с раздражением прервал Мари:
   - Ты высмеивала меня перед моей матерью! Тебе хотелось блеснуть,  взять
над ней верх, раздавить ее, и ты воспользовалась мною.
   - Что ж, -  сказала  она,  -  не  стану  скрывать,  я  испытала  острое
наслаждение, сводя эти счеты, я позволила себе удовольствие дерзить вовсю.
Высшей дерзостью было бы сказать ей то, что вертелось  у  меня  на  языке:
"Ваш сын просил моей руки, но успокойтесь, и речи быть не может,  чтобы  я
согласилась: я люблю Алена, а не его богатство, которое  вызывает  у  меня
ужас, не  его  среду,  которая  мне  отвратительна..."  Я  могла  бы  даже
признать, что разница в возрасте может быть угрозой нашему счастью, и  для
меня в большей степени, чем для тебя.  Да...  Но,  Ален,  это  значило  бы
выдать ей секрет, снять с нее огромную тяжесть, она сразу снова  стада  бы
хозяйкой твоей жизни, а ты лишился бы  обменной  монеты,  которой  я  тебя
снабдила: ведь твоя мать готова согласиться на все,  лишь  бы  я  исчезла.
Значит, надо было продолжать игру, и я сыграла ее до конца.  Сначала  я  с
ней не спорила, я дала себе труд вникнуть в ее доводы. Я признала,  что  с
точки зрения социальной и даже с любой точки зрения я  отнюдь  не  являюсь
той супругой, о какой мечтает  мать  единственного  сына,  да  еще  такого
богатого, как ты... Разве лишь, - добавила я, - с одной целью  -  избавить
его от худшего зла...
   - О! - возмутился я. - Надеюсь, ты не бросила ей  в  лицо  обвинение  в
страсти к земле, не упомянула о Нума Серисе, Вошке?
   - Нет, я ничего не бросала ей в  лицо,  я  все  ей  преподнесла  весьма
любезно - так, чтобы она  не  ушла,  хлопнув  дверью.  Я  вменила  себе  в
заслугу,  что  теперь  почти  все  связывавшие  тебя  путы   порваны,   но
призналась, что освободила тебя еще не до конца; я объяснила, как нетрудно
было бы  доказать  тебе,  что  не  требуется  никакого  колдовства,  чтобы
наблюдать за тем, как растут сосны, которые растут  сами  по  себе,  чтобы
заставлять фермеров собирать смолу и класть себе в карман денежки.  Вместо
того чтобы гноить деревья, которые давно уже следовало вырубить и к  вящей
выгоде заменить новыми, я научила бы тебя проводить регулярные  вырубки  и
обеспечила бы тебе  огромный  годовой  доход,  из  которого  сейчас  вашим
фермерам ничего  не  достается...  Но  мы,  сказала  я,  все  эти  порядки
переменим - выручку за проданный лес мы будем делить с фермерами.  Так  мы
решили, Ален и я...
   - Но это неправда, - воскликнул я, - не могла ты ей сказать такую ложь!
   - А вот и сказала! Доставила себе такое удовольствие.
   О, этот недобрый голос Мари, я не раз его слышал,  когда  на  мгновение
прорывалась горечь, накопившаяся в ней за годы  ее  печальной  юности,  но
только встреча с моей матерью разрушила все плотины и хлынул  этот  поток,
окативший заодно и меня. Я вдруг оказался на стороне своей матери. Я понял
это по вырвавшемуся у меня крику:
   - Да во что ты вмешиваешься!
   - А! - крикнула она в исступлении. - Вот оно что! Это почище, чем  "кто
тебе сказал?" Гермионы! Что же так возмутило тебя: оскорбление, нанесенное
матери, или, может быть, идея разделить  с  фермерами  деньги  за  вырубку
сосен? Так, значит, из-за того, что я хотела отнять у тебя эту  кость,  ты
показал вдруг клыки! О, ты истинный сын своей матери! Беги, утешь ее!
   Я пробормотал:
   - Мари, дорогая...
   Я хотел обнять ее, но она меня оттолкнула: она была вне себя.
   - А вот чего ты, боюсь, никогда не сумеешь - это вести себя с женщиной,
как мужчина: этому научить нельзя.
   Сначала я даже не почувствовал удара и стоял неподвижно, опустив  руки.
Должно быть, она увидела мое перевернутое  лицо  и  мигом  отрезвела.  Она
простонала:
   - Ален, малыш мой...
   Но теперь настала моя очередь оттолкнуть ее, и я изо всех  сил  хлопнул
входной дверью.



