ку  Мальтаверн
принадлежал нам, а она была только опекуншей.
   Так  блуждала  моя  мысль,   пока   вдруг   не   остановилась,   словно
споткнувшись: "Теперь не будет никого,  кроме  меня,  я  останусь  один  в
Мальтаверне, я и мама". Да, это вдруг пришло мне на ум, но, видит  бог,  я
не обрадовался, потому что быть не могло, чтобы мама не подумала о том же,
чтобы она с ее маниакальной страстью к  земле  хотя  бы  смутно  этого  не
ощутила. Она боготворила землю, но совсем не так, как  я,  она  ненавидела
разделы... Донзак, для которого я пишу, поймет все  без  моих  объяснений;
все это еще не было мне ясно  в  ту  зловещую  ночь,  ничто  еще  не  было
высказано, принято, признано. На эти  ночные  часы  я  как  бы  накладываю
решетку моих  мыслей  в  той  связи  и  последовательности,  в  какой  они
сложились за последующую неделю, которую я провел у барышень в Жуано.


   В ожидании рассвета я растянулся одетый на маминой постели. Мама пришла
еще раз, но не  переступила  порога  комнаты,  она  принесла  мне  кофе  и
сказала,  что  Мари  Дюбер  гладит  мое  белье  и  соберет  для  меня  все
необходимое. Мне оставалось только уложить  книги  и  свою  писанину,  как
называла мама все, что я писал. Я  задремал.  В  полусне  я  услышал,  как
протарахтели колеса двуколки Дюбера. Вошла  Мари  с  подносом,  повязанная
черным старушечьим платком, сама вся черная  лоснящейся  чернотой  куриных
перьев  и  вообще  смахивающая  на  курицу  своим  испуганным  взглядом  и
подпрыгивающей походкой. После  бегства  Симона,  которому  Дюберы  немало
способствовали, мама разговаривала с ними, лишь чтобы отдать  какое-нибудь
приказание. Мари уверила меня, что Лоран сейчас задремал и мадам  от  него
не отходит. Доктор вызвал сестру из Базасской  больницы.  Мари  причитала:
"Ah! Lou praou moussii  Laurent!"  [Ах!  Бедный  господин  Лоран!  (франц.
диал.)]. У Дюберов любимцем был он: "Ah! Lou praou!"


   Никогда не прощу себе, что удрал из родного  дома,  так  и  не  повидав
умирающего брата. Мама была на страже и не допускала меня в комнату, но  я
все же заглянул в приоткрытую дверь и в неверном, мигающем  свете  ночника
на секунду увидел передвинутую  мебель,  разбросанное  по  полу  белье.  Я
подчинился. Все произошло так, как  решила  мама.  В  девятнадцать  лет  я
позволил ей обращаться со мной, как с младенцем.  Я  слабо  возражал,  она
даже не слушала. Она говорила:
   - Как только минует кризис, ты его увидишь. Обещаю  тебе.  Я  сразу  же
пошлю за тобой. Ты поговоришь с ним издали, все будет  хорошо.  Мы  уложим
его в саду, на солнышке. Сосновый лес в таких случаях - самое целебное.
   О! Это сентябрьское утро, запах тумана... Я-то не умру,  я  буду  жить.
Мама уже отправила барышням  письмо,  предупредив  их  о  моем  приезде  и
сообщив о нашем несчастье. Мадемуазель Луиза и мадемуазель Адила поджидали
меня в полном смятении: нечаянная радость моего приезда, сострадание, горе
- все смешалось. Но радость преобладала,  особенно  у  мадемуазель  Адилы,
обреченной на одинокое существование рядом с глухой сестрой, "которая  все
понимает  по  движению  губ",  в  семи  километрах  от  местечка,  в  этом
затерянном уголке, где обрывалась единственная дорога, а дальше, до самого
океана, раскинулись обширные пустынные ланды. Одна из самых старых ферм на
краю огромного просяного поля. Мне приятно думать, что  мы  тоже  родом  с
такой фермы. Этим утром жаворонки  заливались  над  полями,  жаворонки,  в
которых никогда больше не будет стрелять Лоран. Еще на рассвете  для  меня
открыли большую комнату, где попахивало плесенью; там, как  я  знал,  отец
барышень, разорившись, покончил с собой, но никто не знал, что я это знаю.
