мы сидели у нее на
кухне с голубым кафелем, с пестренькими занавесками на окнах. У нее на столе
была цветная клеенка, вся в круглых пятнах  от чашек  с кофе, две  герани на
подоконнике и один алоэ. Бабка Марина говорила не раз:
     - Она хорошо живет. У нее вон даже кафель на стенах!
     Бабка Марина  была  блондинка, волосы  ее слегка вились, она  по старой
моде  выщипывала  брови в ниточку,  ресницы  чернила  в парикмахерской,  рот
красила сердечком, и на узких, слегка  припухлых пальцах носила два кольца -
одно  золотое  с рубином,  другое тоже золотое, с сеточкой по  золоту вместо
камня. И походила она на открытки к Восьмому марта послевоенной поры.
     -  Юлочка,  -  ласково просила  бабка Марина, -  я опять в ночную... Ты
посидишь с ней?
     Среди грубой фаянсовой  посуды со штампом  "Общепит"  на полке  у  Юлии
стояли тарелки  с фазанами японского фарфора и серебряные ложки. Я сидела на
табуретке, и мои  ноги в войлочных тапочках до  пола не доставали, только до
нижней перекладины. Она кормила меня с ложки:
     - За бабку Марину!
     - За Костю Котикова!
     А я дула в тарелку,  чтобы бульон скорее остыл. Потом она  наливала мне
горячее  молоко в чашку с отбитыми ручками, потому  что была зима, а она  не
хотела,  чтобы  я  простудилась.  Себе в  тарелку Юлия  кружочками  нарезала
репчатый лук,  и когда от  высокой сибирской красавицы Юлии за версту разило
репчатым луком, бабка Марина говорила:
     -  Брызгайся  духами, Юлочка, или  хотя бы одеколоном "Гвоздика" душись
для запаха!
     Юлия  была  художницей;  когда  она рисовала  что-то,  я почти  всег-да
говорила:
     - Не похоже!
     Но потом добавляла из вежливости:
     - Красиво...
     К  Юлии  часто приходили ночные гости, они  сидели на кухне, пока  Юлия
укладывала меня спать, а после  душилась  "Гвоздикой".  Я притворя-лась, что
сплю, а сама пыталась подслушивать их  разговоры, но до меня долетали только
отдельные слова.  И  вот однажды я  придумала притвориться  спящей,  а  сама
тихонько  из коридора следила  в дверной проем,  что  происходит на кухне. К
Юлии пришла  тогда  Инесса Донова,  дурочка все-го нашего  района, она часто
побиралась у молочного  магазина,  и  бабка Марина всегда ей давала двадцать
копеек.  У нее  было небольшое птичье личико и  блестящие  умненькие глазки.
Когда я встречала  ее,  я  почти всегда понимала,  пьяная она  или нет. Дети
обычно  этого не понимают.  Просто  когда она  была пьяная, ее  ясные  глаза
мутнели  и  смотрели в  одну  точку,  а лицо  у нее было  очень подвижное, и
поэтому странно было  смотреть  на эти  дергающиеся  черты и  остановившиеся
глаза.
     - Инесса, - спросила Юлия. - Зачем ты выпила мой одеколон "Гвоздика"?
     -  Я  здесь,  пожалуй,  прилягу,  -  ответила  Инесса,  укладываясь под
батареей.
     Как-то  с  бабкой Мариной мы стояли в очереди за молоком. Молоко  тогда
давали по карточкам. Я вертелась.
     - Это дочка ваша? - спросили из очереди.
     - Нет, внученька!
     Юная была у меня бабка, что и говорить...
     А на  улице,  у магазина,  как раз сидела Инесса Донова с девочкой  лет
десяти.  Она  стояла  в теплом шерстяном  платке  и  в резиновых сапогах.  С
печальным личиком. И  мне  даже стало  приятно,  что  у нее такое  печальное
личико,  и я решила  во  всем на нее  походить  и  точно  так  же, как  она,
спряталась за рукав бабки Марины, а дома я  стала наряжаться перед зеркалом,
привязывала ленты и  шарфы  к своим  коротких волосам  и гово-рила,  что это
косы.  На что  бабка Марина  говорила: "Не морщи  лоб", а  я  отвечала: "Так
печальнее!"
     Однажды Юлия  взяла меня  на этюды,  в парк. По  дороге к  нам пристала
Инесса, она была трезва и весела. И пока Юлия рисовала, а я го-ворила:
     - Не похоже!
