Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
за
чашкой шоколада.
- Это напомнит вам полдники госпожи Дюпор, - сказал я смеясь.
Но Симон не засмеялся: ирония была ему недоступна, он опять замкнулся и
ощетинился. Тщательно намазывая хлеб маслом, он макал его в шоколад, жадно
ел и молчал. Времени оставалось не так уж много.
- Странно, что Мари решила обмануть меня, - начал я. - Почему она
скрыла, что вы рассказывали ей обо мне, что она все знала обо мне от
вас...
- Эта девушка говорит лишь то, что хочет сказать.
- А сама таит какие-то мысли насчет меня. Да, в конце концов, и я
гожусь в мужья.
- Ну! Уж вы скажете! Она ведь не сумасшедшая. Молодой Гажак и
продавщица книжной лавки! Не говоря уж о ее прошлом. Она слишком умна... И
потом, она вас хорошо знает, хотя и обмолвилась как-то при мне (не
говорите, что я вам передал): "Если бы я хотела вашего ангела, если бы я
захотела, я получила бы его..." Мне даже кажется, она сказала: "Когда я
захочу, я получу его". Но это могло означать и...
Он говорил, набив рот шоколадом и хлебом. Я сказал:
- Что ж, вот я и выскользнул из сетей.
- Какие сети? Нет тут никаких сетей. Она любит вас, понимаете? Это уж,
во всяком случае, правда. Я ревновал и здорово на вас разозлился... Хотя
нет, это неправда, не злился я на вас. Мне всегда казалось, что так и
должно быть - вам дано все. Вот что: мы скажем, что встретились с вами на
улице Сент-Катрин у Пассажа, в конце концов, так оно и было. А о чем мы не
скажем - это о нашем разговоре у Прево.
Я расплатился и встал. До книжной лавки было не больше пяти минут ходу.
- Она нам не поверит, - вдруг сказал я, - так же как не поверил ей я.
Вы лжете нам обоим, Симон. То, что вы лжете ей, я еще понимаю. Но мне!
Он пробормотал:
- А что я такое для вас?
Я не ответил. Войдя в Пассаж, мы в последнюю минуту решили не
разыгрывать комедии, а честно рассказать Мари, как произошла наша встреча.
Она увидела нас еще на пороге лавки, в которой, как всегда по четвергам,
было полно народу, окинула нас быстрым, испытующим взглядом и, не ответив
на наши улыбки, снова занялась осаждавшими ее покупателями. Мы
остановились у витрины. Симон сказал:
- Этого она мне никогда не простит. Но она и себе не может простить,
зачем скрыла от вас, что я ей все рассказал. А все-таки это правда: вы
понравились ей, когда она считала вас бедняком.
В этот момент Мари, воспользовавшись передышкой, подошла к нам. На этот
раз она улыбалась и, шутливо подтолкнув нас к выходу, сказала:
- Теперь, когда вы встретились, вам нечего тут делать. Я буду только
мешать вам.
Когда я возразил, что мы придем за ней к закрытию магазина, она сухо
запретила нам это делать. Она обращалась к нам обоим, но смотрела на меня
одного. Существовал только я. Она прикоснулась пальцем к моему лбу.
- Бог знает, что там происходит, - сказала она, - чего только вы не
напридумывали... Тем хуже! К счастью, господин Дюбер не может больше
ничего рассказать вам обо мне. Он ничего обо мне не знает.
Кто-то из покупателей отозвал ее. Я думал, что Симон не понял ее слов,
но, едва мы вышли на улицу, он с яростью воскликнул:
- Ах, так! Я ничего не знаю о ней? Я знаю больше, чем она думает, и
именно то, что она хотела бы скрыть от вас и о чем, ей кажется, я и
понятия не имею...
Мне гораздо чаще приходилось быть в роли того, на кого женщина и не
глядит, чем наоборот, но в таких случаях я испытывал лишь легкий укол
ревности, я не ведал той горечи, почти отчаяния, которое обуревало Симона:
так будет всегда, думал он.
- Что ж, мой удел - это мамаша Дюпор. Прощайте...
Я удержал его за руку и попросил проводить меня на улицу Шеврюс.
- Вы хоть немного отдохнете у меня в комнате...