Я разложил на столе бреншвигова  Паскаля,  машинописную  копию  "Действия"
Мориса Блонделя, которую дал  мне  почитать  Донзак,  "Материю  и  память"
Бергсона и тут же пошел рыться в книжном шкафу "общей гостиной",  который,
бывало, в детстве доставлял мне такое счастье, какого не узнать тому,  кто
не испытал великого чуда чтения, когда ничто во внешнем мире  не  способно
смутить гладкую поверхность летнего дня  каникул,  когда  реальный  пейзаж
сливается с воображаемым и даже запах дома проникает в тебя и остается там
навеки, на долгие, долгие годы, хотя уже и самого дома не существует.
   Не Бергсона я читал  теперь,  не  Паскаля,  не  "Летопись  христианской
философии", а "Детей капитана Гранта", "Таинственный остров", "Без семьи".
И тем не менее комната Лорана, в трагическом свете ночника,  такая,  какой
увидел я ее в приоткрытую дверь, не  выходила  у  меня  из  головы.  Я  не
забывал о ней ни на минуту, в ней черпал я  свою  тоску,  свое  горе,  но,
может быть, также и счастье ощущать свои девятнадцать лет и  бьющую  через
край жизнь.
   Я услыхал, как мадемуазель  Адила,  которая  привыкла,  разговаривая  с
сестрой, орать во все горло, сказала кухарке:
   - Если случится несчастье, вот будет завидная партия - господин Ален  с
его тремя тысячами гектаров...
   - Э! Так-то оно так, но, пока жива его мамаша, хозяйкой будет она...
   - Молчи уж, - крикнула мадемуазель Адила.  -  У  его  матери  хватит  и
своего добра - чуть не тысяча гектаров, дом в Ноайяне, да и наличными  бог
знает сколько!
   - Да, но...
   Я вышел, чтобы больше ничего не слышать. Лоран был жив,  он  жил.  Мама
любит нас обоих. Днем приехал господин настоятель и сообщил мне новости:
   - Твоя мать, как всегда, достойна восхищения. Полночи она  не  отходила
от Лорана, чтобы сестра милосердия могла поспать. Она решила не видеться с
тобой даже издали. Она идет на эту жертву. Увы, ждать осталось недолго.
   В этот день я впервые услышал роковые слова: "Скоротечная  чахотка".  Я
услышал, как отдается во мне ее стремительное течение,  навсегда  уносящее
моего старшего брата во тьму, куда последую за ним и я, может быть, не так
скоротечно, а простым шагом; но как бы  медленно  я  ни  продвигался,  все
равно в конце концов уподоблюсь старику из Лассю со своими тремя  тысячами
гектаров и сворой нетерпеливых наследников, которых я буду  ненавидеть  и,
так же  как  он,  гнать  от  себя.  Ужас  собственности.  Собственность  -
абсолютное зло. Что делать, как избавиться от нее? Я охотно  отказался  бы
от всех благ мира сего,  но  только  не  от  самого  мира,  только  не  от
языческой радости, которой я упивался в тот день под  дубами  Жуано,  пока
моего брата уносило стремительное течение в ночь, не знающую конца.
   На следующий день я нежданно-негаданно воочию увидел в доме у  барышень
микроб  собственности  -  отвратительную  десятилетнюю  девчонку  Жаннетту
Серис, их наследницу, которая в этом качестве приезжала гостить к барышням
и принимать поклонение фермеров. Нелепей всего было то, что это  чудовище,
единственная дочь в семье, рано или поздно окажется обладательницей одного
из  самых  больших  поместий  наших  ланд,  в  котором  именьице  барышень
затеряется, как капля воды в море.  Но  для  этих  ненасытных  пожирателей
земли  каждый  гектар  имел   значение.   Мне   Жаннетта   внушала   ужас.
Иссиня-бледная, конопатая девчонка  -  казалось,  что  и  на  месте  глаз,
лишенных бровей и ресниц, поблескивают две из  ее  бесчисленных  веснушек.
Круглая гребенка придерживала надо лбом зачесанные  назад  жидкие  волосы.
Детей фермеров приводили к ней играть. Они подчинялись  ей,  как  мужицкие
дети маленьким боярам во времена крепостного  права.  На  следующее  утро,
проснувшись, я услыхал, как мадемуазель Луиза  кричит  мадемуазель  Адиле:
"...да между ними невелика  разница,  меньше  десяти  лет.  Он  подождет!"
Мадемуазель Адила, должно быть, ответила только движением губ, я ничего не
услышал. Глухая продолжала орать: "Без разрешения матери  он  не  женится.