     Инесса Донова рассказывала:
     - Я пришла на работу восстанавливаться, в театр. "Возьмите, - говорю, -
обратно.  Хоть  в уборщицы!"  А они  мне: "У нас все занято!"  Тут я вижу  у
завхоза  на  столе  книжка  моя, а завхоз у  нас новенький, меня  не  знает.
"Возьмите  назад,  - говорю, -  а то мне  жить  не  на что!  А я вам  книжку
подпишу!" Завхоз рассмеялся, открыл первую страницу, а там - моя фото-графия
и подпись: "Инесса Донова. Стихи". Он мне: "И правда ты. Ладно, будешь опять
в  гардеробе  работать!"  Тогда я ему  на книжке написала: "Работодателю  от
благодарного поэта!"
     Этой  же весной  я встретила  мать  Анжеллы  Городиновой, она  груст-но
посмотрела на нас  с  Костей  Котиковым, а  мы перепугались, думали, она нас
ругать будет за Анжелку.
     - Давай не будем Анжелку сегодня бить, - шепнул мне Костя Котиков.
     И я шепнула:
     - Давай!
     Но ее мать  ничего нам не сказала. Тогда мы стали считаться: я, Анжелла
и Костя Котиков:
     Со второго этажа
     Полетели три ножа.
     Красный, синий, голубой,
     Выбирай себе любой!
     И я  тут же крикнула: "Красный!", Костя следом за мной назвал: "Синий",
Анжелле достался голубой. Я продолжала:
     Если выберешь ты красный,
     Будешь девушкой прекрасной! -
     вышла я.
     Если выберешь ты синий,
     Будешь девушкой красивой! -
     вышел Костя Котиков.
     Ну а если голубой,
     Будешь девушкой хромой! -
     осталась Анжелла.
     И мы  с Костей весело засмеялись и побежали в разные стороны, а Анжелла
неуклюже бежала за нами и никого не могла догнать.

     Через несколько лет Юлия уехала учиться в Москву.
     Бабка Марина сказала:
     - Что ты в Москву ринулась? Чем тебе здесь плохо?
     - А что мне здесь, - ответила Юлия, - только  в туалете  повеситься или
спиться  на  пару с  Инессой  Доновой!  А там  я или прославлюсь,  или так и
останусь ни с чем!
     - С Богом! - сказала бабка Марина.
     Она и уехала.
     Потом  я  встретила Инессу  Донову  на  улице. Она была  в грязно-белой
цигейковой  шубе без пуговиц,  в  домашнем халате и  рейтузах.  Она  держала
полиэтиленовый мешок с бутылками и отбивалась от двух ментов.
     - Мои, мои это бутылки! - с мольбой говорила она.
     Один из ментов лениво потянул ее за рукав.
     - Не трогайте мой маскировочный халат!
     Инесса смотрела на проходящих своими замутненными неподвижными глазами,
и вдруг она увидела меня.
     - Оля, Олечка! - позвала она.
     И  тогда мне стало очень стыдно, что она меня знает, и я  быстро-быстро
прошла мимо, так даже и не взглянув в ее сторону...

     А бабка моя  Марина сорока  пяти лет пела в  самодеятельности  и  вышла
замуж  за полковника. Он приходил к  нам всю  зиму с  букетами гладиолусов в
запотевшем целлофане. Бабушка готовила ему винегрет и котлеты, он садился за
стол и молча  смотрел по телевизору военные парады, а по  воскресеньям водил
нас в сквер к могиле Неизвестного солдата.
     И  вот как-то в августе мы сидели на балконе,  все  трое,  и ели арбуз,
шумно заглатывая сок. Корнелий Корнелиевич сказал:
     - Ну, Марина, решай: или ты сейчас выходишь за  меня замуж  и мы едем в
Москву, меня переводят по службе, или ты остаешься здесь, и я еду один.
     Бабка Марина  сидела напротив него, надушенная духами "Кармен", в белых
туфлях на каблуках,  в сером  шерстяном платье, с ресницами,  вычерненными в
парикмахерской,  и с  огромным ломтем арбуза,  на мякоти которого полукругом
отпечатались следы ее зубов.
     - У меня ребенок, Неля, - сказала она нерешительно.
     - Мы поедем  втроем, - отчеканил полковник. - Ребенок пойдет в  хорошую
школу! - и после паузы добавил: - В Москве!
     - Я согласна! - сказала бабка Марина.
     И  как я радовалась тогда, что  мы  едем  в  тот  же  город,  в котором
потерялась Юлия...

