него
была Беттина). Что значит, что он не сумел  откликнуться  (erwidern)?  Такая
любовь ни в каком отклике и не нуждается, она сама содержит  в  себе  и  зов
(Lockruf) и отклик; она сама себя восполняет.  А  ему  следовало  покориться
перед нею во всем своем величии и то, что она диктовала, писать,  как  Иоанн
на Патмосе, пав на колени, обеими руками. У  него  не  было  никакого  иного
выбора в присутствии этого голоса, который нес "службу  ангелов"  (die  "das
Amt der Engel verrichtete"); который явился, чтобы окутать его и  увлечь  за
собой в вечность. То была колесница для его огненной дороги по  небесам.  То
был уготованный на случай его смерти темный миф (der dunkle Mythos), которым
он не воспользовался".

3

     Свидетельство Ромена Роллана касается отношений между Гете,  Бетховеном
и Беттиной.  Романист  подробно  излагает  их  в  своем  сочинении  "Гете  и
Бетховен", изданном в Париже в 1930 году. Хотя он тонко оттеняет свою  точку
зрения, однако совсем не утаивает, что наибольшую симпатию питает к Беттине:
он толкует события примерно так же, как и  она.  Он  не  отказывает  Гете  в
величии, но его удручает политическая  и  эстетическая  осторожность,  столь
мало приличе ствующая гениям. А Христиана? Ах, о ней лучше  и  не  говорить,
это "nullité d'esprit", духовное ничтожество.
     Эта точка зрения выражена, повторяю еще раз,  с  тонкостью  и  чувством
меры. Эпигоны всегда радикальнее,  чем  их  вдохновители.  Читаю,  например,
весьма   обстоятельную   французскую   биографию   Бетховена,   изданную   в
шестидесятые годы.  Там  уже  прямо  говорится  о  "трусости"  Гете,  о  его
"сервилизме", о его "старческом страхе  перед  всем  новым  в  литературе  и
эстетике" и так далее. Беттина  же,  напротив,  наделена  "прозорливостью  и
даром ясновидения,  которые  придают  ей  чуть  ли  не  масштабы  гения".  А
Христиана, как всегда, не что иное, как  жалкая  "volumineuse  épouse",
объемистая супруга.

4

     Рильке и Роллан, пусть и принимают сторону Беттины, говорят  о  Гете  с
почтением. В эссе "Тропинки и дороги поэзии" Поль Элюар, подлинный  Сен-Жюст
любви-поэзии (он написал его, да будем к нему  справедливы,  в  худшую  пору
своего поэтического пути, в 1949 году, когда был  восторженным  приверженцем
Сталина), находит слова много жестче: "Гете в  своем  дневнике  упоминает  о
своей первой встрече с  Беттиной  Брентано  лишь  такими  словами:  "Мамзель
Брентано".  Признанный  поэт,  автор  "Вертера",   предпочитал   спокойствие
домашнего  очага  неистовым  безумствам  страсти  (delires  actives  de   la
passion). И никакая фантазия, никакой талант Беттины не смогли  бы  нарушить
его олимпийский сон.  Если  бы  Гете  отдался  любви,  возможно,  его  пение
опустилось бы на  землю,  но  мы  любили  бы  его  не  менее,  ибо  в  таких
обстоятельствах он, вероятно, не решился бы на роль придворного и не заразил
бы  свой  народ   убежденностью,   что   несправедливость   предпочтительнее
беспорядка".