Он последовал за мной, но нехотя, уныло повесив голову. Что он знал?
Что мог рассказать о Мари? Я вовсе не страдал. Я хотел знать. Да, пусть
все в ней станет явным. Это было любопытство самодовлеющее, как бы
отчужденное. Но я упустил момент, когда Симон готов был заговорить из
мести, теперь нельзя было рисковать. Он поднимался по нашей лестнице почти
с благоговейным чувством. Он был потрясен.
- Да, - сказал я, - лестница недурна. Двести лет назад в Бордо умели
строить... Но комнаты! Во что мы только их превратили!
Я ввел его в большую гостиную, где Мунете, мамин драпировщик,
"обрядил", как он выражается, окна со всей пышностью, не поскупившись на
сборки, кисти, бахрому и помпоны. Симон был ослеплен.
- Это грандиозно!
- Это уродливо. Вспомните, Симон, кухню Дюберов, вашу кухню - окорока,
подвешенные к балкам, деревенские ходики с тиканьем, подобным биению
сердца, буфет, скромные фаянсовые тарелки, оловянные ложки, запах муки и
жареного сала, а главное, та священная сень, где обитает бог, сень
"Странников в Еммаусе"...
- Э! Вот еще! Посмотреть на вас - можно подумать, вы сами верите тому,
что говорите...
- Буржуазная обстановка, такая, как наша, - это совершенное уродство.
Едва крестьянин начинает богатеть и помышлять о гостиной, он переходит в
буржуазию, то есть в уродство.
Симон повторял:
- Э! Вот еще!
Я повел его в маленькую мамину гостиную.
- Вот здесь и живет мадам! - произнес он с почтением, смешанным с
ненавистью.
- Не часто она здесь живет. Подумайте, Симон, каково мне в этом старом
мертвом логове! Мы вдвоем занимаем целое крыло. Но признаюсь честно: я сам
создал эту пустыню. Я всегда боялся чужих...
- Особенно девушек?
- Так же, как юношей.
- Но Мари вы не боитесь. Она говорит о вас: "Я его приручила..."
По сжатым губам Симона проскользнула быстрая усмешка, которую я помнил
у него с детских лет.
- Вы что-то знаете о ней, Симон, а она не знает, что вы это знаете...
- О, господин Ален! Забудьте о том, что вырвалось у меня в сердцах.
Будет нехорошо, если я расскажу вам... Впрочем, - добавил он, - это может
помочь вам понять ее. Она рассказала вам о себе не все, но то, что она
скрыла, может быть, сделает ее для вас еще дороже, а может быть, еще
ужаснее... Разве с вами угадаешь?
- Кто мог рассказать вам о ней в Талансе? Да и здесь вы никого не
знаете. Я вам не верю.
- Э! И не верьте. Я-то вас ни о чем не прошу!
Он снова окаменел.
- Но я, Симон, я вас прошу об этом. Придите мне на помощь, вы, знающий
о ней то, что сделает ее для меня еще дороже или еще ужаснее. Нельзя
оставлять меня в таком сомнении. Чего только я не насочиняю теперь?
Тоска терзала меня, но я еще и разыгрывал ее, чтобы сломить последние
колебания Симона. Настоящие слезы лились у меня по щекам, но, будь я один,
я, может быть, и не пролил бы их. Таков уж я есть. Да простит меня бог!
Ничего необыкновенного не было в том, что Симону все стало известно.
Балеж, горбатый приказчик, жил в квартале Сен-Женес. По четвергам, как и
обычно, вечером после закрытия магазина, он отправлялся домой в том же
трамвае, каким ездил и Симон к себе в Таланс. Сначала они обменивались
лишь несколькими словами.
- Но и он тоже, этот Квазимодо, мечтает о Мари как одержимый. У него
нет никого: ни семьи, ни друзей, я - первый живой человек, который слушал
его с интересом и даже - он сразу догадался - готов был с такой же
страстью, как и он, разговаривать о Мари без конца.