11

   Льет дождь на дубы Шикана. От неумолчного шороха капель уединение этого
затерянного в ландах уголка кажется еще более полным. У меня есть  убежище
-  крохотная  столовая,  сложенная  из  сосновых  бревен  и  крытая  сухим
папоротником, она сливается с хижиной и не отпугивает вяхирей. В  комнатке
камин, когда-то в нем жарили для Лорана жаворонков, которых он отстреливал
в полях Жуано; он не любил охоту на вяхирей: ведь она  вынуждает  охотника
сидеть неподвижно. Вот уже четыре года, как он лежит не  шевелясь,  бедный
мальчуган, не шевелясь лежит то, что от него осталось. То, что осталось от
этого молодого, полного жизни существа... Ничто ни к чему  не  приводит  в
этом мире. Но очевидность этой истины бессильна против тоски,  порожденной
определенным  событием  -  несчастьем,  уже  свершившимся,   непоправимым,
которое мне придется нести те шестьдесят лет, что я еще отпустил себе  для
жизни. Попытаюсь победить  эту  тоску,  продолжая  в  своей  тетради  нашу
историю с того места, где я ее прервал,  переживая  ее  снова,  минуту  за
минутой, до последнего сразившего меня удара.


   Итак, дверь Мари захлопнулась за мной: все кончено,  на  этот  раз  все
кончено бесповоротно. "Ален, малыш мой!" Ее последний призыв взбесил меня,
вместо того, чтобы растрогать. Нет, я не "твой малыш". Как ты ни стара, ты
все  же  не  могла  бы  быть  моей   матерью.   Я   спускаюсь   по   улице
Эглиз-Сен-Серен, я бегу к маме - кто знает, быть может,  она  при  смерти.
Она иногда жалуется на сердце, она часто говорит: "У нас в  семье  умирают
от сердца". Луи Ларп, поджидавший меня на  площадке,  предупредил,  что  у
мадам мигрень и обедать она не будет.  Я,  не  стучась,  захожу  к  ней  в
комнату. Она лежит, но не в темноте, как бывает в самые тяжелые дни. Лампа
у ее изголовья зажжена. Она  очень  бледна,  улыбается  мне  и  как  будто
спокойна. Я стараюсь не выдать себя, но неужели  она  не  заметит,  что  я
потрясен? Она привлекает меня к себе, и я разражаюсь рыданиями,  словно  в
былые времена,  когда  я  получал  прощение  после  вспышки  гнева  и  она
говорила: "Ты умеешь раскаиваться".
   - Что с тобой, дорогой мой?
   - Я знаю, тебе причинили боль.
   - Ах, ты знаешь? Да, боль... но также и облегчение. Не  все  ли  равно,
что думает о нас эта несчастная девушка? Главное, что в душе своей -  надо
отдать ей справедливость - она понимает,  какое  непреодолимое  расстояние
лежит между нею и тобой, теперь я спокойна...
   - Она сказала тебе, что отказалась?..
   - О! Не окончательно, но я поняла: она решила сыграть благородную роль.
Она не желает твоих денег, твоих земель, твоей буржуазной среды.  Это  она
тебе отказывает, понимаешь? (Мама рассмеялась, настолько это  казалось  ей
нелепым.) Что ж, я вполне довольна!


   Значит, все произошло не так, как рассказала мне Мари.  Она  изобразила
передо мной наполовину вымышленную сцену. Для чего? Чтобы отомстить за то,
что потерпела поражение?  А  она,  конечно,  потерпела  его,  раз  к  маме
вернулось спокойствие.
   - Да, я успокоилась. О, не столько из-за ее выпада против всего, что мы
для нее олицетворяем, но и оттого, бедный дружок мой, что я увидела ее.  Я
признаю, - добавила она тут же, - у нее прекрасные глаза. Этого у  нее  не
отнимешь. Но выглядит она  много  старше  своего  возраста:  это  женщина,
которая трудится, ведь так?
   - Да, - сказал я, - и которая много страдала.
   - О! Такие страдания...
   Мама благоразумно проглотила последние слова. Помолчав, я спросил:
   - Вы говорили о Мальтаверне?
   - Нет, разумеется! На это у нее не хватило наглости, если не считать ее
тирады против земельной собственности и крупных собственников.
   - Ручаюсь, она возмущалась тем, что мы не делимся с фермерами  доходами
от вырубки леса?
   Я  спросил  это  самым  безразличным  тоном.  Слегка  отодвинувшись,  я
разглядывал  освещенное  лампой  крупное  бледное  лицо,  на  котором   не
выражалось ничего, кроме изумления:
   - Чего ты добиваешься? Представляешь себе, как бы я отчитала  ее,  если
бы она посмела... Но ты  не  ужинал,  мой  бедный  малыш.  Сегодня  у  нас
заливной цыпленок. Иди, не беспокойся обо мне, я довольна.


