н не представлял себе, будто можно что-то извлечь из его школьных
тетрадей.
   Да и в самом деле,  что  можно  было  из  них  извлечь?  Из  учебников,
пожалуй, еще можно. В нашем  коллеже  учебники  для  католических  учебных
заведений были начинены смехотворной ерундой, и мы  с  Донзаком  составили
себе из них целый репертуар. Во всяком случае, нельзя  назвать  предателем
человека, сообщившего  нечто,  доступное  всем.  Симон  хочет  вкусить  от
запретного плода. Настоятель спросил, сказал ли он мне об этом.
   - Я это понял сам. Ставка сделана.
   Настоятель возразил:
   - Нет! Он к нам вернется!
   Я покачал головой. Я прошептал:
   - Он погиб!
   - Погиб для нас, может быть, - пылко воскликнул господин настоятель.  -
Но не погиб, бедное мое дитя, нет! Нет! Не погиб!
   Мне он понравился в эту минуту, наш бедный  священник.  Я  заявил,  что
верю в это так же, как он. А мама, видимо, решила  молчать,  пока  госпожа
Дюпор пребывает здесь, но госпожа Дюпор словно приросла к креслу, заполнив
его всей своей массой. Она смотрела на меня, не скрываясь: я чувствовал на
себе ее взгляд. Тогда мама, которая  во  всех  случаях  жизни  знает,  как
прилично и как неприлично поступать, поднялась, вынудив подняться  и  всех
нас, кроме госпожи Дюпор, хотя и той должно  было  стать  ясно,  что  мама
предлагает  ей  уйти,  правда  смягчив  это  выражением  благодарности  за
сообщенные сведения. Наконец  госпожа  Дюпор  встала,  подошла  ко  мне  и
проговорила:
   - Приходите ко мне, пока не начались занятия. Мы поговорим о нем.
   Я извинился: занятия начнутся через две недели.
   - Но у вас в этом году позже, ведь вы уже бакалавр. Симон говорил,  что
вы остаетесь в Мальтаверне поохотиться на вяхирей.
   Значит, они обо мне говорили! Вот  кого  я,  оказывается,  интересовал.
Мадемуазель Мартино обо мне не говорила ни с кем.
   - Ну, какой из меня охотник!
   - Что ж, тем лучше, у вас будет время.
   Она улыбнулась закрытым ртом, как все, кому приходится скрывать  плохие
зубы. Кюре, негодуя, произнес властным тоном:
   - Я провожу вас, сударыня! - и повел ее к выходу.
   Я пошел было вслед за госпожой Дюпор и господином настоятелем, но  мама
приказала:
   - Нет, оставайся!
   Мы вернулись в гостиную. Она упала в  кресло  и  закрыла  лицо  руками.
Чтобы помолиться или чтобы скрыть свою ярость? Я  думаю,  она  пыталась  и
молиться, и побороть свою ярость, но все же под конец взорвалась.
   Бедная мама, одно за другим у  нее  вырывались  слова,  которых  я  так
опасался. Она подвела итог всему, что истратила на Симона в течение десяти
лет. Чем больше для них делаешь, тем больше они вас обворовывают. Ах!  Как
нас провели!
   - Впрочем, я преувеличиваю, меня-то не провели, у меня не было  никаких
иллюзий. Как говорит господин настоятель, надо отдавать себя целиком и при
этом знать, что взамен ничего не получишь.
   - Это, может быть, верно для господина настоятеля, - сказал я, - но  мы
- другое дело. Утешься, ты возьмешь свое с этого скота.
   Мама оторопела:
   - С какого скота?
   - Этот старый вьючный скот Дюбер за  триста  франков  в  год  управляет
твоими десятью фермами, и только он один знает границы наших владений, так
что, уйди он сегодня, мы будем зависеть от милости наших соседей.
   - Кто же виноват, если ты и твой брат никуда не годитесь,  если  вы  не
способны даже запомнить межи...
   - Ты прекрасно  знаешь,  что  так  этому  научиться  нельзя,  надо  тут
родиться и жить здесь  безвыездно.  Ты  сама  не  раз  видела,  как  Дюбер
пробьется сквозь заросли, поскребет землю там, где и знака никакого нет, и
вдруг среди кустов ежевики появится межевой камень. Ты без него не сможешь
обойтись. Он еще может тебя шантажировать, возьмет да  и  потребует  втрое
больше, чем ты ему платишь. И то будет смехотворно мало.
   - Ну, это уж слишком! У  него  есть  жилье,  отопление,  освещение,  он
получает молоко и половину свиной туши.