Будет ждать сколько нужно..." О боже! Речь шла обо мне и Жаннетте. Об этом
поговаривали в округе,  как  некогда  о  помолвке  французского  дофина  и
испанской инфанты. Но на сей раз имели в  виду  меня  одного:  Лорану  эта
опасность больше не грозила. В том, что для мамы все  было  решено,  я  не
сомневался. И в  довершение  всего  девчонка  за  мной  бегала,  она,  это
страшилище, со мной заигрывала. Значит, и она об этом думала. Именно в  те
дни я впервые устыдился своего невежества, своего  безразличия  ко  всему,
что касалось социальных вопросов. Я решил прочесть Жореса, Геда,  Прудона,
Маркса... Для меня это были только имена. Однако что такое  собственность,
я знал лучше, чем они. Пусть даже она воровство, на это  мне  плевать,  но
она развращает, бесчестит людей.



4

   Спустя два года я начинаю в Бордо новую тетрадь. Первую Донзак выпросил
у меня и увез в Париж, где он поступил в кармелитскую семинарию. Ради него
я снова решаюсь продолжать  этот  дневник.  Дневник?  Нет,  это  стройный,
упорядоченный рассказ о том, что я черпал день за днем  в  нашей  с  мамой
истории в течение этих двух лет. Но прежде всего это попытка  донять,  кем
же я стал после смерти Лорана.
   Кем я стал? Стал ли я  другим?  Юноша  двадцати  одного  года,  который
готовится в Бордо к диплому лиценциата словесности, - чем отличается он от
подростка, каким я был когда-то? Он тот же и обречен  оставаться  тем  же,
если только я не умру молодым, как Лоран. Старик из  Мальтаверна,  который
живет во мне, займет в негласной истории больших  ланд  место  старика  из
Лассю, но и в восемьдесят лет он останется точно таким же, каким являюсь я
сейчас, а какой-нибудь мальчишка - поэт 1970 года будет издали смотреть на
него,  неподвижно  сидящего  у   порога   и   словно   превратившегося   в
неодушевленный предмет.


   Смерть  Лорана  изменила  не  меня,  а  условия  моего   существования.
Несколько месяцев я провел в каком-то оцепенении. Мама все взяла на  себя,
ее чувства ко мне сосредоточились на заботе о моем физическом здоровье.  У
меня было "затемнение  в  левом  легком".  Она  не  успокоилась,  пока  не
добилась для меня освобождения от военной службы. Я был рад этому, хотя  и
сгорал от стыда. В конце концов я стал еще более  нелюдимым  и  злился  на
маму. Она же, избавившись от своих волнений, с каждым днем  все  больше  и
больше погружалась в дела Мальтаверна. И так как  в  том  году  мы  купили
автомобиль марки "дион-бутон", она то и  дело  отправлялась  на  несколько
дней в деревню. Расстояний больше не существовало.  Еще  в  прошлом  году,
чтобы попасть в Мальтаверн поездом, приходилось делать две пересадки.  Уже
под сводами Южного  вокзала  мы  чувствовали  себя  оторванными  от  дома.
Большие ланды, единственная моя отчизна, были далеки, как звезда. А теперь
я знал, что она начинается сразу же по выезде из Бордо, и по  шоссе,  если
не подведет мотор и если мы не разобьемся, можно за каких-нибудь три  часа
покрыть сотню километров, отделяющую Бордо от Мальтаверна.


   Я пишу о чем попало, лишь  бы  не  касаться  наболевшей  раны,  которая
мучительно ныла после того, как уснул Лоран. Что произошло между  мамой  и
мной? В чем я могу ее упрекнуть? Она все берет на себя,  освобождает  меня
от всего. Когда она, как сейчас, находится в Мальтаверне,  я  пользуюсь  в
Бордо свободой, какой не  знал  никогда  ни  одни  студент,  -  кухарка  и
дворецкий в полном моем распоряжении. Если я не  способен  воспользоваться
этой свободой, то уж никак не маму я должен упрекать.
   - Почему у тебя нет друзей? Почему ты отказываешься от приглашений  или
подпираешь стену во время танцев?
   Я не танцую потому же, почему не охочусь. Это все одно и то же...
   Нет, совсем не одно и то же. То, что я сейчас расскажу, уже  пережитое,
а не история в ее становлении, хотя история все еще  продолжается.  Донзак
сумеет уловить разницу между истолкованным и обработанным мною  документом
и тем, что изо  дня  в  день,  из  страницы  в  страницу  принимает  облик
неизбежной судьбы. Донзак сумеет истолковать ложь,  которой  оборачиваются
мои умолчания, и, без моего ведома, превратит  ее  в  правду,  ту  правду,
которую я сам хотел бы вырвать из себя, которой  я  домогаюсь  с  пугающей
меня страстью, пугающей потому, что речь идет о  маме,  потому  что  ее  я
постепенно разоблачаю, и по мере того, как раскрывается ее истинный образ,
мне становится страшно.