     Сегодня бабка моя  Марина  кормила меня за  завтраком кислым творогом и
бледным  чаем  из  плохо  вымытой  чашки.  И я думала,  как она  с  тех  пор
изменилась. Она  еще больше растолстела, и волосы перестала красить, так что
они торчали у нее седыми клочьями, и так же торчали ее редкие ресницы вокруг
серых прозрачных глаз.  Дома она  ходила  в  грязном  халате  и вытянувшейся
кофте, а когда я говорила ей:
     - Сшей себе что-нибудь!
     Она отвечала:
     - Мне ничего не надо!
     И  если в моей комнате громко играл магнитофон, то она всегда врывалась
ко мне, вытягивала руку ладонью вперед и кричала, блестя железными зубами:
     - Музыка твоя у меня вот где сидит!
     Вот  такой стала  моя  бабка Марина.  Она словно бы забыла  все то, что
знала раньше, и скудными стали ее чувства.
     Она сидела напротив  меня, навалившись локтями на стол,  и выковыривала
из кастрюли гречневую кашу.
     -  Ты  грубая  стала, Оля,  -  сказала  она мне.  -  Совсем со мной  не
говоришь.
     - У тебя пятно жирное на кофте, - сказала я. - И волосы в глаза лезут.
     Она  посмотрела  на меня своими желтовато-серыми  глазами, похожими  на
слюду  в разводах,  к ее сморщенному подбородку  прилипли  комочки  варе-ной
гречки.
     - Я уйду в  свою комнату, если хочешь, - мягко сказала она. - Если тебе
неприятно!
     Если бы она закричала на меня, столкнула бы со стола кастрюлю с гречкой
от старческой неуклюжести, мне было бы лучше,  а  она ответила  мне просто и
печально,  сама  сознавая  свое  безобразие,  и  ее  глаза  на  бело-розовом
сморщенном лице стали совсем прозрачными.
     - Да сиди уж, - сказала я. - Только рот вытри!
     Она послушно вытерла подбородок рукавом кофты.
     - Помнишь, как мы жили? - спросила она.
     Я промолчала. Она продолжала, так и не дождавшись ответа:
     - Корнелий  сказал мне как-то летом: "Поедем на юг! Куда ты хочешь?" "В
Сочи, Неля", - ответила я. И мы поехали на Кавказ...
     И  она в сотый раз рассказывала мне про то, как в парке ходили павлины,
а местные хохлы выдергивали у них перья из хвостов и продавали на пляже... И
я подумала: "Вот в юности, да даже не в юности,  а пятнадцать лет назад, она
была  красивая, был  полковник, Кавказ, парки с павлина-ми,  а сейчас передо
мной сидит толстая опустившаяся старуха,  ест  из  кастрюли  мокрую гречку и
рассказывает мне историю, которую я давным--давно  знаю наизусть, только для
того, чтобы  хоть на миг  поймать мое внима-ние".  И она мучила меня  такими
разговорами, и я ее избегала...
     - А я сначала не хотела уезжать с Корнелием, - продолжала бабка Марина.
- Думала:  вот  я уеду  в чужой город, а здесь все наше останется,  наш дом,
даже  мебель, Корнелий велел не брать. А  на  кладбище -  моги-лы всей нашей
семьи: моих мамы и папы,  твоей  матери, тети Павлуши. И я думала: "Как же я
здесь все это оставлю  и  уеду в  другой  город! Там  чужая жизнь,  там  все
чужое!"  Тогда  было смутное время,  мы  в церковь  не  ходили,  считали  за
стыдное, но я решила Люсю и всех остальных отпеть на прощание. Про Люсю-то я
знала, что  она  не отпетая,  а  про остальных  -  как  узнать?  Я  спросила
священника, он хороший там у нас был, отец Александр: "Не знаю я, кто отпет,
а  кто  нет".  А  он мне:  "Господь вас  рассудит..."  Тут я  согрешила,  не
поверила. "Как же это Он меня рассудит?"  - и усмехнулась  даже. А ночью мне
Люся приснилась и папа мой. "Отпой нас", - просят, да так жалобно. Люся  моя
совсем  спокойная  стояла,  а вот папа  мучился...  Но когда  их  отпели,  я
успокоилась, и уезжать с Нелей стало легко, как в юности...
     А  Корнелий  стоял под дверью и слушал,  что бабка  Марина  говорит. Он
тихий стал, от  него все  время пахло корвалолом, и ел он так  же неряшливо,
как  бабка  Марина, и когда я  орала на них, он молчал,  только смотрел  все
куда-то  в  сторону и  прикрывал  руками лицо, словно защити-ться  хотел  от
удара. Он молчал даже тогда, когда мы с Должанским продали все его ордена за
Берлин на  Новом Арбате,  он после этого  только кор-тик свой  спрятал, и  я
прекрасно знала - куда.
