Расина:

   Сердец, исполненных любви к тебе,
   Господь, вовеки не смутить покоя.
   Они не помышляют о себе,
   По высшей воле следуют своей тропою.
   О, есть ли в небесах иль на земле
   То счастье, что милей блаженного покоя
   Сердец, исполненных любви к тебе?

   На следующее утро мама не вставала с постели. Ставни в ее комнате  были
закрыты. Мучившая ее мигрень не шла ни в  какое  сравнение  с  мигренью  у
других женщин. Всю ночь она провела без сна, меняя компрессы на  лбу.  Она
попросила меня извиниться перед господином настоятелем.  Может  быть,  она
преувеличила свою болезнь, желая облегчить нам свидание с глазу на глаз  -
ее последнюю надежду. Настоятелю было нелегко скрыть,  какое  счастье  для
него завтракать  со  мной  вдвоем.  Его  дряблое,  словно  вылепленное  из
хлебного мякиша лицо, всегда такое озабоченное и печальное,  было  озарено
невинной ребяческой  радостью.  Он  сильно  постарел,  и  его  тонзура  не
нуждалась больше в услугах парикмахера, а главное, он перестал  чваниться:
этим он прежде всего и отличался  от  пастыря  времен  моего  детства.  Он
утратил свой важный, самоуверенный вид.
   При первых же его словах, которые во исполнение воли мадам должны  были
заставить меня разговориться, я уклонился. Я  уверил  его,  что  моя  мать
напрасно забрала себе в голову, будто  единственная  женщина,  завладевшая
моей жизнью, - это она и будто бы для  меня  не  существует  иной  задачи,
кроме освобождения из-под ее власти, хотя бы даже  ценой  безрассудного  в
глазах общества брака. Я остерегся  внушать  господину  настоятелю  полное
спокойствие, а лишь дал ему понять, что для меня еще ничего не решено.
   - Но, - сказал я, - не я сейчас представляю для вас интерес  (он  хотел
возразить), я хочу сказать, что не ради меня следует вам бросаться в воду,
а ради Симона, с которым я вижусь теперь каждый  день.  Да,  пришло  время
вытащить его на берег, но на этот раз он сам устремится туда, куда  влечет
его призвание, а  вам  останется  только  облегчить  ему  путь.  И  будьте
осторожны, помните, что стоит вам заговорить о "духовном руководстве", как
он сразу же замкнется в себе.
   Он слушал меня со смиренным  вниманием,  и  меня  это  трогало.  Бедный
настоятель, все его страстные, не  знавшие  применения  отцовские  чувства
обратились на этого крестьянского парня,  не  бессердечного,  конечно,  но
озлобленного и ожесточившегося, он готов был говорить о нем без конца.
   - Я никогда не упускал его из виду, знаешь, я издали следил за ним,  но
он и не подозревал об этом. В первую зиму в Париже он заболел  воспалением
легких. Я завязал отношения с его хозяйкой, задобрил ее,  и  она  сообщала
мне о его здоровье - тайком,  разумеется!  Симон  решил  бы,  что  он  при
смерти, если бы узнал, что я брожу вокруг его одра.


   Мама лежала у себя  в  комнате,  поэтому  ничто  не  мешало  настоятелю
встретиться  с  Симоном  на  улице  Шеврюс,  а  не  в  книжной  лавке.  Он
согласился, "но только с разрешения  мадам".  Когда  я,  приоткрыв  дверь,
изложил маме нашу просьбу, она прервала меня слабым голосом:
   - Ах, делайте что хотите, лишь бы он не попадался мне на глаза.
   Встреча произошла в маленькой гостиной  и  длилась  около  двух  часов;
потом Симон отправился к себе, не простясь со мной. Они договорились,  что
Симон еще на год останется в Талансе, где местный священник, "святой аббат
Муро" - друг господина настоятеля  -  возьмет  на  себя  заботы  о  нем  и
подготовит к возвращению в семинарию, разумеется не в Бордо, может быть, в
Исси-ле-Мулино. Все это требовало немалых раздумий и хлопот.
   Я со своей стороны обещал  настоятелю,  что  скоро  он  увидит  меня  в
Мальтаверне: моя мать в конце концов добилась от меня согласия на  отъезд,
но с оговоркой. Я заявил, что прежде  я  должен  сделать  необходимые  для
своей диссертации выписки в городской библиотеке. Вряд ли  кто-нибудь  мог
похвалиться, что видел меня там хоть раз за все это время...


