Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
ть. Боюсь, что, как только мы встретимся, одно его
присутствие развеет чары Парижа. Как определить эту пьянящую колдовскую
силу? Я брожу, словно хмельной, я погружаюсь в людскую реку, меня уносит
ее течением, и я то плыву по тротуарам, то ныряю в бары и погребки вроде
"Таверны Пантеона" на углу бульвара Сен-Мишель и улицы Суфло. В Бордо я
был молодым Гажаком и боялся людей, но в Париже я - никто, я никому не
известен, как только может быть неизвестен человек, лишенный имени, хотя,
к сожалению, не лишенный лица - дело в том, что тут полно охотников за
смазливыми личиками, но я их не боюсь, в подобной охоте дичь должна быть
сообщником ловца, а этого, я уверен, со мной не случится.
Я шагаю в ночи до тех пор, пока меня носят ноги. Ах! Теперь я знаю,
почему столько лет я бродил по лесам Мальтаверна то к Большой сосне, то
взглянуть на старика из Лассю!
Первые вечера я не переходил на другой берег Сены. Я стоял,
облокотившись на парапет моста - я люблю эти парапеты, на них опирались
Бодлер, и Морис де Герен, и множество вымышленных персонажей! Я читал про
себя "Пьяный корабль" (Рембо я узнал только в этом году) и Виктора Гюго,
чей дух витал здесь над каждым камнем. Но вот однажды я перешел через Сену
и теперь перехожу почти каждый вечер. Подле Лувра, у самой стены дворца,
есть каменные скамьи, где по ночам никто не сидит. Я сажусь передохнуть и
созерцаю прославленную, неизменную декорацию, но сейчас, в 1907 году,
Стефан Пишон, Бриан, Барту (хотя, правда, есть еще Клемансо и Пикар...) -
просто лилипуты, резвящиеся среди шекспировских декораций. Я иду по улице
Риволи до площади Согласия. И там подмостки пусты, антракт: в 1907 году не
происходит ничего. Все, что произойдет в будущем, я еще увижу, мне
двадцать два года! Я всегда увлекался историей, сам того но зная. В Париже
я это понял. Всматриваясь в оба дворца, возведенные Габриэлем, и в эти
статуи, олицетворяющие города Франции, в Страсбург с его венками и
вылинявшими знаменами, я думаю о том, что зреет в этой Лилипутии 1907 года
и что мне будет суждено увидеть...
Окончательно выбившись из сил, я делаю привал в кафе Вебера,
единственном большом кафе, куда я решаюсь заходить, кроме привычных кафе
Латинского квартала. От постыдного страха истратить лишний грош,
связывавшего меня в Бордо, не осталось и следа. Я заказываю дюжину устриц
и полбутылки "мумма". Не знаю, какой у меня при этом вид, на кого я похож,
за кого меня принимают. Но, говоря по совести, вряд ли я зашел бы еще хоть
раз к Веберу, если бы не пара, которую я встретил там в первый же вечер и
встречаю теперь каждый раз. Первой является старуха. У нее волосы с
проседью, подстриженные, как у Жанны д'Арк. Да, старая Жанна д'Арк - вот
на кого она похожа. Ей подают холодное мясо по-английски и кружку пива.
Она курит, не сводя глаз с входной двери. Молодая появляется ближе к
полуночи, у нее усталый вид, она голодна: интересно, после какой работы
она приходит сюда? На Жанну д'Арк похожа и эта, но у нее белокурые волосы
и она в возрасте Жанны д'Арк. Когда я увидел ее во второй раз, она
посмотрела на меня, она меня узнала. Старуха наблюдала за ней в зеркало.
Домой я возвращаюсь в омнибусе на резиновых шинах, отыскав по цвету
фонарей тот, что идет на улицу Вожирар.