   - Да  он  и  не  знал  бы,  куда  девать  те  деньги,  которые  ты  ему
недоплачиваешь. Вот он и работает даром.
   Она простонала:
   - Всегда ты на их стороне, против меня...
   В это время вернулся господин настоятель.  Он  проводил  госпожу  Дюпор
домой и сделал вид, что идет к себе.
   - А сам вернулся сюда. Нам необходимо поговорить.
   - Во всяком случае, без этого дурачка. Хвалился, что уговорит Симона, а
теперь его оправдывает и во всем обвиняет меня.
   - Я ничего не обещал. Я был уверен, что знаю, о  чем  надо  говорить  с
Симоном. И не ошибся, но теперь уже поздно.
   - Во всяком случае, мы-то с вами сделали все, что могли.
   Мама обращалась к кюре. Она требовала одобрения, похвального листа.  Он
молчал; своей худобой, крепким крестьянским костяком он походил на Симона:
большой иссохший остов, и это грубое, словно вылепленное из глины лицо,  и
глаза, как капли глазури. Он молчал, она настаивала:
   - Да или нет? Разве не сделали мы все, даже невозможное?
   Кюре вполголоса бросил слово на местном наречии, я даже не знаю толком,
как его писать: "beleou" (конечное "ou" почти без ударения), означает  оно
"может быть". Это "beleou" уже в двадцати  километрах  от  Мальтаверна  не
поймет ни один крестьянин.
   - Мы хотели дать церкви священника.
   - Вопрос  поставлен  неправильно,  -  сказал  кюре.  -  Мы  не  властны
распоряжаться жизнью ближнего, даже если хотим посвятить ее  богу,  а  тем
более если он зависит от нас материально. Все,  что  мы  могли  сделать  -
вернее, все, что я, как мне казалось, желал  сделать  для  Симона,  -  это
понять,  какова  воля  божия  в  отношении  этого  мальчика,  помочь   ему
разобраться в себе самом.
   Меня поразили  слова  кюре:  "как  мне  казалось".  Я  не  удержался  и
пробормотал:
   - Ах, вот оно что, а на самом-то деле у вас были другие мотивы!
   На маму снова накатил "приступ":
   - Извинись перед господином настоятелем сию же минуту!
   Кюре покачал головой:
   - В чем извиняться? Он меня ничем не оскорбил.
   Я посмотрел на него и после некоторого колебания наконец сказал:
   - Вы, господин настоятель, принимали, как и  все  мы,  участие  в  этой
смехотворной комедии. Но при этом  вы  помнили  о  своем  облезлом,  сыром
церковном доме, где сидите  по  вечерам  в  одиночестве,  об  алтаре,  где
отправляете службу по утрам в почти пустой церкви. Вы-то знаете...
   - Какое отношение все это имеет к Симону? - спросила мама.
   - И  о  поражении,  унылом  поражении.  Легче  потерпеть  его  от  руки
противника, нежели от мнимого приверженца. Враги  -  те  по  крайней  мере
ненавистью своей доказывают, что церковь еще способна возбуждать страсти.
   Кюре прервал меня:
   - Я лучше пойду. А то ты уже заговариваешься, как скажет мадам.
   Он поднялся. В эту минуту вошел Лоран. Я ненавидел запахи, которыми  он
был весь пропитан к концу летнего дня, но  тогда  я  обрадовался,  что  он
здесь. Одного его присутствия было достаточно, чтобы  наступила  разрядка.
Ничто уже не имело значения, кроме силков, которые он поставил, или  щенка
Дианы, которого он, как и подобает такому скоту, дрессировал,  надевая  на
него парфорсный ошейник. Только мужичью полезно считать, что в  мире  хоть
что-то имеет значение. Донзак любит  повторять  этот  афоризм  Барреса.  Я
сказал:
   - Я провожу вас до церковных ворот, господин настоятель.
   Туман, поднимавшийся над рекой, не дополз еще до аллеи. Кюре сказал:
   - Чувствуется осень.
   Я пробормотал, сам не знаю, с состраданием или ехидством:
   - И вся зима еще для вас впереди...
   Он не откликнулся. Помолчав немного, он спросил, не знаю  ли  я,  когда
уезжает Симон.
   - Я тебя не спрашиваю когда. Но просто, знаешь ли ты?
   Я ничего не ответил. Он не  настаивал,  но,  когда  мы  уже  подошли  к
церковным воротам, я спросил, служит ли он по-прежнему раннюю мессу в семь
часов.
   - Можно, я приду прислуживать завтра?
   Он понял, схватил меня за руку; он будет ждать меня.
   - Я приду чуть раньше, чтобы успеть исповедаться. Может  быть,  и  мама
придет.