   Два месяца я не открывал этой тетради. То, что я пережил, не  поддается
никакому описанию, не укладывается в обычные  слова:  есть  стыд,  который
невозможно выразить. То, что я смогу рассказать здесь об этом, будет,  как
и все остальное, лишь изложением событий в определенной последовательности
и порядке. Итак, попытаюсь: я должен выполнить обещание, данное Донзаку...
Говоря откровенно, зачем мне этот  предлог?  Словно  сам  я  не  испытывал
горького удовольствия, снова и снова переживая этот стыд, час за часом, до
самого конца моей истории, вернее, до  конца  одной  главы  моей  истории,
которая только еще начинается!
   Я пишу это 20 октября, держа тетрадь на  коленях,  в  нашем  охотничьем
домике, в урочище Шикан, затерянном в глуши, далеко от  всех  ферм.  Стоит
мягкая погода, туман, в этот день ждали большого перелета,  но  вяхири  не
летят: сегодня тепло, они прячутся в ветвях дубов и объедаются желудями. Я
вижу  остроносый  профиль  Прюдана  Дюбера,  его  тяжелый  подбородок,  он
высматривает  сквозь  вершины  сосен  небесные  пути,  по  которым  должны
потянуться летящие стаи, если только  они  появятся.  Раздается  свист,  к
Прюдану присоединяется какой-то фермер, спрашивает:
   - Passat palumbes? [Летят вяхири? (диал.)]
   - Nade! Nade! [Нет! Нет! (диал.)]
   Под могучими кряжистыми дубами, укрывшими нашу хижину,  я  всегда  всем
своим существом ощущаю вечность, так же  как  на  берегах  Юра  проникаюсь
сознанием бренности нашего бытия. Человек - это даже не мыслящий тростник,
а мыслящая мошка, но и в те немногие минуты, что отпущены  ей  для  жизни,
она находит время для совокупления - вот что ужасно. Из всего происшедшего
я попытаюсь записать то немногое, о чем, мне кажется, можно сказать.


   Я не посещал городскую библиотеку вовсе не  потому,  что  почти  каждый
вечер ходил на улицу Эглиз-Сен-Серен. С Мари  я  встречался  только  после
закрытия магазина и легко мог примирить требования работы над диссертацией
с требованиями своей страсти. Но в  эти  тяжкие  тягучие  дневные  часы  в
отупевшем от жары городе я способен был только ждать... Что же тут такого?
В чем, собственно, драма?  Такова  история  всех  и  каждого  в  известном
возрасте, в известный момент жизни. Вероятно, нужно быть христианином, как
я, или быть им хотя бы в прошлом, как Мари, чтобы думать, будто речь  идет
о чем-то большем, чем наша  земная  жизнь,  когда  мы  уступаем  инстинкту
размножения, свойственному всем видам живых  существ.  Или,  вернее,  надо
принадлежать к тому виду нетерпимых  христиан,  к  которым  принадлежу  я:
сделав уступку, они не ищут себе оправдания. Если  суждено  им  погибнуть,
они погибнут с открытыми глазами.
   В одном я больше не сомневался - в искренности Мари в тот  день,  когда
она говорила о своей боязни оторвать меня от бога, а я заподозрил, что она
"притворяется". Она отказалась от бога для  себя,  но  не  для  меня.  Она
уверяла, что я создан из сплава, в котором  слилось  то,  что  исходит  от
Христа  и  от  Кибелы...  Но  если  послушать  ее,  во   мне   преобладает
христианская сторона. "Я не хочу губить тебя", - твердила она. Я возражал,
напоминая ей нашу ночь в  Мальтаверне.  Почему,  вопрошали  мы  себя,  она
больше не повторилась? Почему чуть не каждый вечер я униженно  возвращался
на улицу Эглиз-Сен-Серен, хотя, расставаясь накануне, мы в полном согласии
решали, что это в последний раз? Почему эти  повторные  падения  так  мало
походили на тот наш сон в летнюю ночь, когда все  счастье  мира  открылось
мне  в  одно  мгновение,  словно  наши  души  обрели  на  этот  вечер,  на
один-единственный вечер, право соединиться в тот же миг, что и наши  тела?
И вот я снова обречен на отвращение. Кто вдохнул в меня это отвращение?
   "Чего ты добиваешься?" - как сказала бы бедная мама. Мари  не  походила
ни на какую другую женщину, может быть, потому, что была когда-то верующей
девочкой. И в этом тоже не было лжи: ее мука бесконечно превосходила  мою.
Эта мука старила ее, вернее, выдавала ее настоящий возраст, тогда  как  я,
по ее словам, сохранял свой ангельский вид, "даже крылышки  не  измялись",
говорила она с насмешкой и тоской.