Я не стану воспроизводить здесь для Донзака рассказ Симона. Не стану
восстанавливать эту сцену с мнимой правдивостью "повествования". Донзаку
важно знать лишь то, что весть о страшной беде, поразившей эту девушку,
угнетавшей ее и поныне, сразу принесла мне облегчение, успокоение - теперь
я вздохнул свободно. Мне показалось было, будто Мари кем-то предупреждена
о моей совестливости и строгости верующего христианина, но теперь я нашел
объяснение в том, что Балеж рассказал Симону. У Мари, по крайней мере
вначале, не было никаких расчетов, никакого намерения женить меня на себе,
когда она заговорила о моей приверженности к соблюдению обрядов и таинств.
Достаточно было Симону дать ей представление о моем строгом религиозном
детстве, о моей матери и ее испанском католицизме, об удушающей атмосфере
Мальтаворна, чтобы эта девушка, которая все понимает, все чувствует,
угадала мою драму, повторявшую ее собственную. Об отце Мари - распутном
сборщике налогов - я знал, но у нее была еще и мать, очень набожная, но в
своих религиозных взглядах как будто более терпимая, чем моя мама.
Случилось так, что человек, носивший высокий духовный сан - не буду ничего
говорить о нем, чтобы Донзак не мог догадаться, кто он, - каждый год
проводил летние месяцы в Сулак-сюр-Мер, где жила семья Мари. Он был
духовным наставником и матери и дочери. Мари стала его добровольным
секретарем, больше того - любимой ученицей. Ему она обязана своим
интересом к отвлеченным идеям, своей неожиданной для молодой провинциалки
образованностью, но также, по словам Балежа, и безраздельной преданностью
тому, что воплощало в ее глазах церковь, хотя на самом деле оказалось
просто мужчиной.
У меня, разумеется, нет никаких оснований доверяться сплетням Балежа,
пересказанным, возможно не вполне точно, Симоном. Мне достаточно было
почувствовать, что трагический отлив веры, в одно мгновение опустошающий
полную до краев душу, для Мари был связан с открытием (сколько юных
христиан его совершали!), что святой, заслуживший ее доверие, был и сам
всего лишь жалким созданием из плоти, таким же, как все остальные, еще
хуже, чем остальные, из-за маски, которую он обречен носить вечно.
Совращенные тем, кто обратил их... да, немало я знал таких. Но я увлекся.
Все это я уже сочиняю. В чем во всей этой истории я могу быть уверен? В
том, что после скандала, вызванного самоубийством отца, Мари пришлось
отказаться от своего положения среди руководимой прелатом молодежи, и это
ей было тяжело, что друг отца, устроивший ее к Барду, тоже ученик и
фанатичный последователь пастыря, порвал с ним из-за нее. Что произошло в
действительности, Балеж точно не знал. Скорее всего, между двумя
пятидесятилетними стариками, из которых один долго был под влиянием
другого, произошла такая же ссора, какая вспыхивает из-за девчонки у двух
мальчишек в баре или на улице. Полагаю, не нужно придумывать иных
объяснений теперешнего полного безверия Мари и ее основанного на
собственном опыте понимания моей личной драмы...
- И вы, Симон, - сказал я ему, - и я сам - оба мы, так же как она,
жертвы того, что слово сына человеческого, сына божия доходит до нас лишь
через грешников. И не только его слово. Мы отождествляем его с ними. Вот
причина бедствия, которое длится две тысячи лет.
- Но вы-то, господин Ален, сохранили веру.
- А вы, Симон? Вы, значит, думаете, что потеряли ее?
Он не ответил, закрыв на мгновение лицо своими уродливыми руками. Он
вздохнул.
- Что значит сохранить веру? Что значит потерять ее? Я думал, что
потерял ее. Господин Дюпор поручил одному из своих друзей, профессору
Сорбонны, составить для меня наглядную таблицу всех доказательств
невозможности существования бога. Не смейтесь, вы понятия не имеете о
современной науке, господин Ален, да и я тоже...
- Но для нас с вами существует иная невозможность: невозможно
предположить, будто в определенный момент истории не явился тот, кто
произнес известные слова...
- Кому приписывают известные слова.
- Да, и известные деяния.
- Мы с вами - последние, кто придает этому значение. Вы никогда не
выходили из своей норы, господин Ален. Если бы вы знали, насколько все это
несущественно в Париже, до какой степени с этим делом покончено...