   Но теперь я больше не один. Я больше ей не  подвластен.  Явился  некто.
Некто. Все началось в книжной лавке Барда, в  Пассаже,  соединяющем  улицу
Сент-Катрин с площадью Комеди. Я не сразу набрел на  эту  мрачную  пещеру,
заваленную  книгами.  Моим  книготорговцем  был  Фере,  на   Интендантском
бульваре. У  Барда  издания  "Меркюр  де  Франс"  занимали  лучшее  место.
Литература здесь была в чести. На витрине лежали книги современных поэтов.
   Я заходил сюда по пути из университета почти каждый  день,  после  того
первого  дня,  когда,  просматривая  новую  книгу  -   "Имморалист",   так
погрузился в чтение, что вздрогнул от неожиданности, услыхав  у  себя  над
ухом женский голос.
   - Даже если у вас нет лишних денег, советую вам ее купить.  Это  первое
издание, а первые издания Андре Жида...
   Я поднял глаза и  увидел  в  полутьме  этой  пещеры  мадемуазель  Мари,
которая продает книги и вообще хозяйничает в магазине (сам Бард  сидит  за
кассой,  а  Балеж,  горбатый  приказчик,  делает   всю   черную   работу).
Мадемуазель Мари в своем  черном  халате  старается  быть  незаметной,  но
только не для тех, на ком остановит  она  взгляд,  как,  например,  в  тот
первый день остановила на мне. И какой взгляд!  Нежный,  и  вместе  с  тем
насмешливый, и пугающе-проницательный. Ее привлекло и тронуло во мне,  как
всех, кто меня любит, именно то, что отталкивало всех прочих.  Я,  однако,
обманул ее, сам того не желая. Я так люблю книги и так мало их покупаю,  я
так долго колеблюсь, прежде чем решиться на покупку,  -  одним  словом,  я
настолько не способен израсходовать хотя бы франк и к тому  же  так  плохо
одеваюсь - всегда в одном и том же галстуке тесемочкой, - что она  приняла
меня за бедного студента. Потом я узнал, что ее все же удивило мое пальто,
хотя изрядно поношенное, но  явно  сшитое  на  заказ,  и  дорогой  кожаный
портфель с инициалами. Но  трудно  было  предположить,  что  у  меня  есть
карманные деньги. Она решила, что я  сын  каких-нибудь  сельских  жителей,
разорившихся или скупых, и отложила для меня несколько первых изданий.
   - Заплатите в следующем месяце, - сказала она.
   Я не стал разубеждать ее, и, конечно, не из  дурных  побуждений.  Может
быть, это был стыд? Нет,  скорее,  счастье  чувствовать  себя  любимым  за
самого себя, знать, что могу понравиться такой замечательной девушке, и не
подозревающей во мне наследника Мальтаверна. В редкие вечера,  когда  мама
посылает меня взглянуть, как танцуют  другие,  я  отлично  знаю,  что  все
смотрят на меня одинаковым взглядом - невидимый ярлычок пришпилен к  моему
смокингу: тысячи  гектаров  ланд,  недвижимое  имущество.  Одна  и  та  же
искательная улыбка у всех, одни и те же  потуги  поговорить  "о  том,  что
считается интересным". А представление этих дурочек об  "интеллектуале"!..
Нет, даже думать об этом не хочется. Достаточно, если Донзак примет, каким
неожиданным счастьем с первого же дня стала эта девушка, с  такой  любовью
смотревшая на бедного  студента,  за  которого  она  меня  принимала.  Мое
нежелание показываться с ней вместе на улице - это я узнал впоследствии  -
она  объяснила  боязнью  скомпрометировать  ее,  таким  ангелочком  я   ей
показался; потом мы немало смеялись над этим. Но истинной причины я ей  не
открыл, да и сам не очень был в ней уверен. Дело было, конечно, и  в  том,
что стоит нам выйти из темного грота  книжной  лавки,  как  миф  о  бедном
студенте рассеется, но главное было то, что я не отделял Мари  от  книжной
лавки, с которой сам соединил  ее,  так  же  как  не  отделял  мадемуазель
Мартино от ее скакуна.
   Я был защищен от нее и вместе с тем  мог  наслаждаться  ею,  как  будто
видеть ее в волшебном полумраке книжной лавки уже само по  себе  было  для
меня наслаждением. Тут не вставала передо мной  ни  одна  из  тех  гнусных
проблем внешнего мира, которые я, разумеется, не в силах был разрешить.