   На улице Шеврюс мама, поджидая меня, бродила по комнатам с  трагическим
выражением лица для особо серьезных случаев. Я сколько мог тянул время под
предлогом занятий в городской библиотеке. Наконец она потребовала, чтобы я
хотя бы назначил дату нашего отъезда. Я отказался называть какую бы то  ни
было дату. По прошествии недели она уже ни о чем  не  спрашивала,  и  было
ясно,  что  больше  она  себя  дурачить  не  даст.  Она  знала,  откуда  я
возвращаюсь каждый вечер, и знала, что я это знаю. Она обнимала меня  лишь
затем,  чтобы  обнюхать,  но  она  была  слепа  и  не  видела  того,   что
преисполнило бы ее радостью, пойми она это: она считала, что я запутался в
паутине, и это действительно было так, вернее, паутина опутывала мое  тело
в часы ожидания, а потом - еще несколько минут. Но о том, что ни Мари,  ни
я больше не помышляли соединиться навек, моя мать и  не  догадывалась:  из
моего временного порабощения она делала вывод, что я порабощен навсегда.
   Вечером, после ужина, я уходил из дому, сытый и усталый. Мама знала: на
этот раз я выхожу не затем, чтобы творить зло, -  я  всегда  предлагал  ей
прогуляться  вместе.  Она  отказывалась,  но  была  спокойна.   Иногда   я
возвращался через час, иногда  попозже,  если  слушал  музыку  на  площади
Кенконс, где  летом  устраивались  открытые  концерты.  Но  чаще  всего  я
довольствовался мороженым в  кафе  на  площади  Комеди  или,  невзирая  на
москитов,  бродил  по  аллеям  Ботанического  сада,  подальше  от   толпы,
окружившей духовой оркестр 57-го полка.


