мощью
электродов, подключенных к голове человека, исследовал бы, сколько процентов
своей жизни человек  отдает  настоящему,  сколько  воспоминаниям  и  сколько
будущему. Мы пришли бы таким образом к познанию того, каков человек в  своем
отношении ко времени. Что такое человеческое время. И мы наверняка смогли бы
выделить три основных  человеческих  типа  сообразно  тому,  какая  из  форм
времени для него доминантная.  Но  вернусь  к  случайностям.  Что  мы  можем
сказать  определен  ного  о  случайности   в   жизни   без   математического
исследования? Однако, к сожалению, никакой  экзистенциальной  математики  не
существует.
     -  Экзистенциальная  математика.  Потрясающая  идея,   -   произнес   в
задумчивости Авенариус. Потом сказал: - В любом случае, шла ли речь об одной
миллионной или биллионной вероятности, встреча была абсолютно невероятной, и
именно  в   ее   невероятности   вся   ее   ценность.   Ибо   несуществующая
экзистенциальная математика выдвинула бы, навер ное, такое  уравнение:  цена
случайности равняется степени ее невероятности.
     - Встретиться неожиданно на улицах Парижа с красивой женщиной,  которую
многие годы не видел... - сказал я мечтательно.
     - Не знаю, что дало  тебе  повод  думать,  что  она  красива.  То  была
гардеробщица из пивной, куда я одно время ежедневно захаживал; она  приехала
с клубом пенсионеров на три дня в Париж. Узнав друг друга,  мы  растерялись.
Мы смотрели друг на друга чуть ли не с отчаянием, какое испытывает  безногий
мальчик, выигравший в лотерее велосипед. Мы оба как  бы  понимали,  что  нам
дарована бесконечно ценная, но абсолютно бесполезная случайность.  Казалось,
кто-то смеется над нами, и нам обоим было стыдно.
     - Этот тип случайного совпадения  я  решился  бы  назвать  пагубным,  -
сказал я.  -  Однако  я  пока  еще  тщетно  прикидываю,  к  какой  категории
причислить  случайность,  приведшую  к  тому,  что  Бернар  получил   диплом
стопроцентного осла.
     Авенариус сказал со всей  категоричностью:  -  Бернар  Бертран  получил
диплом  стопроцентного  осла,  ибо  он  таковым  и  является.  Ни  о   какой
случайности тут не  было  речи.  Это  была  простейшая  необходимость.  Даже
железные законы истории, о которых говорит Маркс, не  являют  собой  большей
необходимости, чем этот диплом.
     И словно раззадоренный моим вопросом, он  выпрямился  в  воде  во  всем
своем грозном могуществе. Я последовал  его  примеру,  и  мы  оба  вышли  из
бассейна, чтобы пойти посидеть в баре на другом конце зала.