5

     "Эта любящая была ему поручена", - написал Рильке. Мы  можем  спросить:
что означает эта пассивная грамматическая форма? Иными словами: кто  ему  ее
поручил?
     Подобный же вопрос приходит на ум, когда мы читаем  в  письме  Беттины,
отправленном Гете 15 июня 1807 года, такую фразу: "Я  не  должна  страшиться
этого чувства, потому что это не я заронила его в мое сердце".
     Кто же заронил ей его в сердце? Гете? Этого Беттина  явно  не  имела  в
виду. Тот, кто заронил его ей в сердце, был некто выше ее и выше Гете,  если
не  Бог,  то  по  крайней  мере  один  из  ангелов,  о  которых  говорил   в
процитированном отрывке Рильке.
     В этом месте нам следует заступиться  за  Гете:  если  некто  (Бог  или
ангел) заронил чувство в Беттинино сердце, то,  естественно,  Беттина  будет
послушна этому чувству, это чувство в ее сердце, это ее  чувство.  Но  Гете,
видимо, никто никакого  чувства  в  сердце  не  заронил,  Беттина  была  ему
"поручена".  Поручена  как  обязанность.  Auferlegt.  Так  может  ли  Рильке
упрекать Гете, что он противился обязанностям,  которые  были  ему  поручены
против его воли и, так сказать, без всякого предупреждения? Почему он должен
был пасть на колени и писать "обеими руками" то,  что  ему  диктовал  голос,
нисходящий с высот?
     Очевидно, никакого рационального ответа на этот вопрос нам не  найти  и
потому придется прибегнуть к сравнению: представим Симона, который рыбачит в
водах Галилейского озера. Приходит к нему Иисус и призывает его бросить сети
и последовать за Ним. А Симон говорит: "Оставь меня в покое. Мне дороже  мои
сети и  моя  рыба".  Такой  Симон  мгновенно  стал  бы  комической  фигурой,
Фальстафом Евангелия; Гете в глазах Рильке стал Фальстафом любви.

6

     Рильке, говоря о любви Беттины, считает, что она "ни в каком отклике  и
не нуждается, она сама содержит в  себе  и  зов  и  отклик;  она  сама  себя
восполняет". Любовь, которую ангельский садовник зароняет в сердце человека,
не нуждается ни в каком предмете, ни  в  каком  отклике,  ни  в  какой,  как
говорила Беттина, Gegen-Liebe, ответной любви. Любимый (к примеру, Гете)  не
является ни поводом, ни смыслом любви.
     В период своей переписки с Гете Беттина  также  пишет  любовные  письма
Арниму. В одном из них она говорит: "Истинная любовь не способна к изме  не.
Такая любовь, не нуждающаяся в отклике ("die Liebe ohne Gegen-Liebe"),  ищет
любимого в каждом его перевоплощении".
     Если бы в сердце Беттины заронил любовь вовсе не ангельский садовник, а
Гете или Арним, в ее  сердце  взросла  бы  любовь  к  Гете  или  Арниму,  не
подражаемая, незаменимая, предназначенная тому, кто ее  заронил,  тому,  кто
любим, а стало быть, любовь, не ведающая перевоплощений. Такую любовь  можно
было бы определить как отношение: избранное отношение между двумя людьми.
     Однако то, что Беттина называет wahre Liebe (истинной любовью), это  не
любовь-отношение, а любовь-чувство; огонь, зажженный небесной рукой  в  душе
человека,  факел,  в  чьем  свете  любящая  "ищет  любимого  в  каждом   его
перевоплощении".
     Такая любовь  не  знает  измен,  поскольку,  даже  если  предмет  любви
меняется, сама любовь остается все время тем же  самым  пламенем,  зажженным
небесной рукой.
     Дойдя в наших рассуждениях до этого места, мы,  пожалуй,  способны  уже
понять, почему в своей обширной переписке Беттина задавала так мало вопросов
Гете. Боже мой, представьте только, что вам дано переписываться  с  Гете!  О
чем бы только вы не спросили его! О его книгах. О книгах его  современников.
О поэзии. О прозе. О картинах. О Германии. О Европе. О науке и  технике.  Вы
бы так наседали на него со своими вопросами, что ему  пришлось  бы  уточнить
свои воззрения. Вы бы спорили с ним, пока не вынудили бы его сказать  то,  о
чем он доселе умалчивал.
     Но Беттина с Гете не обменивается взглядами. Она не дискутирует  с  ним
даже об искусстве. За одним исключением: пишет ему о музыке. Но это она, кто
наставляет! Гете совершенно очевидно не разделяет ее взглядов. Так отчего же
Беттина не расспрашивает подробно о причинах его несогла сия?  Если  бы  она
умела  задавать  вопросы,  мы  в  ответах  Гете  обрели  бы  первую  критику
музыкального романтизма avant la lettre, с самого  начала!  ан  нет,  ничего
подобного в этой обширной переписке мы не найдем, мы крайне мало  прочтем  в
ней и о Гете просто потому, что Беттина интересовалась  Гете  много  меньше,
чем мы полагаем; поводом и смыслом ее любви был не Гете, а любовь.