- Но мы-то с вами знаем, что это существует...
- Что вы называете "это"? То, что вам вдалбливали с детства и чего я
наглотался еще в семинарии?
- Нет, Симон, напротив: то, что сопротивляется этим формулам, этому
бездумному повторению, этой выучке, то, что не зависит от заложенного в
нас автоматизма... Но вы меня понимаете. Только вы один и можете меня
понять!
Он спросил вполголоса, со сдержанным пылом:
- Почему вы так думаете?
Но зачем преподносить Донзаку нашу беседу в упорядоченном и
приукрашенном виде, тем более что все существенное в ней я заимствовал у
него же? Я хотел бы подчеркнуть, выделить из контекста самое важное в этой
вечерней встрече, то, что, может быть, совершенно изменило мою жизнь
отныне, сделало ее совсем не такой, какой была бы она, не явись мне этот
призрак - Симон... Или, вернее, нет! Надо было написать так: то, что
помешало мне изменить свою жизнь в тот самый момент, когда Мари готова
была круто повернуть ее течение, то, что вернуло бегущую по ландам речушку
в ее старое русло между ольховых деревьев, подобных неподкупной страже...
Я уверен, что именно в этот вечер, а не позже я почувствовал, что способен
относиться к своей матери как к врагу, потому что тогда, в этой маленькой
гостиной на улице Шеврюс, Симон открыл мне глаза; больше он не переступал
наш порог, ведь моя мать вернулась из Мальтаверна на третий день, после
того как купила Толозу.
Отныне каждый четверг около четырех часов я отправлялся к Барду, где
ожидал меня Симон. Мари, окруженная покупателями, улыбалась мне издали. Мы
выходили вместе, Симон и я. Я уводил его к Прево. Там я старался не
садиться против него, чтобы не видеть, как он макает в шоколад намазанную
маслом булочку. Мы встречались с Мари после закрытия магазина, но теперь
уже не в кафе на углу улицы Эспри-де-Луа (после возвращения моей матери мы
стали осторожнее), а в ледяной гостиной на улице Эглиз-Сен-Серен.
Но прежде всего Донзак должен узнать, что сообщил мне Симон в тот вечер
на улице Шеврюс. Тайну эту открыл ему Прюдан, его брат, в день своего
первого и последнего приезда в Таланс. Оказывается, моя мать была не так
уж уверена в моей покорности и в своей конечной победе. Мне уже двадцать
один год, и я могу стать добычей первого встречного, первой встречной. Она
опасалась, как бы кто-нибудь, прельстившись моим богатством, не подцепил
меня на крючок. Мое отвращение к браку не слишком ее успокаивало, она
понимала, что женитьба была бы для меня единственной надежной защитой от
Вошки. Наибольшая опасность, по ее мнению, таилась в моей студенческой
жизни в Бордо. Она понимала, что я не легкая добыча. Она хорошо знала ту
силу инертности, какую я противопоставлял всякой попытке соблазнить меня.
Но достаточно будет одной встречи, чтобы разбудить во мне мужчину, такого
же, как все, или даже хуже, чем все. Пока я не возвращусь в Мальтаверн, и
не возвращусь навсегда, ей своего не добиться. Когда она наконец вернет
меня и я брошу там якорь навеки, все произойдет так, как она задумала.
Главное, как объяснила она старому Дюберу (от него-то и узнал Прюдан
все, о чем рассказал брату), - не дать захватить себя врасплох. "Я
выпустила его из рук, - твердила она, - я чувствую, как он ускользает от
меня". Когда я решу жениться, хуже всего будет, по словам мамы, если я
сделаю подходящий выбор, не вызывающий никаких возражений. Но даже и тогда
она сумеет найти непреодолимые преграды: преграды всегда найдутся. Я
должен буду подчиниться ее запрету, безоговорочному запрету. Вся ее сила
зиждется на моей неспособности вести дела, даже думать о них. Несмотря на
то что она всегда гордилась моими школьными успехами в дни распределения
наград, она судила обо мне в соответствии с привычной для ее среды шкалой
ценностей, которой пользовался еще папаша Гранде. Ничего не изменилось во
Франции со времен Бальзака. "Никчемное создание" - вот кем я был в глазах
мамы, несмотря на все прочитанные мною книги.