5

     Мы заказали себе по бокалу вина, сделали  первый  глоток,  и  Авенариус
сказал:
     - Ты  же  прекрасно  знаешь:  все,  что  я  делаю,  это  борьба  против
Дьяволиады.
     - Разумеется, знаю, - ответил я. -  Поэтому-то  я  и  спрашиваю,  какой
смысл нападать именно на Бернара Бертрана.
     - Ничего ты не понимаешь, - сказал Авенариус, словно утомившись оттого,
что я не понимаю вещей, какие он уже столько раз объяснял мне.Не  существует
никакой действенной или разумной борьбы против Дьяволиады.  Маркс  пробовал,
все революционеры пробовали, а в конечном счете  Дьяволиада  присвоила  себе
все организации, имевшие своей первоначальной целью ее уничтожение. Все  мое
революционное прошлое кончилось разочарованием, и  для  меня  сегодня  важен
только  один  вопрос:  что  остается  человеку,   понявшему,   что   никакая
организованная, действенная и разумная борьба против Дьяволиады  невозможна?
У него лишь два выхода: он либо смиряется и перестает быть самим собой, либо
продолжает поддерживать в себе внутреннюю необходимость  бунта  и  время  от
времени дает ей  проявить  себя.  Не  для  того,  чтобы  изменить  мир,  как
справедливо и тщетно хотел этого Маркс, а потому, что к этому принуждает его
личный нравственный императив. Я часто думал о тебе в последнее время. И для
тебя важно, чтобы свой бунт ты проявлял не только в писании романов, которые
не могут принести тебе никакого подлинного удовлетворения,  но  и  в  делах.
Сегодня я хочу, чтобы ты наконец присоединился ко мне!
     - И все-таки для меня остается неясным, - сказал я, - почему внутренняя
нравственная необходимость привела тебя к выпаду  против  какого-то  жалкого
редактора радио! Какие объективные причины послужили тому? Почему именно  он
для тебя стал символом идиотизма?
     - Я запрещаю тебе употреблять дурацкое слово  "символ",-  поднял  голос
Авенариус.- Это мышление террористических  организаций!  Это  мышление  поли
тиков, которые ныне превратились в простых жонглеров символами! Я  одинаково
презираю и тех, кто вывешивает из окон государственные  флаги,  и  тех,  кто
сжигает себя на площадях. Бернар для меня не символ.  Для  меня  нет  ничего
конкретнее, чем он! Я слышу, как он каждое утро вещает! С его слов для  меня
начинается день! Его женственно аффектированный, по-идиотски шутливый  голос
действует мне на нервы! Я на дух не выношу того, что он говорит! Объективные
причины? Не знаю, что это такое! Я произвел  его  в  стопроцентные  ослы  по
праву своей самой чудаческой,  самой  злорад  ной,  самой  капризной  личной
свободы!
     - Это-то я и хотел услышать, - сказал я. - Ты действовал отнюдь не  как
Бог необходимости, а как Бог случайности!
     - Случайности ли, необходимости ли, я все равно рад,  что  для  тебя  я
Бог,-  сказал  профессор  Авенариус  опять  своим  нормальным   приглушенным
голосом.- Но мне невдомек, почему ты так удивляешься моему выбору. Тот,  кто
по-идиотски шутит со слушателями и организует кампанию против эвтаназии, вне
всяких сомнений - стопроцентный осел, и я  не  могу  предста  вить  себе  ни
одного возражения против этого.
     Услышав последние слова Авенариуса, я оцепенел:
     - Ты путаешь Бернара Бертрана с Бертраном Бертраном!
     - Я имею в виду Бернара Бертрана, который выступает по радио и  борется
против самоубийств и пива! Я схватился за голову:
     - Это два разных человека! Отец и сын! Как ты  мог  соединить  в  одном
лице редактора радио и депутата?! Твоя ошибка - исключительный пример  того,
что мы за минуту до этого определили как пагубное совпадение.
     Авенариус смутился. Однако вскоре пришел в себя и сказал:
     -  Боюсь,  что  ты  не  очень-то  хорошо  разбираешься  даже  в   своей
собственной  теории  случайности.  В  моей  ошибке  нет  ничего   пагубного.
Напротив, она отчетливо похожа на то, что ты назвал поэтическим совпадением.
Из отца и сына получился один осел  о  двух  головах.  Такого  великолепного
зверя не вымыслила даже древнегреческая мифология!
     Мы допили вино, пошли в раздевалку, а оттуда я позвонил  в  ресторан  с
просьбой забронировать для нас столик.