7

     Принято считать, что европейская цивилизация  основана  на  разуме.  Но
столь же справедливо было бы сказать о  ней,  что  это  цивилизация  чувств,
сантиментов;  она  создала  тип  человека,  которого  я  называю   человеком
сентиментальным: homo sentimentalis.
     Иудейская религия предписывает верующим  Закон.  Этот  Закон  стремится
быть  доступным  разуму  (Талмуд  не  что  иное,  как  постоянное   разумное
толкование предписаний, установленных Богом) и не требует  никакого  особого
чувства сверхъестественного,  никакого  особого  восторга  или  мистического
пламени в душе. Критерий добра и зла объективен: речь о том, чтобы  понимать
писаный Закон и придерживаться его.
     Христианство перевернуло этот критерий головой вниз: Люби Бога и  делай
что хочешь! - сказал Блаженный Августин. Критерий добра и зла был  перемещен
в душу индивида и стал субъективным.  Если  душа  того  или  иного  человека
исполнена любви, все в порядке: этот человек хорош, и все,  что  он  делает,
хорошо.
     Беттина мыслит, как Блаженный Августин, когда пишет  Арниму:  "Я  нашла
прекрасную поговорку: истинная любовь всегда права, даже когда не  права.  А
Лютер в одном письме говорит: настоящая  любовь  часто  не  права.  Это  мне
кажется не таким удачным,  как  моя  поговорка.  Но  в  другом  месте  Лютер
говорит: любовь предшествует всему, и жертве и молитве. И из этого  я  делаю
вывод, что любовь - наивысшая добродетель. Любовь  делает  нас  беспамятными
(macht bewusstlos) в земном и наполняет нас небесным, любовь  таким  образом
избавляет нас от вины (macht unschuldig)".
     На  убеждении,  что  любовь  избавляет  нас   от   вины,   основывается
оригинальность европейского права и его теория вины,  которая  принимает  во
внимание чувства обвиняемого: когда вы убиваете человека  хладнокровно  ради
денег, вам нет прощения; если вы убиваете его за то, что  он  оскорбил  вас,
гнев ваш явится смягчающим обстоятельством, и вы получите меньшее наказание;
если же вы убьете его из-за несчастной любви или из ревности, суд  отнесется
к вам благосклонно, а Поль в качестве  вашего  адвоката  и  вовсе  потребует
приговорить убитого к высшей мере.

8

     Homo  sentimentalis  может  быть  определен  не  просто  как   человек,
испытывающий чувства, ибо на это способны мы все, но как человек, возводящий
свое чувство в достоинство. А как только  чувство  признается  достоинством,
чувствовать хочет  каждый;  и  поскольку  мы  все  любим  хвастаться  своими
достоинствами, то склонны и выставлять напоказ свое чувство.
     Превращение  чувства  в  достоинство  происходило  в   Европе   уже   в
двенадцатом веке: трубадуры, воспевающие свою великую страсть  к  любимой  и
недостижимой  знатной  даме,  представлялись  всем,  кто  их  слышал,  столь
восхитительными и прекрасными, что каждый  стремился  по  их  примеру  стать
жертвой какого-нибудь необузданного движения сердца.
     Никто  не  раскрыл  глубже  суть  homo  sentimentalis,  чем  Сервантес.
Дон-Кихот решает любить некую даму по имени Дульсинея, невзирая на  то,  что
почти не знает ее (что нас вовсе не поражает, ибо, как нам  известно,  когда
речь идет о "wahre Liebe", истинной  любви,  любимый  мало  что  значит).  В
двадцать пятой главе первой книги он отправляется с Санчо в пустынные  горы,
туда, где ему хочется проявить все величие своей страсти.  Но  как  доказать
другому, что в твоей душе бушует пламя? И как это показать  существу,  кроме
всего прочего, еще  такому  наивному  и  тупому,  как  Санчо  Панса?  И  вот
Дон-Кихот на  лесной  тропе  снимает  штаны,  остается  в  одной  рубахе  и,
демонстрируя  слуге  необъятность  своего  чувства,   начинает   перед   ним
кувыркаться. Всякий раз, когда он оказывается вниз головой и вверх  пятками,
рубаха сползает до самых плеч, и Санчо лицезрит его  болтающийся  детородный
орган. Вид маленького девственного члена рыцаря до того комично грустен,  до
того трогателен, что даже Санчо с его очерствелой душой не  в  силах  больше
глядеть на этот спектакль; он садится на Росинанта и быстро удаляется.
     Когда умер отец, Аньес пришлось составить программу похоронного обряда.
Она хотела, чтобы похороны прошли без прощальных речей и сопровождались лишь
звуками Адажио Десятой симфонии Малера, которую отец  очень  любил.  Но  это
ужасно грустная музыка, и Аньес опасалась, что на похоронах не в силах будет
удержаться от слез. Ей казалось невыносимым всхлипывать на глазах у всех,  и
потому она решила поставить пластинку с Адажио в проигрыватель и  прослушать
ее заранее. Один раз, второй, третий.  Музыка  напоминала  ей  отца,  и  она
плакала. Но когда Адажио зазвучало в комнате в восьмой, в девятый раз,  мощь
музыки заметно ослабела: когда она поставила пластинку  в  тринадцатый  раз,
музыка  тронула  ее  не  больше,  чем  если  бы  она  слушала   парагвайский
национальный гимн. Благодаря этому  тренингу  ей  удалось  на  похоронах  не
плакать.
     Чувство по сути своей рождается в нас вне  нашей  воли,  часто  вопреки
нашей воле. Когда  мы  хотим  чувствовать  (решаем  чувствовать,  как  решил
Дон-Кихот любить Дульсинею), чувство уже не чувство, а имитация чувства, его
демонстрация. То, что обычно называют истерией. Поэтому  homo  sentimentalis
(то есть человек, который возвел чувство в достоинство) по  существу  то  же
самое, что и homo hystericus. Однако  это  вовсе  не  значит,  что  человек,
имитирующий чувство, его не  испытывает.  Актер,  исполняющий  роль  старого
короля Лира, чувствует на сцене перед всеми  зрителями  истинную  печаль  по
кинутого, преданного человека, но эта грусть испаряется в ту секунду,  когда
спектакль кончается. И потому homo sentimentalis, восхищающий  нас  великими
чувствами, тут же следом способен ошеломить нас непостижимым безразличием.