   - Нет, завтра не ее день.
   Он ответил слишком поспешно, словно торопясь меня успокоить и успокоить
себя самого. Больше мы не произнесли ни слова до самых  дверей  его  дома.
Там он сказал вполголоса:
   - Я ошибся.
   И так как я  запротестовал:  "Нет,  нет,  господин  настоятель!"  -  он
повторил:
   - Я всегда буду ошибаться.
   - Только не в самом главном, господин настоятель.
   - Что ты имеешь в виду?
   - Вы верите в то, что вы делаете. Может быть, вы вливаете новое вино  в
старые мехи, те, которыми обзавелись еще в семинарии? Но это новое вино вы
обновляете каждый день вопреки старым мехам  и  старой  теологии,  которой
повсюду приходит конец.
   Кюре вздохнул, тихонько потрепал меня за ухо, проворчал:
   - Юный "модернист"! - И ласково попрощался: - До завтра!



3

   Утренняя месса, ужасная сцена, разыгравшаяся  между  Дюбером  и  мамой,
когда она узнала, что Прюдан отвез Симона к поезду в Вилландро, - все было
вытеснено из моей памяти событиями, разыгравшимися в Мальтаверне несколько
дней спустя. Но с чего начать? Я вижу себя на дороге  в  один  из  обычных
вечеров, на дороге из Жуано. Кажется, всходила луна. Во всяком  случае,  в
моих воспоминаниях царит луна. Тишина стояла  такая,  что,  проходя  через
мост, я слышал, как бежит по древним  камням  Юр.  Легкий,  нежный  плеск.
Повсюду в этот час, во всяком случае  если  верить  моим  любимым  книгам,
соединяются живые существа. Раз даны декорации, должна быть дана и  пьеса.
Почему же я в стороне? Потому  что  даруются  нам  только  декорации,  все
остальное - это уж наше дело, а у меня - в восемнадцать лет, - у  меня  не
было сил... Сил для чего? Ни для того, чтобы умереть,  ни  чтобы  жить.  Я
услышал кваканье жабы и вспомнил, как  незадолго  до  смерти  моя  бабушка
(впрочем, святая женщина) сказала, что лучше быть жабой  под  камнем,  чем
умереть. Как будто быть жабой под камнем - это не есть  уже  счастье,  как
будто существует большее счастье на свете, чем тихо звать свою  самочку  и
соединяться с ней под камнями или в путанице  трав!  Сейчас  мне  кажется,
будто  я  предчувствовал,  что  ночью  случится  беда.   Речной   холодок,
коснувшийся моего лица, был дыханием смерти... Но,  возможно,  все  это  я
просто придумал.
   Мама, завернувшись в  шаль,  бродила  по  аллее.  Должно  быть,  читала
молитвы, перебирая четки. Она предупредила меня, чтобы я не шумел:  Лорану
нездоровится, и он лег спать.
   - Подумать только, ты заставляешь нас жить в одной комнате, как будто в
этом сарае комнат не хватает! Понять не могу, для чего ты это делаешь.
   Она не рассердилась. Только сказала, как бы оправдываясь:
   - Вы никогда не разлучались.
   - Этого хотела ты, а не мы: ведь у нас с Лораном разные вкусы, нам не о
чем разговаривать.
   Мама пустила в ход свой обычный упрек:
   - Ты всех считаешь  глупее  себя!..  А  вот  кто  настоящий  дурень,  -
продолжала она с неожиданной яростью, - так это  Симон.  Подумать  только,
что он выбросил за борт...
   - Да нет же, ничего существенного он не выбросил. При нем осталось все,
чему он научился, его диплом бакалавра - все, чем он  тебе  обязан  и  чем
воспользуются другие, если только это может тебя утешить.
   - Не об этом речь, ты отлично знаешь!
   - Но именно эта мысль для тебя непереносима. Ну а судьба Симона тебя не
очень интересует: ведь ты его не любишь. Не станешь же  ты  уверять  меня,
будто любишь Симона? А даже если бы любила, ну, так, как принято любить, в
общем, так, как любит его госпожа Дюпор...
   - Иди спать!
   - Тогда тебе и дела бы не было до  бессмертной  души  Симона,  ведь  ты
любила бы в нем именно то, что смертно...
   Она подтолкнула меня к лестнице:
   - Ступай, ложись потихоньку, не разбуди брата, и чтобы больше я тебя не
слышала... Этот мальчик убьет меня.
   Я возразил, что еще рано ложиться спать. Я пройдусь по парку.
   - Оденься. Хватит с меня одного больного. И когда будешь  ложиться,  не
открывай окна, Лоран кашляет.