6

     Профессор Авенариус как раз надевал носок, когда Аньес вспомнила фразу:
"Каждая  женщина  ребенка   всегда   предпочитает   мужу".   Ее   произнесла
доверительным тоном (при обстоятельствах, с той поры  забытых)  мать,  когда
Аньес было лет двенадцать-тринадцать. Смысл  фразы  станет  ясным,  если  мы
немного над ним поразмыслим: сказать, что мы любим А больше В,  означает  не
сравнение двух степеней любви, а то, что В мы не любим. Ибо когда мы кого-то
любим, мы не сравниваем его. Любимый несравним. И когда мы любим А и  В,  мы
тоже не можем их  сравнивать,  по  скольку,  сравнивая  их,  одного  из  них
перестаем любить. И если  мы  публично  заявляем,  что  одного  предпочитаем
другому, то вовсе не потому, что хотим перед всеми признаться в  любви  к  А
(ибо в таком случае было бы достаточно сказать просто  "Люблю  А!"),  а  для
того, чтобы деликатно, но достаточно ясно дать понять, что В нам  совершенно
безразличен.
     Конечно, маленькая Аньес  была  не  способна  к  такому  анализу.  Мать
определенно рассчитывала на это; ей нужно было открыться, но вместе с тем не
хотелось и быть до конца понятой. Однако девочка, хотя и  была  не  способна
все осмыслить, ясно ощутила, что эта фраза матери -  не  в  пользу  отца.  А
маленькая Аньес любила его! Поэтому она чувствовала себя не польщенной  тем,
что  ей  отдают  предпочтение,  а  опечаленной,  что  с  любимым   обходятся
несправедливо.
     Фраза запечатлелась в ее памяти; она стремилась представить  себе,  что
значит во всей определенности любить кого-то более, а кого-то  менее;  перед
сном она лежала в своей кровати, закутанная в одеяло,  и  вооб  ражала  себе
такую сцену: отец стоит и держит за руки своих двух дочерей.  Напротив  него
выстроился  в  шеренгу  карательный  взвод,  который  ждет   лишь   приказа:
прицелиться! пли! Мать отправилась к вражескому генералу просить  пощады,  и
он дал ей право из трех осужденных спасти двоих. И вот за  минуту  до  того,
как командир отдаст приказ стрелять, прибегает мать, вырывает у отца дочерей
и в панической спешке  уводит  их.  Аньес,  которую  мать  тащит  за  собой,
поворачивает голову назад, к отцу; поворачивает ее  так  упрямо,  строптиво,
что судорогой сводит горло;  она  видит,  как  отец  печально  и  безропотно
смотрит им вслед: он смирился с выбором матери, поскольку знает, что  любовь
материнская сильнее любви супружеской и что это ему положено умереть.
     Иногда она представляла себе, что вражеский генерал  дал  матери  право
выбрать только одного из осужденных. Ни на мгновение она не сомневалась, что
мать спасла бы Лору. Она воображала себе, как они остались одни, она и отец,
лицом к лицу со взводом стрелков. Они держались за руки. В эти минуты  Аньес
вообще не занимало, что происходит с матерью и сестрой, она не  смотрела  им
вслед, но знала, что они быстро удаляются и что ни одна из них  ни  разу  не
оглянулась! Закутавшись в  одеяло  на  своей  кроватке,  обливаясь  горючими
слезами, Аньес испыты вала невыразимое счастье, что она держит отца за руку,
что она с ним и что они умрут вместе.

7

     Пожалуй, Аньес забыла бы о сцене казни, если бы в один прекрасный  день
сестры не поссорились, застав отца над грудой разорванных фотографий.  Глядя
тогда на раскричавшуюся Лору, она вдруг вспомнила, что это  та  самая  Лора,
которая бросила ее одну с отцом перед карательным  взводом  и  пошла  прочь,
даже ни разу не оглянувшись. Она внезапно поняла, что их разлад глубже,  чем
она предполагает, и именно потому уже никогда не возвращалась к  той  ссоре,
как бы боясь называть то, что должно оставаться неназванным, пробуждать  то,
что должно оставаться спящим.
     Когда в тот день сестра в слезах и гневе уехала и она осталась с  отцом
одна, она впервые испытала  странное  чувство  усталости  от  поразительного
открытия (более всего нас всегда поражают самые банальные открытия),  что  у
нее всю жизнь будет одна и та же сестра. Она сможет  менять  друзей,  менять
любовников, она сможет, если захочется, развестись с Полем, но  она  никогда
не сможет поменять сестру. Лора - это константа ее жизни, что для Аньес  тем
утомительнее,  что  их  отношения  уже  с  детства   походили   на   бег   с
преследованием: Аньес бежала впереди, а сестра за ней.
     Иногда она представляла себя героиней сказки, которую знала с  детства;
принцесса скачет верхом, спасаясь от злого  преследователя;  в  руке  у  нее
щетка,  гребень  и  лента.  Бросает  она  назад  щетку   -   между   нею   и
преследователем вырастают густые леса. Так она выигрывает время,  но  вскоре
преследователь снова  настигает  ее,  и  она  бросает  назад  гребень,  вмиг
обратившийся в островерхие скалы. А когда он снова гонится за ней по  пятам,
она опускает ленту, которая расстилается позади нее широкой рекой.
     Затем у Аньес в руке уже оставался последний предмет: черные очки.  Она
бросила их на пол, и от преследователя ее отделила полоса, усыпанная острыми
осколками.
     Но сейчас в руке у нее нет ничего, и она знает, что  Лора  сильнее  ее.
Она сильнее, поскольку  обратила  свою  слабость  в  оружие  и  нравственное
превосходство: с ней  поступают  несправедливо,  ее  оставил  любовник,  она
страдает, она пытается покончить с собой, тогда как  благополучная  в  своем
замужестве Аньес бросает на пол Лорины очки, унижает ее и отказывает  ей  от
дома. Да, с момента разбитых очков уже минуло более  полугода,  как  они  не
встречались. И Аньес видит, что Поль, хотя  и  молчит  об  этом,  с  ней  не
согласен. Он жалеет Лору. Бег близится к концу. Аньес слышит дыхание  сестры
чуть ли не в затылок и чувствует, что проигрывает.
     Чувство усталости чем дальше, тем сильнее. У нее уже нет  ни  малейшего
желания продолжать бег. Она же не  участница  соревнования.  Ей  никогда  не
хотелось соревноваться. Она не выбирала сестру. Она не хотела быть  для  нее
ни образцом, ни соперницей. Сестра в жизни Аньес такая же  случайность,  как
форма ее ушей. Она не выбирала себе ни сестру, ни форму ушей, но должна  всю
жизнь тащить за собой бессмыслицу случайности.
     Когда она была маленькой, отец учил ее играть в  шахматы.  Ее  внимание
привлек один ход, который на профессиональном языке называется рокировкой: в
течение одного хода игрок переставляет две  фигуры;  ладью  ставит  рядом  с
клеткой короля, а короля переносит через ладью и опускает рядом с ней.  Этот
ход нравился ей: неприятель сосредоточивает все усилия, чтобы  нанести  удар
по королю, а король вдруг исчезает из виду; он переселяется. Она  всю  жизнь
мечтала о таком ходе, и чем сильнее становилась ее усталость, тем больше она
мечтала о нем.

