в этой  вилле.  Когда  Бернар
вернется, он найдет меня здесь в этом купальнике.
     Лорин голос разносился по комнате; они слышали его оба, но трубка  была
одна, и они передавали ее из рук в руки.
     - Прошу тебя,  -  говорила  Аньес,  -  успокойся,  главное,  успокойся.
Постарайся быть хладнокровной и спокойной.
     Лора снова рассмеялась:
     - Представь только, что перед дорогой я запаслась двадцатью коробочками
барбитала, но все оставила в Париже. Так я была взволнована.
     - О, это замечательно, замечательно, - говорила Аньес и  в  эту  минуту
действительно испытывала некое облегчение.
     - Но здесь в ящике я нашла револьвер, - продолжала Лора, снова  смеясь.
- Бернар, видно, опасается за свою жизнь! Боится, что нападут чернокожие!  Я
вижу в этом знамение!
     - Какое знамение?
     - Что он оставил здесь для меня револьвер.
     - Не сходи с  ума!  Ничего  он  для  тебя  не  оставил!  Он  вообще  не
рассчитывал на то, что ты приедешь!
     - Разумеется, он не оставил его здесь умышленно. Но он купил револьвер,
которым здесь никто не воспользуется, кроме меня. Выходит,  он  оставил  его
здесь для меня.
     Аньес вновь охватило чувство отчаянного бессилия. Она сказала:
     - Положи, пожалуйста, этот револьвер туда, где он был.
     - Я не умею с ним обращаться. Но Поль... Поль, ты слышишь меня?
     Поль взял в руки трубку:
     - Да.
     - Поль, я рада слышать твой голос.
     - Я тоже, Лора, но прошу тебя...
     - Я знаю, Поль, но я уже не могу больше... - и она разрыдалась.
     Настало короткое молчание. Оборвала его Лора:
     - Передо мной лежит револьвер. Я не могу оторвать от него глаз.
     - Так положи его на место, туда, где он был, - сказал Поль.
     - Поль, ты все-таки служил в армии.
     - Да.
     - Ты офицер!
     - Младший лейтенант.
     - Значит, ты умеешь стрелять из револьвера. Поль был  в  растерянности.
Но пришлось сказать:
     - Да.
     - Как узнать, что револьвер заряжен?
     - Если он выстрелит, значит, заряжен.
     - Если я спущу курок, раздастся выстрел?
     - Должен раздаться.
     - Как это "должен"?
     - Если с револьвера снят предохранитель, произойдет выстрел.
     - А как узнать, снят ли предохранитель?
     - Однако не  станешь  же  ты  ей  объяснять,  как  ей  застрелиться?  -
выкрикнула Аньес и вырвала у Поля трубку.
     Лора продолжала:
     - Я только хочу знать, как с ним обращаться. Мне  же  надо  знать,  как
обращаться с револьвером. Что значит, что с него  снят  предохранитель?  Как
это снимают предохранитель?
     - Хватит, - сказала Аньес. - Ни слова о револьвере.  Положи  его  туда,
где он был. Хватит, хватит уже этих шуток.
     У Лоры вдруг стал совершенно другой, серьезный голос:
     - Аньес! Я не шучу! - И она вновь заплакала.
     Разговор был бесконечным. Аньес и Поль повторяли одни и  те  же  фразы,
убеждали Лору в своей любви, просили ее остаться с  ними,  не  покидать  их,
пока наконец она не пообещала им положить револьвер в ящик и пойти спать.
     Опустив трубку, они почувствовали себя такими измученными, что не могли
вымолвить ни единого слова.
     Потом Аньес сказала:
     - Зачем она это делает! Зачем она это делает! А Поль сказал:
     - Это моя вина. Я ее туда послал.
     - Она поехала бы туда а любом случае. Поль покачал головой:
     - Не поехала бы. Она уже готова была остаться. Я сделал  самую  большую
глупость в своей жизни.
     Аньес не хотела, чтобы Поля мучило  чувство  вины.  Не  из  сочувствия,
скорее из ревности: не хотела, чтобы он ощущал себя столь  ответственным  за
сестру, чтобы был столь привязан к ней мыслями. Поэтому она сказала:
     - А ты можешь быть до конца уверен, что она нашла там  револьвер?  Поль
не сразу понял:
     - Что ты хочешь этим сказать?
     - Что, возможно, там вообще нет никакого револьвера.
     - Аньес! Она не ломает  комедию!  Это  чувствуется!  Аньес  постаралась
сформулировать свое подозрение осторожнее:
     - Возможно, там есть револьвер. А возможно, у нее с собой  барбитал,  и
она нарочно говорит о  револьвере,  чтобы  сбить  нас  с  толку.  Но  нельзя
исключить и того, что там нет ни револьвера, ни барбитала и она просто хочет
нас помучить.
     - Аньес, - сказал Поль, - ты злишься на нее.