   - Он часто кашляет по ночам, - сказал я. - Он кашляет во сне.
   - Ты-то откуда знаешь? За всю ночь ни разу не проснешься.
   - Я слышал сквозь сон.
   Уверен, что этого я не выдумал,  помню,  как  сам  был  поражен  своими
словами  и  вдруг  почувствовал  страх  за  Лорана;  я  хотел   произвести
впечатление и неожиданно сам стал жертвой своей ворожбы,  но  тревога  моя
продолжалась лишь несколько секунд. И  вот  я  снова  в  молочном  сумраке
лунного вечера, и я такой же, каким  всегда  бываю  в  этот  час,  стою  и
впитываю в себя журчание Юра, и тихий шепот  ночи,  подобной  всем  другим
ночам, и лунный свет, тот самый, что омоет могильный камень,  под  которым
будет догнивать тело, когда-то бывшее мною. Время  течет,  как  Юр,  а  Юр
всегда тут, и пребудет тут вечно, и вовеки не  остановит  свое  течение...
Впору завыть от ужаса. А как же  поступают  другие?  Они  словно  и  знать
ничего не знают.
   Впрочем, я тоже не знал, что наступившая ночь со всеми ее бесчисленными
тревогами... Но об этом надо рассказать, ничего не выдумывая, и  составить
для Донзака точный отчет, протокольную запись. Я вернулся домой. Это  было
за год до того, как мама  решила  провести  у  нас  электричество.  Горела
одна-единственная лампа, висевшая  над  бильярдом.  Я  взял  подсвечник  и
поднялся в нашу комнату, расположенную над маминой, в  комнату  мальчиков.
Большая комната в два окна; наши кровати стояли голова к голове,  так  что
мы с Лораном хоть и ночевали вместе, но даже не видели друг друга, к  тому
же он обычно вставал на заре. По вечерам, когда мы  были  еще  детьми,  он
засыпал, сидя за  столом,  и  его  часто  относили  в  постель  на  руках.
Последние два года он, как все говорили, "бегал", и теперь уже я спал  как
убитый, когда он, держа башмаки в руках, тайком прокрадывался в комнату. А
утром, когда я просыпался, Лорана уже и след простыл.
   Несмотря на мамин запрет, я  твердо  решил  открыть  окно  -  воздух  в
комнате был тяжелый. Я не узнал привычного запаха Лорана: от  него  всегда
исходил здоровый запах, хотя и слегка отдававший псиной.  У  болезни  свой
особый запах, и я сразу его почувствовал. Лоран спал,  он  не  храпел,  но
дышал тяжело. Я начал было раздеваться, когда появилась мама в  халате,  о
заплетенной косой. Она подошла к кровати Лорана,  осторожно  пощупала  ему
лоб и шею - он и не проснулся - и сказала  шепотом,  что  я  не  засну,  а
Лорану может понадобиться ее помощь; лучше она ляжет в мою  постель,  а  я
пойду к ней в комнату. Я не заставил себя просить и, даже не  взглянув  на
брата, спустился вниз, в мамину комнату; она  была  чуть  поменьше  нашей,
потому что в одном углу устроили туалетную, в другом - гардеробную,  между
ними образовался альков, где и стояла кровать.  Я  с  наслаждением  открыл
окно  и  скользнул  в  постель,  в  которой  был  зачат.  Странная  мысль,
завораживающая и в  то  же  время  невыносимая,  я  прогнал  ее,  движимый
привычкой, сохранившейся от моей прежней  детской  нетерпимости,  когда  я
верил, что одна-единственная дурная мысль ставит под  угрозу  наше  вечное
спасение.
   Чтобы победить искушение, я прибегнул к средству, которое помогало  мне
незаметно погрузиться в сон, - стал рассказывать себе  историю:  я  всегда
что-нибудь  сочинял.  История,  которую  я  сейчас  придумал,  очень   мне
понравилась. В тот год я впервые прочел в "Человеческой комедии"  Бальзака
"Блеск и нищету куртизанок"; самоубийство Люсьена  де  Рюбампре  в  тюрьме
несказанно огорчило меня, и я пересочинил его историю: Люсьен де  Рюбампре
не был скомпрометирован и не попал в тюрьму. Карлосу  Эррере  удалась  его
затея, он выманил у  барона  Нусингена  огромную  сумму,  необходимую  для
женитьбы Люсьена на дочери герцога Гранлье. Я преодолел  все  препятствия.