Иногда в ненастную погоду я не иду дальше кафе, расположенных на
бульваре Сен-Мишель. Я избегаю только кафе Арку из-за вечно толкущихся там
жалких, назойливых и гнусавых проституток. В такие вечера я попадаю во
власть своей навязчивой идеи. Тайна зла, являвшегося для меня лишь одним
из аспектов духа, раскрывается передо мной воочию. Зверь, набросившийся на
маленькую Серис в лесу у мельницы господина Лапейра, бродит, кажется мне,
повсюду, но здесь за каждым чудовищем злобно следят другие, и оно мечется,
сбросив маску, и все видят его безумные глаза и этот гнусный рот, который
надо прятать от всех.
Я еще не решаюсь добраться до Монмартра. Латинский квартал и его фауна
мне уже привычны, у меня тут есть знакомые, но Монмартр внушает мне страх.
Я немало слышал о нем в "Таверне Пантеона", где всегда много народу, где
любой может обратиться к вам с вопросом. Я отвечаю охотно, ведь я - никто.
Я ложусь около двух часов ночи и погружаюсь в глубокий сон, которого не
знал в Мальтаверне, где петухи будили меня на заре. В Париже я выплываю на
поверхность, когда рабочий люд трудится уже несколько часов. Слишком
поздно, чтобы идти к утренней мессе, разве что в воскресенье. В полдень я
завтракаю вместе с другими студентами, живущими в гостинице, -
единственное время дня, когда я разговариваю с себе подобными, с людьми,
которые знают мою фамилию и имя, знают, из какой провинции устремился я в
Париж, которые ненавидят или боготворят Морраса, а мне настолько
безразличны, что я их просто не замечаю.
Потом я снова брожу по городу, но после полудня привалами для меня
служат церкви, хотя мой дневной путь не отличается от ночного: во всем,
что видели мои глаза ночью, я спрашиваю у тебя отчета, господи. Я начинаю
всегда с церкви Сен-Сюльпис, к ней я пробираюсь по узкой улочке Феру, где
жил студентом мой отец в последний год Империи. Внутри церкви мой маршрут
тоже неизменен: я сажусь справа от входа перед фреской Делакруа. Я
чувствую себя одновременно и Иаковом и ангелом, я сам в смертельной
схватке с самим собой. У меня рассеянный вид, но нет, я тверд и упорен, я
требую ответа, сидя позади главного алтаря перед Святой Девой Пигаля -
Донзак терпеть ее не может, а я люблю. Я остаюсь там долго, сколько могу
выдержать, потом выхожу на улицу Сервандони. Добравшись до набережной, я
поднимаюсь вдоль Сены до Собора Парижской богоматери. Я ныряю в него,
словно погружаюсь на самое дно, как в церкви Сент-Андре в Бордо, но
попадаю во власть бушевавшей здесь человеческой истории, и она заслоняет
от меня бога.
Иной раз я просыпаюсь еще до рассвета. По торцовой мостовой шуршат
колеса запоздалого фиакра. Мне кажется, что ничто не может случиться со
мной в этом мире, что больше ничего со мной не случится, все выпито до
капли, съедено до крошки, и та ночь на балконе Мальтаверна рядом с Мари,
которая меня любила, - это все, что было мне отпущено. Я - нищий, уже
получивший подаяние, и нечего мне больше ждать ни от кого - даже горя,
потому что и свою долю горя я получил в тот день, когда маленькая девочка
бежала передо мной по дороге от мельницы господина Лапейра, а потом сухой
сучок хрустнул у меня под ногой и она оглянулась.
И все-таки кое-что случилось, но это такая малость, что я даже не знаю,
стоит ли об этом писать. Вчера вечером старая Жанна д'Арк не появилась у
Вебера: может быть, заболела. Я думал, что молодая тоже не придет, однако
же все время поглядывал на дверь. Она вошла в обычный свой час, села за
столик, долго изучала меню, словно не зная, что все равно закажет мясо
по-английски, потом подняла глаза, посмотрела на меня и улыбнулась.