   Я был голоден и поел с аппетитом под одобрительным взглядом Луи  Ларпа.
Я  еще  не  страдал.  Может  быть,  я  и  не  буду  страдать?  Я  считался
болезненно-чувствительным ребенком, а  потом  -  подростком  и  сам  этому
верил. Но только я один знал, каким чудовищем равнодушия могу  я  внезапно
обернуться, и не только по отношению к другим, но и по отношению к  самому
себе. Почему Мари обрушилась именно на меня? Почему она  решила  выместить
на мне обиду за то, что мама взяла  над  ней  верх,  как  брала  верх  над
фермерами, слугами, арендаторами, поставщиками, Нума Серисом и, более  чем
над  всеми,  над  своим  несчастным  сыном?  Быть  может,  Мари   внезапно
возненавидела во мне все, что раньше особенно любила:  мою  слабость,  мою
неизлечимую инфантильность. "Чего я добиваюсь?" Она  решительно  вырвалась
из своего последнего сна о счастье, которое воплощалось для нее во  мне...
А я? А я? Растянувшись за кисейным  пологом,  я  прислушивался  к  зудению
москитов, круживших вокруг меня  с  ожесточением  диких  зверей.  Я  и  не
подозревал, что  появление  самого  опасного  зверя  еще  впереди.  Я  все
твердил: а я? Я стиснул зубы. Нет, я не  так  чувствителен,  как  вое  они
считают, и даже не так слаб.
   Через два дня мы отправились в Мальтаверн. Накануне я ездил попрощаться
с Симоном. Я назначил встречу у него в Талансе, там  мы  могли  беседовать
без помех. Мне не удалось  уговорить  его  поехать  со  мной  хотя  бы  на
несколько дней. Он отказывался не только из-за мадам -  больше  всего  его
пугали Дюпоры. Симон успокоился, смягчился; имя господина Муро не  сходило
у него с языка. Он отдал себя в руки  господина  Муро.  Я  признался,  что
совершенно не способен на такое  полное,  по  Паскалю,  подчинение  своему
духовному руководителю. Последний год работы в лицее теперь уже не страшил
Симона. Это будет время "сосредоточенности",  как  он  говорил.  Потом  он
поступит в семинарию в Иси: "К тому времени вы будете в Париже, мы с  вами
увидимся". Для него не было никакого сомнения в том, что я поеду в Париж и
по-прежнему буду осыпан и обременен всем тем, что ему дано познать  только
через меня и во мне. Я пошутил, что таким образом он будет  познавать  мир
при моем посредстве и,  пока  я  буду  губить  себя,  он  заработает  себе
спасение. Он произнес вполголоса: "Наше спасение, спасение нас обоих".
   Я не знал, что он тоже нанесет мне удар. Я считал  его  безобидным,  не
способным причинить мне ни добро, ни зло, да, самым безобидным  существом.
Мы еще не обменялись ни единым словом о Мари, и я чувствовал, что за  этим
молчанием что-то кроется. Я привык вечно слышать от своей подозрительной и
проницательной мамы: "Ты от меня что-то скрываешь". Я сам  перенял  у  нее
эту склонность доискиваться, что скрывают  от  меня  другие.  Прощаясь,  я
спросил у Симона, знает ли он все обо мне и Мари? Да, он видел ее вчера. Я
пожалел, что произнес это имя. Я чувствовал,  что  ему  не  хватит  такта,
этому крестьянину. Такта ему не хватило, он сказал:
   - Знаете, ей словно больной зуб вырвали... - И добавил: - Это лучше для
вас обоих. Ведь,  как  бы  там  ни  было,  она  никогда  не  верила...  Вы
подозревали, что она мечтает о браке. В ее-то положении - да нет, что  вы!
Такая умница, как она, пожалуй, могла бы подвести  вас  к  этому,  но  она
прекрасно понимала, какой это будет ад. Она  не  сумасшедшая.  Но,  только
если бы эта  история  слишком  затянулась,  она  могла  испортить  кое-что
другое, а это для нее дело решенное. Правда, старик Бард не так уж  строго
на все смотрит...
   - А какое дело Барду до личной жизни Мари?