Если же я буду упорствовать, она удалится в свое имение в Ноайяне и
оставит меня одного с моими двумя тысячами гектаров. Но и это еще не все;
чтобы лишить меня всякого выхода, она взяла с Дюберов обещание переехать
вместе с ней в Ноайян. Обойтись и без матери, и без управляющего я не
смогу, таким образом, мне не останется ничего другого, как покориться. Это
пойдет мне только на пользу, помимо моей воли, она спасет меня. Я словно
слышал ее голос: "Я тебя выносила и буду нести до конца моих дней".
Вначале Симон говорил равнодушно, как бы по обязанности: "Нужно, чтобы
вы узнали, господин Ален..." Но постепенно озлобление против мадам, тайно
копившееся в нем с самого раннего детства, начало прорываться в каждом его
слове. Что же касается того, что испытывал я сам... Маме даже не было
нужды появляться во плоти, чтобы я впал в обычное свое оцепенение. Она
крепко держала меня в руках и была права, что не сомневалась в этом. Я
вздохнул:
- Что ж, выхода нет!
- Да есть выход, господин Ален! Есть! Его нашла Мари. Если вы захотите,
она спасет вас.
Тут он уперся и больше ничего не пожелал говорить: она сама, а не он,
должна посвятить меня в свой план. И вдруг после долгого молчания он
сказал с внезапно прорвавшейся приглушенной страстью:
- А я, господин Ален, клянусь вам, что если когда-нибудь не будет у вас
управляющего и вообще никого... да ладно, вы знаете, границы имения мне
известны не хуже, чем отцу. Подайте только знак, и я примчусь. О! Главное,
не думайте, что я брошу все ради вас. Нет, я вырвусь из ада этой жизни в
Талансе и снова обрету Мальтаверн...
- А Мальтаверн - это я.
Он отвернулся и встал:
- До четверга в книжной лавке.
Я слышал, как постепенно замирали на лестнице шаги Симона, потом
захлопнулась тяжелая дверь. Я вышел из своего полунапускного оцепенения
или, если хотите, из оцепенения, которому не стал противиться, едва речь
зашла о маме. Теперь, когда я остался один, меня захлестнула холодная
ярость не только против нее, но и против Мари, позволившей себе иметь
какой-то план; это было бешенство человека, который слывет таким слабым,
что внушает женщинам только жалость, меж тем как в нем бушуют
неисчерпаемые силы. "Они увидят, эти женщины! Они увидят!" Что увидят?
Главное - сохранить холодный рассудок. Самое радостное за сегодняшний
вечер то, что теперь я знаю: по первому моему зову Симон бросит все. Чтобы
бежать из своего ада, сказал он. Возможно... Но ни для кого другого он
этого не сделает. Что бы ни ждало меня впереди, я буду не один.
7
Моя мать вернулась из Мальтаверна через два дня, вся еще в пылу битвы
за Толозу: сто гектаров сосняка и столетних дубов в пяти километрах от
деревни. Нума Серис считал цену непомерно высокой. Она же не сомневалась,
что превосходно поместила капитал. После ужина мы сидели с ней в уголке у
камина в нашей маленькой гостиной. С рассеянным видом, какой я напускал на
себя, когда обсуждались подобного рода дела, я спросил у нее, откуда она
взяла деньги на покупку Толозы.
- О! Я пустила в ход резервы, они всегда у меня под рукой.
- Да, конечно, крепежный лес, сбор смолы за текущий год. Не считая
вырубки сосен в Бруссе...
Мать взглянула на меня. Я сохранял знакомое ей отсутствующее выражение
лица, и она успокоилась.
- Важно иметь деньги, - сказала она, - не все ли равно, откуда они.
- Для меня и это важно. Если ты заплатила за Толозу из своих личных
доходов, полученных с Ноайяна, Толоза - твоя. Если же из доходов с
Мальтаверна...
На маму нашел "приступ".
- Чего ты добиваешься? Наши интересы совпадают, и тебе это отлично
известно.
- Но они не совпадают с интересами государства. Накладно будет платить
когда-нибудь налог на наследство за Толозу, которая фактически принадлежит
мне.