     Упрек Поля вновь насторожил Аньес: Поль даже не осознает,  что  Лора  в
последнее время стала ему ближе ее, Аньес; он думает о ней, интересуется ею,
беспокоится о ней, умилен ею, и Аньес вынуждена вдруг предполагать, что Поль
сравнивает ее с сестрой и что в этом сравнении из них двоих она  оказывается
менее душевной.
     Она попробовала защитить себя:
     - Я не злюсь. Я хочу только сказать тебе, что Лора сделает  все,  чтобы
привлечь к себе внимание. Это естественно,  потому  что  она  страдает.  Все
склонны посмеяться над ее несчастной любовью и пожать плечами. Когда в  руке
у нее револьвер, уже никто смеяться не может.
     - А что, если ее стремление привлечь внимание к себе приведет  к  тому,
что она покончит с собой? Разве такое не может случиться?
     - Может, - сказала Аньес, и между ними вновь наступило долгое молчание,
исполненное тревоги. Потом Аньес сказала:
     - Я также могу себе представить, что человек мечтает покончить с собой.
Что уже не в силах переносить боль. И злобу людскую. Что хочет  исчезнуть  с
глаз людских и что исчезнет. Каждый имеет право убить себя. Это его свобода.
Я  не  имею  ничего   против   самоубийства,   которое   является   способом
исчезновения.
     Она хотела помолчать, но ярый протест против того, что  делает  сестра,
заставил ее продолжать:
     -  Но  это  не  ее  случай.  Она  не  хочет  исчезнуть.  Она  думает  о
самоубийстве, ибо видит в нем способ, как остаться. Как остаться с ним.  Как
остаться с нами. Как у всех у  нас  навсегда  запечатлеться  в  памяти.  Как
навалиться всем своим телом на нашу жизнь. Как нас раздавить.
     - Ты несправедлива, - сказал Поль. - Она страдает.
     - Я знаю, - сказала Аньес и расплакалась. Она представила  себе  сестру
мертвой, и все, что она только что сказала, явилось ей мелким, и  низменным,
и непростительным.
     - А что, если она хотела нас  только  успокоить  своими  обещаниями?  -
сказала она и начала набирать номер виллы на Мартинике; на звонок  никто  не
отвечал, и у них уже снова на лбу выступила  испарина;  они  знали,  что  не
смогут повесить трубку и  до  бесконечности  будут  выслушивать  эти  гудки,
которые  означают  Лорину  смерть.  Наконец  раздался  ее  голос,  звучавший
довольно неприветливо. Они спросили, где она была. "В соседней  комнате",  -
ответила она. Они вдвоем говорили в трубку. Говорили о своей тревоге, о том,
что должны еще раз услышать ее, дабы  успокоиться.  Они  повторяли  ей,  что
любят ее и что с нетерпением ждут ее возвращения.
     Оба ушли на работу с опозданием и целый день только и  думали  о  Лоре.
Вечером позвонили ей снова, и разговор снова длился целый час, и  они  снова
уверяли ее в своей любви и в том, что с нетерпением ждут ее.
     Несколькими днями позже она позвонила в дверь. Поль был дома один.  Она
стояла на пороге, на ней были черные очки. Она  упала  ему  в  объятия.  Они
пошли в гостиную,  сели  друг  против  друга  в  кресла,  но  она  была  так
возбуждена,  что  тут  же  встала  и  начала  ходить  по  комнате.  Говорила
лихорадочно. Потом поднялся с кресла и он и стал тоже ходить  по  комнате  и
тоже говорить.
     Он с презрением отзывался о своем бывшем ученике, подопечном  и  друге.
Можно было, конечно, объяснить это тем, что  так  он  хотел  облегчить  Лоре
разрыв с ним. Но он сам был поражен, что все, что говорил, думал  всерьез  и
искренне: Бернар - избалованное дитя богатых родителей; человек заносчивый и
самоуверенный. Лора, прислонившись к камину, смотрела на Поля. И вдруг  Поль
заметил, что на ней уже нет очков. Она держала их в руке,  уставив  на  него
свои глаза, опухшие от слез, влажные. Поль понял: Лора уже какое-то время не
слушает, что он ей говорит.
     Он помолчал. В комнате воцарилась тишина, какой-то  таинственной  силой
она толкнула его к Лоре. Лора сказала:
     - Поль, почему мы не встретились раньше? До всех остальных...
     Эти слова простерлись между ними словно  туман.  Поль  вступил  в  этот
туман и протянул руку, точно незрячий,  что  пробирается  ощупью;  рука  его
коснулась Лоры. Вздохнув, Лора позволила руке  Поля  остаться  на  ее  коже.
Потом она отступила на шаг и снова надела очки.  Этот  жест  заставил  туман
рассеяться, и они уже снова стояли друг против друга, как свояченица и зять.
     Минутой позже в комнату вошла вернувшаяся с работы Аньес.