   Я был уверен, что теперь, в конце августа, никого здесь не встречу.  Но
в тот вечер на скамье в дальнем углу площадки сада сидел какой-то  молодой
человек и курил трубку. Я устроился на другом конце скамьи, не глядя в его
сторону. Он насмешливо спросил:
   - Август, а ты в Бордо?  Почему  не  в  Аркашоне,  или  Понтейяке,  или
Люшоне?
   Я узнал студента последнего курса по  фамилии  Келлер,  одного  из  тех
христиан, которые "идут в народ", "сеятеля", одного из тех молодых  людей,
которых я раздражал еще прежде, чем раскрывал рот.
   - Должно быть, потому, - сказал я вызывающим тоном, - что здесь у  меня
есть занятия повеселее.
   Он проворчал:
   - Чего же еще от тебя ждать?
   Когда мы с  ним  познакомились  на  факультете  два  года  назад,  этот
апостол,  прельстившись  мной,  пустился  проповедовать.  Но  тогда  книга
Барреса "Под взглядом варваров" давала мне ответ  на  все,  снабжала  меня
формулами для защиты от коллег "с  язвительным,  раскатистым  смехом".  От
всех  прочих  я  отгораживался  "гладкой  поверхностью".  Я  не   преминул
воспользоваться этим оружием и против Келлера,  который  вскоре  определил
меня как одно из самых презренных существ в мире  -  обеспеченный  крупный
буржуа.
   - А что ты знаешь обо мне? -  возразил  я.  -  Только  то,  что  я  сам
позволил тебе увидеть, чтобы ты оставил меня в покое и все это  кончилось.
С таким же успехом  я  мог  представить  номер  в  твоем  вкусе,  в  жанре
"возвышенной души".
   - Что же скрывается под каждой из этих масок? Полагаю, нечто не слишком
привлекательное...
   - Но я ведь не прошу тебя смотреть!
   Мой тон, очевидно, поразил этого христианина, и он поспешно сказал:
   - Прости, пожалуйста. Признаюсь, я не имел права относиться к этому так
свысока. Все мы одинаково несчастны.
   -  Да,  Келлер,  но  есть  разница  между  таким  несчастным,  как   я,
избалованным, пресыщенным, думающим только о себе, и таким несчастным, как
ты, алчущим и жаждущим справедливости.
   - О! Но ты знаешь, несмотря ни на что, я ищу радости... Мы должны снова
увидеться, - продолжал он с  воодушевлением,  -  я  не  буду  читать  тебе
проповеди.
   Я  почувствовал  желание  рассказать  обо  всем,  довериться   ему.   Я
задыхался. Я сказал:
   - Охотно, но я сейчас переживаю тяжелое время. Бог покинул меня.
   Он взял меня за руку и ненадолго задержал ее в своей.
   - "Когда думаете вы, что далеки от меня, тогда я ближе  всего  к  вам".
Знаешь эти слова из "Подражания"?
   - Но дело не просто в холодности, в черствости, я творю зло.
   - Ты творишь зло?
   - Да, и та, с кем  я  творю  его,  не  меньше  меня  желает,  чтобы  мы
отказались от зла... Но каждый день наступает час, когда это не зависит ни
от нее, ни от меня...
   - Да, я понимаю, - сказал Келлер проникновенно. - Я  буду  молиться  за
тебя. Я близко знаком с настоятельницей монастыря визитандинок.
   - О нет, - возразил я. - Не стоит труда. Это такие пустяки, меньше, чем
пустяки...
   - Ты называешь это пустяками?
   Я встал, я снова заговорил тем тоном, который  в  свое  время  приводил
Келлера в отчаяние.
   - Да, я исполнен смирения, в смирении я не знаю себе равных, я полагаю,
что ни один мой поступок не имеет ни малейшего значения.
   - И однако  же,  от  малейшего  нашего  поступка  зависит  наше  вечное
спасение. Ты в это не веришь?
   - Нет, верю... Но от этого поступка не больше, чем от  другого.  Худшее
во мне, Келлер, - это, видишь ли, не мои дела,  это  Даже  не  мои  мысли.
Худшее во мне - равнодушие, отсутствие той страсти, которой одержим и  ты,
христианин, и все молодые воители - социалисты, анархисты... Худшее во мне
то, что я  равнодушен  к  страданиям  других  и  охотно  мирюсь  со  своим
привилегированным положением...
   - Ты - буржуа, крупный буржуа, его нужно убить в тебе.  Мы  убьем  его,
вот увидишь.
   - У буржуазии крепкий хребет. Я родом из тех  крестьян,  жителей  ланд,
которые заставляют стариков родителей работать, пока  те  не  подохнут,  а
если берут в прислуги какую-нибудь маленькую девчушку - "девку",  как  они
выражаются, - то выдерживает она  только  потому,  что  этот  возраст  все
стерпит...
   Я замолчал, устыдившись, что доверился этой случайно встретившейся  мне
возвышенной душе, и встал:
   - Прощай, Келлер. Не ходи за мной. Забудь все, что я сказал. Забудь обо
мне.
   - Неужели ты думаешь, что я о тебе забуду? Мы увидимся, когда  начнутся
занятия? Обещай мне...
   Бедный Келлер! Он будет молиться, страдать за меня, заставит молиться и
страдать святых сестер. Какое безумие! И однако  же,  ничто  на  свете  не
волнует меня сильнее, чем это общение святых душ, их  взаимодействие:  мое
раздражение против  Келлера  было  вызвано  тем,  что  он  коснулся  самых
сокровенных моих тайн, но я не сомневался в его власти  воздействовать  на
мои дела и направить их по другому руслу. Нет, я не думаю, что происшедшие
на следующий день события были связаны  с  этой  встречей  в  Ботаническом
саду. Все, что случилось, было в порядке вещей и даже неизбежно:  мама  не
могла больше терпеть эту неопределенность и тревогу, время шло, пора  было
ей вмешаться.