   Такое положение могло бы длиться вечно, хотя бы потому, что  Мари  сама
его приняла; оно отвечало тому образу, который она создала в сердце своем,
тому моему свойству, которое она называла noli me tangere [не  тронь  меня
(лат.)]. Если бы не  случайная  встреча...  Но  я  не  верю  в  случай,  а
совпадения, пожалуй, доказывают, что в нашей жизни  и  в  самом  деле  все
предопределено.
   Хотя душой книготорговли Барда была Мари, хозяин и  Балеж  не  одобряли
того, что она разрешает многим клиентам,  а  я  был  в  числе  постоянных,
рыться в книгах, которых они  не  покупали.  Благодаря  ей  книжная  лавка
приобрела  облик  описанной  в  романе   Анатоля   Франса   "Под   вязами"
книготорговли Пайо, где господин Бержере каждый день встречался со  своими
друзьями. Мари рассказала, что ей пришлось особенно горячо защищать меня и
еще одного молодого учителя из Таланского лицея, который проводит у  Барда
все вечера по четвергам, в единственный свой свободный  день.  Как  раз  в
этот день я никогда не появлялся у Барда: по четвергам книжная лавка  была
набита битком.
   - Он такой же нелюдим, как вы, он ни с кем не знаком...
   - Но он знаком с вами, - возразил я не без досады.
   Моя досада вызвала у нее улыбку, она решила, что я ревную. Было ли  это
так? Во всяком случае, я почувствовал ревность, едва лишь напустил на себя
страдальческий вид: я полагал, что влюбляются  механически,  так  же  как,
согласно Паскалю, становятся истинно верующими.
   Меня беспокоил возраст неизвестного соперника. Он был на несколько  лет
старше меня. Он внушал ей жалость полным своим одиночеством и  безнадежной
горечью, которая проскальзывала в его речах, казалось, в юности он пережил
какое-то  непоправимое  несчастье.  Она  говорила  о  нем  с  сочувствием,
возраставшим по мере того,  как  возрастало  мое  огорчение,  на  сей  раз
непритворное; я действительно был огорчен, и вскоре Мари не выдержала.  Мы
были с ней одни, скрытые от чужих  глаз  полкой  с  подержанными  книгами.
Впервые она взяла мою руку и удержала ее в своей.
   - Подумать только, - сказала она, - я даже не знаю, как  вас  зовут.  Я
знаю лишь первую букву, я видела инициалы  на  вашем  портфеле.  Какие  же
имена начинаются на А?.. Вас ведь зовут не  Артур,  не  Адольф?  А  может,
Август? Или Августин?
   Я почти коснулся губами ее маленького ушка. "Ален..."  -  прошептал  я,
словно речь шла о величайшей тайне, и она повторила: "Ален", будто боялась
забыть. Я спросил:
   - А как вы меня называли, когда думали обо мне?
   - Никак не называла. В  те  дни,  когда  вы  не  приходили,  я  думала:
"Сегодня ангел не пришел..."
   - Ах, - вздохнул я, - и вы тоже?
   Я вспомнил те сумерки в Мальтаверне, когда  Симон  сказал  мне:  "Вы  -
ангел". Да, я подумал о нем именно в тот момент, когда он  вот-вот  должен
был снова возникнуть в  моей  жизни!  Мне  самому  это  кажется  настолько
странным, что я подозреваю, уж не придумал ли я, сам того не сознавая, эту
историю и так складно ее построил?  Но  нет,  все  произошло  именно  так.
Помню, я бросился к выходу, даже не попрощавшись,  а  Мари  шла  за  мной,
повторяя вполголоса:
   - Что с вами? Что с вами? Я не хотела вас обидеть...
   - Девушки не любят ангелоподобных юношей, - сказал я. (Мы стояли с  ней
рядом, у порога. Ни одного покупателя в лавке уже не было.) - Впрочем, они
правы.
   - Потому что есть злые ангелы? - спросила Мари. Она деланно засмеялась,
пытаясь рассеять возникшее между нами облачко.
   - Нет, злого ангела они бы любили. Он причинил бы им страдания...
   - Ну, смотря какие девушки, - сказала она. - Мне никогда  не  нравились
грубияны. Я всегда их боялась.
   - А я кажусь вам безопасным.
   - Вы обижаетесь на каждое мое слово.
   - А этого учителишки из Таланса, который приходит по четвергам,  вы  н