8

     С тех пор как умер отец, оставив ей деньги в швейцарском  банке,  Аньес
два-три раза в год ездила в Альпы, всегда в один и тот же отель, и старалась
представить себе, что переедет в эти края навсегда; смогла бы она  жить  без
Поля и без Брижит? Откуда ей это знать? Трехдневное одиночество,  в  котором
она привыкла пребывать в отеле, такое "одиночество  на  пробу",  научило  ее
немногому. Слово "уехать!" звучало у нее в голове прекраснейшим  искушением.
Но если бы она дей ствительно уехала, не пожалела бы она об этом  сразу  же?
Да, правда, она мечтала об одиночестве, но при этом у нее были муж и дочь, и
она беспокоилась о них. Она требовала бы  вестей  от  них,  ей  хотелось  бы
знать, все ли у них в порядке. Но можно  ли  жить  одной,  вдали  от  них  и
одновременно все о них знать? И как бы она устроила свою новую жизнь? Искала
бы другую работу? Это  было  бы  непросто.  Ничего  бы  не  делала?  Что  ж,
заманчиво, но не стала бы она вдруг похожа на пен сионерку?  Когда  она  обо
всем этом думала, ее план "уехать" представлялся ей все более искусственным,
нарочитым, неосуществимым, подобным явной утопии, которой обманывается  тот,
кто в глубине души знает, что он беспомощен и ни на что не решится.
     А потом в один прекрасный день пришло решение  извне,  сколь  абсолютно
неожиданное, столь и самое что ни  на  есть  обыкновенное.  Ее  работодатель
основывал филиал в Берне, а поскольку всем было известно,  что  она  владеет
немецким так же свободно, как и французским, ей  предложили  руководить  там
исследованиями. Знали, что она замужем, и потому не слишком рассчитывали  на
ее согласие; она удивила их, сказав "да" без  малейшего  колебания;  удивила
она и самое себя: это спонтанное "да"  доказывало,  что  ее  мечта  была  не
комедией, которую она разыгрывала перед самой собой, кокетничая  и  даже  не
веря в нее, а чем-то настоящим и серьезным.
     Эта  мечта  жадно  ухватилась  за  возможность  перестать  быть  просто
романтической фантазией и  стала  частью  чего-то  абсолютно  прозаического:
средством продвижения по службе. Приняв предложение, Аньес  действовала  как
любая честолюбивая женщина, так что истинные мотивы ее решения остались  для
всех неразгаданной тайной. А для нее внезапно все стало  ясно;  уже  незачем
было ставить опыты, репетировать и пытаться вообразить себе, "как  это  было
бы, если бы...". То, о чем она мечтала, вдруг нежданно свалилось на  нее,  и
она была потрясена, что принимает это как однозначную и ничем не  омраченную
радость.
     Радость эта была такой бурной, что в  ней  проснулись  стыд  и  чувство
вины. Она не нашла в себе смелости сказать Полю о своем решении. Поэтому еще
раз поехала в свой отель в Альпы. (В следующий раз  у  нее  уже  будет  своя
квартира: то ли в пригороде Берна, то ли где-то поблизости в горах.) За  эти
два дня она хотела обдумать, в какой форме преподнести свое решение Брижит и
Полю, дабы заставить их поверить, что она  честолюбивая  и  эмансипированная
женщина, захваченная научной работой  и  своим  успехом,  хотя  до  сих  пор
никогда такой не была.