9

     Дон-Кихот был девственником. Беттина впервые почувствовала мужскую руку
на своей груди в  двадцать  пять  лет,  когда  осталась  наедине  с  Гете  в
гостиничном номере курорта Теплице. Гете познал  фи  зическую  любовь,  если
верить его биографам, лишь в своей поездке по Италии,  когда  ему  было  под
сорок.  Вскоре  по  возвращении  в  Веймар  он  встретил  двадцатитрехлетнюю
девушку-работницу и сделал ее своей первой постоянной любовницей.  Это  была
Христиана Вульпиус, ставшая после многих лет сожительства в  1806  году  его
законной женой и в памятном 1816-м сбросившая наземь очки Беттины. Она  была
беззаветно предана своему мужу (говорят, что она  защищала  его  собственным
телом, когда ему угрожали пьяные солдаты наполеоновской армии)  и,  по  всей
видимости, была превосходной любовницей, как  о  том  свидетельствуют  слова
Гете, называвшего ее "mem Bettschatz", что можно  перевести  как  "сокровище
моей постели".
     Тем не менее Христиана оказывается в гетевской  агиографии  вне  любви.
Девятнадцатый век (да  и  наш,  который  все  еще  находится  в  плену  века
предшествующего) отказался впустить Христиану в галерею любовей Гете  наряду
с Фредерикой, Шарлоттой, послужившей прообразом  Лотты  в  "Вертере",  Лили,
Беттины или Ульрики. Вы, возможно, скажете: это потому,  что  она  была  его
супругой, а  мы  привыкли  автоматически  считать  супружеский  союз  чем-то
непоэтичным. Думаю, однако, что подлинная причина  гораздо  глубже:  публика
отказывалась видеть в Христиане любовь Гете просто потому, что  Гете  с  нею
спал. Ибо сокровище  любви  и  сокровище  постели  суть  две  вещи,  которые
исключали друг друга. Если писатели  девятнадцатого  века  охотно  завершали
романы свадьбой, то это не потому, что они хотели защитить историю любви  от
супружеской скуки. Нет, они хотели защитить ее от совокупления!
     Все прославленные европейские истории любви протекают во  внекоитальном
пространстве: история принцессы Клевской, Поля и Виргинии, история  Доминика
- героя  романа  Фромантена,  всю  свою  жизнь  любившего  одну-единственную
женщину, с которой ни разу не целовался,  и,  разумеется,  история  Вертера,
история Гамсуновой  Виктории  и  история  Пьера  и  Люс,  персонажей  Ромена
Роллана, над которыми в свое время плакали читательницы всей Европы В романе
"Идиот" Достоевский заставил Настасью Филипповну спать  с  первым  встречным
купцом, но, когда речь зашла о подлинной страсти,  то  есть  когда  Настасья
оказалась между князем Мышкиным и Рогожиным, их половые органы  растворились
в трех больших сердцах, как сахар в трех чашках чая. Любовь Анны Карениной и
Вронского кончилась с их первым сексуальным актом, а потом она уже стала  не
чем иным, как собственным распадом, и мы даже не знаем почему: то ли они так
убого любили друг друга, то ли, напротив, любили друг друга так  упоительно,
"что мощь наслаждения внушала им чувство вины. Но каким бы ни был наш ответ,
мы всегда придем к одному и тому же заключению: другой великой любви,  кроме
докоитальной, не было и быть не могло.
     Однако это вовсе не означает, что внекоитальная любовь  была  невинной,
ангельской, детской, чистой; напротив, она содержала в себе  все  муки  ада,
какие можно представить себе на этом свете. Настасья Фи липповна без  опаски
переспала со многими пошлыми богатеями, но с той минуты, как  она  встретила
князя Мышкина и Рогожина, чьи половые органы, как я сказал,  растворились  в
большом самоваре чувства, она вступила в зону катастроф  и  умерла.  Кстати,
напомню вам великолепную сцену из  "Доминика"  Фромантена:  оба  влюбленных,
годами мечтавшие друг о Друге и ни разу не коснувшиеся друг  друга,  выехали
верхом на прогулку, и нежная, тонкая, сдержанная Мадлен вдруг с  неожиданной
жестокостью  погнала  лошадь  бешеным  галопом,  поскольку  знала:  Доминик,
скачущий рядом, плохой наездник и  может  разбиться.  Внекоитальная  любовь:
котелок на огне, прикрытый  крышкой,  под  которой  чувство,  доведенное  до
кипения, превращается в страсть, так что крышка подпрыгивает и как  безумная
пляшет на нем.
     Европейское  понятие  любви  уходит  корнями  во  внекоитальную  почву.
Двадцатый  век,  который  бахвалится  раскрепощением  нравов  и  с  радостью
высмеивает романтические чувства, не в состоянии напол  нить  понятие  любви
каким-то новым содержанием (в этом одно из его крушений),  так  что  молодой
европеец, произносящий про себя это великое слово, возвращается  на  крыльях
восторга, хочет он или не хо чет, как раз туда, где томился в своей любви  к
Лотте Вертер и где чуть было не упал с лошади Доминик.