     -  Корнелий,  -  издевалась  я иногда,  - мы с Должанским пропили  твой
кортик!
     И он каждый раз бежал проверять...

     Третий сон.
     Я в баре. Бар в подвале без окон. Низкие потолки. Светильники в цветных
абажурах, за столиками сидят девицы,  за  стойкой -  девицы, и даже бармен -
девица.  Им  на плечи падают  ленты серпантина.  А где-то  у  стен  суетятся
мужчины-прислужники с подносами немытой  посуды. И вдруг мелькнул Должанский
с  перепуганным  лицом.  Я  встала  из-за  столика,  хотела подойти, но  тут
встретила Лизу Донову.  Она тоже была испугана: "Бежим  отсюда, здесь кто-то
умер!" Мы  выбежали  в  коридор,  я  обернулась: на меня из подвала смотрели
полсотни распахнутых глаз, а  коридор походил на больничный. И вот я вижу, в
глубине  коридора   пробежал  Вадим   Должанский.   Его  явно  преследовали:
напряженная спина, прижатые  лопатки. Он свернул за угол, и следом показался
охотник. Лица  я не видела,  видела лишь  узкую  спину в солдатской рубашке,
обвисшие  синие  штаны и  коротко  стриженный затылок. Я  побежала  за  ними
следом,  свернула  за  угол и  увидела  дверь квартиры. Я  звонила, колотила
ногами, наконец мне  открыли: лысоватый  мужчина  в  домашнем халате, за ним
стояла его жена с дочкой. "Где  они?" - спросила я. Никто ничего не понял. Я
вбежала в  их квартиру, раскрыла двери во все  комнаты, но  никого не нашла.
Оставалась последняя дверь. Я не могла ее открыть, я колотила в нее, бросала
обувь, разложенную в коридоре, но  все  напрасно. И  вдруг  после очередного
удара она откры-лась, вернее, ее открыли изнутри.  Я увидела уборную по типу
поезда. В центре стоял плосколицый монгол в солдатской рубахе. Он широко, от
скулы до скулы, улыбался, показывая в разрез улыбки белые, плоские зубы, а в
руках  он держал конец веревки, перепачканный в земле. "Посмотри", -  сказал
он и отошел от  окна. Это было то самое окно с решеткой,  выходящее на крышу
прямиком из моей  квартиры.  За окном, вниз  головой, укутанный в  шинель  и
обвязанный веревкой за ноги, висел Должан-
     ский. Мертвый.  С окровавленным ртом.  И рядом  стоял  монгол с плоским
каннибальским оскалом. Я  поняла, что сейчас  он примется за меня. Я  решила
убежать, метнулась к  окну, но  увидела, что окно на девятом этаже и внизу -
ржавые кучи металлолома, а сверху - темно-серое клубящееся небо. И стало так
тоскливо, так все равно...

     Когда  бабка Марина и  полковник  Корнелий повели  меня в первый  раз в
школу, я  разглядывала  по дороге всех  проходящих  мимо детей.  Думала: кто
будет  со мной  в  одном классе. Впереди женщина тащила за  руку  мальчишку,
рыжего, ниже меня почти на голову.  "Ну, мам, ну прости!" - ныл он. "Слышать
тебя не хочу, Дима", - отвечала она. "Ну, мам!" "Этот будет  со мной в одном
классе!.."  - решила  я.  Остальные  шли -  дети как де-ти. Без родителей. С
родителями была только я, потому что я была новенькая, и Должан-
     ский,  потому  что  у  него  вызвали  родителей  в школу. Я  шла  между
полковником  Корнелием  и  бабкой  Мариной. Корнелий  был  в мундире  и  при
орденах,  меня   отдавали  в   хорошую  школу.  Бабка  Марина  несла   букет
гладиолусов.  "Подаришь учительнице,  - сказали мне.  - Веди  себя хорошо. С
достоинством. Здесь  дети приличных родителей..." Бабка Марина гордилась.  Я
тоже. Корнелий волновался. "Здесь надо  учиться",  - говорил он. Мы обогнали
Должанского  с  матерью,  бабка Марина  оборачивалась посмотреть,  насколько
"приличная" у него мать.
     И  я вспомнила  тут  же  мою старую  школу в  Новосибирске.  Маленькую,
трехэтажную школу с оврагом  и садом. В овраге ва