   - Вот тебе на! Разумеется, в этом смысле  между  ними  ничего  нет,  да
никогда и не будет. Старику Барду семьдесят лет. В сущности, Мари  выходит
замуж за книжную лавку. Он и так превратился только в счетовода,  а  душой
дела стала она. Книжная лавка, знаете ли, для нее все.  Клянусь  вам,  она
предпочитает ее Мальтаверну. Послушали бы вы, как она вспоминала о крапиве
на берегу Юра, о мухах, о езде в двуколке на одолеваемой  слепнями  кляче,
об ожидании на Низанском вокзале...
   - Если мог кто-нибудь понять Мальтаверн, его истекающие  смолой  сосны,
эту скорбную бесплодную землю, то именно Мари...
   - Э, нет, господин Ален, надо там родиться и чтобы ваши деды и  прадеды
родились там. Только мы с вами... Она городская, она и  жизнь-то  проводит
не на улице, не на вольном воздухе, а в Пассаже.
   - И вы думаете, будто Бард и она...
   - О, не раньше Нового года, скорее, к середине января...
   - Значит, я был последней передышкой,  которую  она  себе  позволила...
Все-таки это ужасно.
   - Да нет же, ведь ничего  такого  не  произойдет,  ничего  и  не  может
произойти, просто они устроят свою жизнь...
   - Да и что тут такого! - воскликнул я. - Она привыкла к старикам.
   - Это нехорошо, господин Ален, это нехорошо!
   - Какой ужас - старики, которые стремятся приблизиться к молодым, какая
мерзость! А старые писатели еще смеют говорить об этом в своих  книгам,  и
не стыдно им? Подумать только, она была обречена на это! Правда, у нее был
я. Но так оно бывает всегда. Когда Балеж уйдет на покой, она сможет нанять
себе двадцатилетнего приказчика.
   - Нет, господин Ален, она вас любила, она вас любит.
   - Что ж, полюбит и двадцатилетнего приказчика, а потом они убьют  Барда
и поженятся. Что и говорить, все это вполне в духе Золя, эта книжная лавка
в Пассаже.
   - О! Господин Ален, что вы! Это нехорошо...
   - И в ней тоже есть что-то от Золя - то, что я  всегда  ненавидел.  Что
может понять в Мальтаверне Тереза Ракен?  А  все-таки  она  его  полюбила,
знаете, она любила его в вечер вашего приезда, и потом  ночью,  и  еще  на
рассвете, до того, как отверзлась эта раскаленная печь, и сосны, казалось,
протягивали  к  нам  ветви,  благословляя  ее  и  меня...  Но   нет,   они
благословляли только меня, они знали только меня, у нее  с  ними  не  было
ничего общего.
   И вдруг меня охватила ярость:
   - Да, конечно же, она создана для Барда! В конце концов, она  ненамного
его моложе!
   - О, господин Ален!
   - Как только для женщины кончилась первая молодость, она уже  переходит
в другой стан, в стан Барда.
   Я не знал, что скорбь может довести меня до такого бешенства.
   - И подумать только, - закричал я, -  что  все  эти  священники  скулят
втихомолку и жалуются на безбрачие, тогда как лучшее  в  их  существовании
то, что они избавлены от этого скотства. Даже у скотины это не так грязно!
   - О, господин Ален, как сказала бы  мадам,  вы  заговариваетесь.  Плоть
священна, вы это знаете.
   Я разрыдался:
   - Да, я это знаю.
   Симон не имел ни малейшего представления, что нужно делать и  говорить,
когда такой господин, как  господин  Ален,  рыдает  перед  ним.  С  самого
детства он никогда не плакал - ни перед другими, ни  даже  в  одиночестве.
Слезы тоже были одной из моих привилегий.
   Я быстро пришел в себя, вытер глаза,  извинился:  просто  меня  поразил
этот брак со стариком. Но я уже  начинаю  привыкать  к  этой  мысли.  Так,
значит,  замуж  она  выходит  за  книжную  лавку,  чего  же   лучше?   Все
прекрасно... Я сел в автомобиль. С Симоном  мы  увидимся,  когда  начнутся
занятия. Едва "дион" отъехал, я снова начал страдать. Это страдание совсем
не походило на  то,  что  я  обычно  именовал  страданием.  Оно  причиняло
физическую боль, было физически невыносимым. Мари знала,  она  это  всегда
знала, она взяла себе для забавы желторотого птенца,  прежде  чем  связать
себя навсегда. Когда она станет госпожой  Бард,  ей  придется  вести  себя
осторожно. Как справиться с этой болью? Долго я так не  выдержу.  Если  бы
мне не надо было завтра уезжать в Мальтаверн, я разыскал  бы  Келлера,  он
отвел  бы  меня  в  свое  братство,  -  может  быть,  я  там  встретил  бы
кого-нибудь. Он сказал: "Братство сеятелей" - это дружба". Люди любят друг
друга, это любовь, тут нет никакого скотства.