10

     Примечательно, что Рильке восторгался Беттиной так же, как  восторгался
Россией, в которой определенное время усматривал свою духовную  родину.  Ибо
Россия  par  excellence  страна  христианского  сентиментализма.  Она   была
защищена как от рационализма средневековой схоластической философии,  так  и
от Ренессанса. Новая эпоха, основанная  на  картезианском  мышлении,  пришла
туда  со  столет  ним  или  двухсотлетним  опозданием.  Стало   быть,   homo
sentimentalis не нашел там достаточного противовеса и стал своей собственной
гиперболой, обыкновенно носящей название славянская душа.
     Россия и Франция - два полюса Европы, которые будут  вечно  притягивать
друг друга. Франция - старая, усталая страна, где от  чувств  остались  лишь
формы. Француз пишет вам в конце письма: "Соблаговолите,  дорогой  господин,
принять уверения в моем особом расположении". Когда я впервые получил  такое
письмо, подписанное секретаршей издательства "Галлимар", я жил еще в  Праге.
Я прыгнул чуть ли не до потолка от радости: в Париже есть  женщина,  которая
любит меня! Ей удалось в конце официального письма поместить любовное призна
ние! Она не только расположена ко мне, но и красноречиво  подчеркивает,  что
питает ко мне особое расположение! Ни одна чешка  не  сказала  мне  в  жизни
ничего подобного!
     Только многими годами позже в  Париже  мне  объяснили,  что  существует
целый семантический веер заключительных формул письма; благодаря им  француз
может с точностью аптекаря отвешивать тончайшие степени  чувств,  которые  -
даже  не  испытывая  их  -  хочет  выказать  адресату;  среди  них   "особое
расположение" выражает низшую  степень  официальной  вежливости,  граничащей
чуть ли не с пренебрежением.
     О Франция! Ты страна Формы, равно как Россия страна Чувства!  Поскольку
француз вечно неудовлетворен, оттого  что  не  чувствует  в  груди  горящего
пламени, он с завистью и ностальгией взирае