Благодаря поддержке герцога и Карлоса Эрреры  Люсьен  получает  назначение
при посольстве в Риме; венчание происходит  тайно  в  часовне  посольства,
таким образом, в Париже никто ничего не знает и все, что  может  повредить
Люсьену, устранено. Через некоторое время Карлос Эррера принимает  решение
"умереть" и снова  превратиться  в  беглого  каторжника  Жака  Колена.  Он
притворяется, будто поражен злокачественной опухолью. Все  уверены  в  его
скорой смерти. Он ложится на  операцию  в  частную  клинику  в  Швейцарии,
зависящую от его банды. Труп другого оперированного выдают за труп Карлоса
Эрреры, и  Жак  Колен  сматывает  удочки...  А  я  скольжу,  погружаюсь  в
глубокий, крепкий сон, где кишит великое множество  людей,  и  вынырну  из
него только утром,  когда  первый  луч  солнца  проникнет  ко  мне  сквозь
решетчатые ставни.
   Но на этот раз я проснулся среди глухой ночи, чувствуя себя  потерянным
в чужой постели, от которой пахло мамой. Я сразу понял, происходит  что-то
неладное. Да, я сразу понял, что дело  неладно.  На  лестнице  раздавались
торопливые шаги, никто  не  заботился  о  тишине,  хлопали  двери.  Что-то
случилось наверху, у меня над головой. С Лораном? Слышался  звон  тазов  и
кувшинов - я успокоился: должно быть, его тошнит. Я повернулся к стене.  В
это время вошла мама, держа в руке лампу, ярко освещавшую ее крупное серое
лицо и всклокоченные волосы. Она остановилась на пороге:
   - Послушай... лучше, чтобы ты знал...
   У Лорана открылось кровохарканье, и остановить его не  удается.  Доктор
Дюлак и настоятель сейчас при Лоране. Я порывался встать, но мама  умолила
меня не двигаться до рассвета.
   - Утром ты поедешь к барышням в Жуано. Надо бежать, бежать, -  твердила
она как потерянная. - Я вздохну спокойно, только когда ты будешь далеко.
   - Но Лоран...
   - Речь идет уже не о Лоране, а о тебе.
   - Но, мама, Лоран? Лоран?
   Она стояла в оцепенении,  держа  лампу  в  руке,  длинная  седая  прядь
пересекала ее лоб. Она смотрела на меня горящими глазами.
   - Молись за своего бедного брата, но  первый  наш  долг  -  изолировать
тебя. Дай бог, чтобы не было поздно. Когда я подумаю, что все эти годы  ты
жил с ним в одной комнате, и в Бордо, и в Мальтаверне...  И  даже  прошлую
ночь вы дышали одним воздухом.
   - А Лоран, мама?..
   - Мы сделаем все возможное и  невозможное,  ты  сам  понимаешь.  Завтра
будет консилиум. Но лучше, чтобы ты зная... - Она заколебалась:  -  Доктор
считает...
   Потом, прервав себя, снова обстоятельно стала говорить о том,  что  она
решила относительно меня. Словно бы несчастье имело  отношение  только  ко
мне, словно все его значение и последствия касались меня одного.  Я  уеду,
не взяв с собой ни белья, ни одежды, только в том, что на  мне:  ведь  все
мои вещи находятся в зараженной комнате.
   - Я даже не поцелую тебя на прощание, и, разумеется, ты не подойдешь  к
комнате Лорана. Да он и не в состоянии... Лучше, чтобы  ты  не  видел  его
таким в последний...
   - Нет, не в последний, мама, не в последний раз!
   - Да, да! Ты ведь знаешь, я всегда  все  вижу  в  черном  свете.  Пойду
приготовлю тебе кофе. Поспи еще немного.


   Я не стану сопротивляться, я буду делать  все,  что  она  захочет.  Она
сумела напугать девятнадцатилетнего юношу, как пугала маленького мальчика,
чтобы он слушался. Была в  Мальтаверне  комната,  кровать,  где  умер  наш
дедушка, а в Бордо была комната, кровать, где умер наш папа. Теперь  здесь
будет комната, кровать, где Лоран... Он вышел вдруг из своего  ничтожества
последнего ученика в классе и начал во мне свое  новое  существование.  Не
помню,  чтобы  он  когда-нибудь  произнес  хоть  одно  слово,  не  имевшее
отношения к вяхирям, к бекасам, к зайцам или его собакам. Он  готовился  в
Гриньонскую высшую школу, но сельскохозяйственная наука  интересовала  его
не больше, чем латынь или древнееврейский язык.  Он  любил  повторять:  "В
нашей семье я буду крестьянином..." Но Мальтаверном он не интересовался.
   - Все я должна делать сама! - жаловалась мама, но не потерпела бы, если
бы мы хоть раз сунули нос в ее дела, вернее, в наши, посколь