   На следующее утро, едва открыв глаза, я уже знал, что в обычный час мне
не придется звонить у дома на улице Эглиз-Сен-Серен, что Мари будет  ждать
меня за дверью.  Дождя  не  было,  но  где-то  он,  должно  быть,  прошел,
дышалось, во всяком случае, легче. Я мог весь день,  словно  заблудившийся
пес, трусить рысцой по набережным. Я дошел до самых доков. Обратно приехал
в трамвае, стоя на задней площадке, зажатый в толпе  докеров.  Я  побродил
еще немного. Все, что я делая до ожидаемой минуты, значения  не  имело.  В
половине седьмого Мари за дверью не  оказалось,  я  позвонил,  но  тщетно.
Должно быть, ее задержали. Я решил прогуляться по улицам, ждать  тут  было
невмоготу. Минут на десять я погрузился в темные недра  церкви  Сен-Серен,
самой мрачной во всем городе, потом вернулся к дому Мари. И тут я  увидел,
что она переходит улицу. Она была бледна и задыхалась. Она достала ключ из
кармана:
   - Входи скорее.
   Она втолкнула меня в гостиную с закрытыми ставнями. Не успев даже снять
шляпку, она сказала:
   - Сейчас я видела твою мать.
   - Где ты ее видела? Ты говорила с ней?
   - Да, представь себе! Я показывала книгу покупателю. Вдруг мне стало не
по себе от пристального взгляда дамы в черном, довольно полной  и  с  виду
очень важной, которая вошла в лавку. Я сразу  почувствовала,  что  это  не
покупательница, что интересую ее только я, и вдруг  я  увидела  тебя,  да,
тебя, Ален, передо мной возник твой ангельский лик, отделившийся от  этого
крупного властного лица Агриппины или Гофолии. Я узнала твою мать, такой я
и рисовала ее себе. Пожирать глазами - оказывается, это  бывает  буквально
так! Мало сказать "пожирала" глазами  -  она  рвала  меня  на  куски.  Мне
казалось, я знаю, что значит быть чьим-нибудь врагом. Нет,  чувствовать  к
себе ненависть, настоящую ненависть приходится гораздо реже, чем  кажется:
как будто вас убивают медленной смертью, чтобы сильнее  насладиться  этим,
если возможно, - теперь я знаю, как выглядит ненависть.
   Может быть, надо было дать ей уйти? Что бы сделал ты, Ален? Я  уступила
своему первому побуждению, в сущности, пожалуй, любопытству. Я  обратилась
к ней, спросив самым деловым тоном: "Что вам угодно, мадам?" Она несколько
опешила. Потом заявила, что  зашла  лишь  взглянуть  на  новинки.  "Да,  -
сказала я, - а быть может, и на меня?"  Представь  себе  ее  лицо  в  этот
момент. "Вы знаете, кто я?" - "Я знаю о вас все,  мадам".  Она  побледнела
как смерть, она прошептала: "Он говорит с вами обо мне?  Теперь  меня  уже
ничто не сможет удивить!" Я возразила: "О, я все о вас знаю не потому, что
он рассказывает мне о вас, а потому, что на нем лежит ваша печать, вы сами
вылепили его, он - дело ваших рук, даже когда он ускользает от вас; я знаю
о вас все в той мере, в какой я знаю все о нем".  Она  сказала:  "Все  это
слова...  -  тем  тоном,  каким,  должно  быть,   говорила   тебе   раньше
"пустомеля". - Невозможно разговаривать в этой лавке..." - проворчала она.
"Тут есть подсобное помещение, мадам. Если вы считаете для себя  возможным
пройти туда..." Она согласилась. Я попросила Балежа заняться на  несколько
минут покупателями и ввела твою мать в закуток.
   - Мама - в закутке!
   - Да, представь  себе,  в  этом  шкафу  мы  оказались,  как  ты  любишь
выражаться, нос к носу. Первые обращенные ко мне слова не  соответствовали
ее бешенству; очевидно, она их подготовила заранее, с холодной головой, и,
мне кажется, по мере того как она их выкладывала, она сама успокаивалась и
постепенно  применялась  к   их   звучанию.   Она   заверила   меня,   что
воздерживалась от всякого суждения обо мне, более того, она заинтересована
в том, чтобы все хорошее, что ты говорил  ей  обо  мне,  было  правдой,  и
хотела бы этому верить. "Но,  мадемуазель,  если  вы  действительно  столь
избранное существо, каким он  вас  изобразил  (помимо  ее  воли  презрение
шипело змеей в этих словах), то невозможно, чтобы, любя Алена так, как, по
вашим словам, вы его любите, вы не понимали, что ничего не может быть хуже
для двадцатидвухлетнего мальчика, которому в известном отношении не больше
пятнадцати..." - "Ему было пятнадцать, мадам, до  того,  как  он  со  мной
встретился". Она отлично поняла, о чем  я  говорю,  стиснула  челюсти,  но
сдержалась и продолжала: "Ничего не  может  быть  хуже,  чем  женитьба  на
женщине, которая настолько старше его, и, простите, если я обижаю вас,  но
что поделаешь, на женщине с  прошлым..."  -  "Да,  -  сказала  я,  -  и  с
настоящим и, почему бы  и  не  сказать,  с  будущим!"  Я  дразнила  ее  из
холодного расчета, чтобы она вышла из себя. Но она продолжала: "Не думаете
ли вы, мадемуазель, что найдется на свете мать,  которую  не  огорчила  бы
подобная женитьба? Я уж не напоминаю вам о том, что  делает  в  буквальном
смысле слова немыслимым союз между двумя нашими семьями..." - "Разумеется,
мадам... прежде всего я не  принадлежу  к  тому,  что  называется  хорошей
семьей. А Ален, он - молодой Гажак, типичный молодой  человек  из  хорошей
семьи..."


   Я