   На следующий день мы уже были в Мальтаверне. Я и слышать не хотел ни  о
Люшоне, ни о тем, чтобы поселиться где-нибудь в  гостинице.  Мама  видела,
что я страдаю, но считала, что через несколько дней это пройдет.  Операция
сделана, и сейчас наступил, как всегда, тяжелый послеоперационный  период.
А сама она была спокойной и нежной, какой я не видел  ее  уже  много  лет,
умиротворенной, как человек, избежавший смертельной опасности.  Она  и  не
подозревала, что была буквально на шаг от величайшего  несчастья,  никогда
не была она к нему ближе, чем в тяжкие часы между краткими просветлениями,
еще дарованными мне судьбой. Эти строки я пишу  только  для  себя,  их  не
прочтет даже Донзак, потому что самое постыдное, самое  презренное  -  это
сделать вид, что хочешь умереть, и не  умирать.  Неудавшееся  самоубийство
всегда вызывает подозрение, но  оказаться  неспособным  даже  на  неудачу!
Лучше уж не давать повода для насмешек.
   Итак, что же оберегало меня все это время -  после  встречи  с  Симоном
накануне отъезда в Мальтаверн и до сегодняшнего дня - от безумного желания
заснуть навеки, от этого "стремления-не-жить"? Я не знаю, что известно  об
этом недуге врачам, но хорошо знаю, что испытывает несчастный, в чьем роду
и прадед и брат прадеда утопились в лагуне Тешуэйра. Пастухи называют этот
недуг "пелагрой" и говорят, что всех, кто им страдает, тянет в воду.
   Я думаю, что эта болезнь, подобно всем прочим болезням, у нас в  крови,
она порождена тоской, отпущенной нам в смертельных дозах,  она  составляет
самую сердцевину нашего существа, она появляется на свет вместе с  нами  и
звучит уже в первом нашем младенческом крике.
   В  течение  последних  недель,  которые  я  прожил   рядом   с   мамой,
смягчившейся и просветленной, прощавшей мне  все,  готовой  во  вред  себе
кормить меня раками и грибами, я пришел к заключению, что от  смерти  меня
уберегла  только  моя  неумелость.  "Ничего-то   ты   не   умеешь   делать
собственными руками, - не раз с презрением говорила  мне  мама,  -  ты  не
способен даже стать грузчиком!" Да, и даже  убить  себя.  Лагуна  Тешуэйра
сейчас совсем обмелела. А яд... разве можно  купить  его  у  аптекаря  без
рецепта? Я слишком  труслив,  чтобы  решиться  принять  смерть,  как  Анна
Каренина, под колесами поезда, слишком труслив,  чтобы  броситься  вниз  с
высоты, слишком труслив, чтобы нажать гашетку.


   Самое странное, что единственная моя опора - вера в вечную жизнь  -  не
имела  тогда  для  меня  ни  малейшего  значения.  За  дефинициями  малого
катехизиса и запретами казуистов мне слышался  издевательский  хохот:  эти
болваны приравнивают к убийству акт добровольного ухода из жизни... Прежде
всего не такой уж он добровольный, поскольку его необходимость заложена  в
нас так же, как все, что убивает нас изо дня в день, от рождения до  самой
смерти. В этот мой приезд земля Мальтаверна стала для меня именно тем, чем
она была, - угрюмыми бесплодными ландами, которые рано или поздно  выгорят
дотла. Преображал ее мой собственный взгляд, магия моего взгляда.  Так  же
как и Мари. Земля Мальтаверна и Мари навсегда остались такими, какие есть.
Я потерял над ними власть преображения. Только бы Мари не подумала, что  я
хотел умереть из-за нее.
   Я пытаюсь молиться, но слова лишаются всякого смысла, когда я произношу
их, и это прибежище, где я так часто спасался и где, как я  считал,  можно
погрузиться в созерцание, оборачивается  зияющим  провалом  в  пустоту,  в
ничто.
   Но, повторяю, бывают дни облегчения. Неожиданно я снова обретаю вкус  к
жизни. Я знаю, это ненадолго, болезнь вернется, но я  пользуюсь  временем,
отпущенным мне для передышки. Глубокой ночью я встаю и выхожу  босиком  на
балкон, где мы с Мари стояли, опершись на перила. И мои  глаза  видят  все
это еще раз, да, все это было - небо с угасающими звездами, вознесенные  к
небу вершины сосен, и мои глаза,  смотревшие  на  них,  и  сжимавшееся