9

     Уже стемнело; Аньес с зажженными фарами пересекла границу  Швейцарии  и
оказалась  на  французской  автостраде,  всегда  нагонявшей  на  нее  страх;
дисциплинированные швейцарцы придерживались предписаний, тогда как французы,
быстро вертящие головой из  стороны  в  сторону,  откровенно  выражали  свое
возмущение теми, кто  хочет  отказать  людям  в  их  праве  на  скорость,  и
превращали езду по шоссе в оргиастическое торжество прав человека.
     Почувствовав голод,  она  стала  всматриваться,  нет  ли  где  по  пути
какого-нибудь ресторана или мотеля, чтобы можно  было  перекусить.  С  левой
стороны  со  страшным  шумом  ее  перегнали  три  огромных  мотоцикла;  свет
прожекторов  выхватывал  из  темноты  мотоциклистов  в   одеянии,   подобном
скафандру астронавтов  и  сообщавшем  им  вид  инопланетных,  нечеловеческих
существ.
     Между тем над нашим столом  склонился  официант,  чтобы  унести  пустые
тарелки после закуски, а я как раз рассказывал Авенариусу:
     - Именно в тот день, когда я принялся за третью часть своего романа, по
радио я услышал сообщение, которое не в силах забыть. Какая-то девушка вышла
ночью на шоссе и села спиной к движению транспорта. Она  сидела,  уткнувшись
головой в колени, и ждала смерти. Водитель первой  машины  в  последний  миг
вывернул руль и погиб с женой и двумя  детьми.  Вторая  машина  разбилась  в
кювете. И за второй - третья. А  девушка  осталась  цела  и  невредима.  Она
поднялась и пошла прочь, и никто никогда так и не узнал, кто она была.
     Авенариус сказал:
     - Какие мотивы, по-твоему, могут побудить юную девушку  усесться  ночью
на шоссе и мечтать быть раздавленной машиной?
     - Не знаю, - сказал я. - Но  я  могу  держать  пари,  что  мотивы  были
несоразмерно ничтожны.  Точнее  говоря,  видимые  со  стороны,  они  нам  бы
казались ничтожными и совершенно неразумными.
     - Почему? - спросил Авенариус. Я пожал плечами:
     - Я не способен представить себе для подобного чудовищного самоубийства
никакого особого основания, каким могла бы  стать,  к  примеру,  неизлечимая
болезнь или смерть самого близкого человека. В таком случае никто не  избрал
бы  столь  страшного  конца,  при  котором  гибнут  и  другие  люди!  Только
основание, лишенное смысла, может привести к ужасу столь бессмысленному.  Во
всех языках, восходящих к латыни, слово "основание" (ratio, raison,  reason)
означает прежде всего то, что продиктовано разумом. Так что основание всегда
воспринимается как нечто рациональное. Основание, рациональность которого не
явлена, представляется неспособным стать причиной какого-либо следствия.  Но
по-немецки основание - Grand,  слово,  которое  не  имеет  ничего  общего  с
латинским ratio и  первоначально  означает  "почва",  "грунт",  а  потом  уж
"основание". С точки зрения латинского  ratio  поведение  сидящей  на  шоссе
девушки кажется абсурдным, несоразмерным, лишенным смысла, но все же имеющим
свое основание, то есть свою почву, свой Grand. В глубинах  каждого  из  нас
вписано такое основание, такой Grand, являющийся постоянной причи ной  наших
поступков, или же почвой, из которой произрастает  наша  судьба.  Я  пытаюсь
постичь Grand, скрытый на дне каждого из моих персонажей,  и  я  все  больше
убеждаюсь, что он носит характер метафоры.
     - Твоя мысль ускользает от меня,- сказал Авенариус.
     - Жаль. Это самая важная мысль, которая когда-либо осеняла меня.
     Тут подошел официант с уткой. Она чудесно благоухала  и  заст