ЧЕРНЫЕ ОЧКИ

     Аньес, увидев сестру по возвращении с Мартиники, вовсе не заключила  ее
в объятия, как человека,  спасшегося  от  гибели,  а  осталась  поразительно
холодной. Она не видела сестры, она видела лишь черные очки, эту трагическую
маску, которая пожелает задать тон последующей сцене. Словно не замечая этой
маски, она сказала: "Лора, ты страшно похудела". И только  затем  подошла  к
ней и, как принято во Франции между знакомыми, слегка  коснулась  губами  ее
щек.
     Если учесть, что это были первые слова после столь драматических  дней,
то нельзя не признать, что они были весьма неуместны.  Они  не  касались  ни
жизни, ни смерти, ни любви, они касались пищеварения. Но даже  это  само  по
себе было бы не так скверно, в конце концов Лора  охотно  говорила  о  своем
теле и считала его метафорой своих чувств. Гораздо худшим представлялось то,
что эта фраза сказана была не с заботливостью, не  с  печальным  восхищением
перед страданием, ставшим  причиной  похудания,  а  с  очевидной  и  усталой
неприязнью.
     Нет сомнения, что Лора точно подметила тон сестринского голоса и поняла
его смысл. Но она тоже сделала вид, что не понимает того, что имеет  в  виду
Аньес, и проговорила голосом, полным страдания:
     - Да, я похудела на семь кило.
     Аньес хотела сказать: "Хватит! Хватит  уже!  Это  продолжается  слишком
долго! Перестань наконец!" - но она совладала с собой и ничего не сказала.
     Лора подняла руку:
     - Взгляни, это же не моя рука, это же палочка... Я не  могу  надеть  ни
одной юбки. Все сваливаются с меня. И кровь идет из носа... - и она,  словно
желая подтвердить свои слова, закинула голову и  долго  и  шумно  вдыхала  и
выдыхала носом.
     Аньес смотрела на это исхудавшее тело с неодолимой антипатией, и ей  на
ум пришла такая мысль: куда подевались семь  килограммов,  которые  потеряла
Лора? Рассеялись, как израсходованная энергия, где-то в лазури? Или  ушли  с
ее экскрементами в сточную трубу? Куда подевались семь  кило  невосполнимого
Лориного тела?
     Меж тем Лора сняла черные очки и положила их на полку камина, о который
опиралась. И обратила к сестре припухшие  глаза,  как  за  минуту  до  этого
обратила их к Полю.
     Сняв очки, она словно обнажила лицо. Словно разделась. Но не  так,  как
раздевается женщина перед любовником, а скорее как перед  врачом,  взваливая
на него всю ответственность за свое тело.
     Аньес не сумела удержать фразу, вертевшуюся у нее в голове,  и  сказала
вслух:
     - Хватит! Прекрати наконец! У нас уже нет сил. Разойдешься с  Бернаром,
как разошлись миллионы женщин с  миллионами  мужчин,  не  угрожая  при  этом
самоубийством.
     Можно было бы  предположить,  что  после  стольких  недель  бесконечных
разговоров, когда Аньес клялась ей в своей  сестринской  любви,  этот  взрыв
должен был бы поразить Лору, однако Лора отреагировала на слова  Аньес,  как
будто давно была к ним готова. Она сказала совершенно спокойно:
     - Тогда я тебе скажу, что я думаю. Ты не знаешь, что такое  любовь,  ты
никогда этого не знала и никогда не узнаешь. Любовь никогда не была  сильной
твоей стороной.
     Лора знала, в чем уязвима сестра, и Аньес испугалась этого; она поняла,
что Лора  говорит  теперь  лишь  потому,  что  ее  слышит  Поль.  Неожиданно
выяснилось, что речь вообще шла не о Бернаре: вся драма самоубийства  вообще
его не касалась; эта драма рассчитана была только на Поля и на Аньес. И  еще
ей пришло в голову, что если человек начинает бороться,  то  он  приводит  в
действие силу, которая не довольствуется лишь первой целью, и что за  первой
целью, какой для Лоры был Бернар, существуют еще и последующие.
     Схватка уже была неизбежной. Аньес сказала:
     - В том, что ты потеряла  из-за  него  семь  килограммов,  существенное
доказательство любви,  которое  отрицать  трудно.  И  все-таки  кое-что  мне
непонятно. Если я кого-то люблю, то хочу  для  него  только  хорошего.  Если
кого-то ненавижу, то желаю ему плохого.  А  ты  в  последние  месяцы  мучила
Бернара и мучила нас. Что здесь общего с любовью? Ничего.
     Представим себе гостиную в виде театральной  сцены:  сразу  же  направо
камин, с противоположной стороны сцена закрыта книжным шкафом.  Посреди,  на
заднем плане, диван, низкий столик и два кресла. Поль стоит посреди комнаты,
Лора - у камина и в упор глядит на Аньес, застывшую в  двух  шагах  от  нее.
Взгляд Лориных опухших глаз обвиняет  сестру  в  жестокости,  непонимании  и
холодности. В то время как Аньес говорит, Лора отступает от нее  к  середине
комнаты, где стоит Поль, как  бы  выказывая  этим  отступательным  движением
изумленный страх перед несправедливым наскоком сестры.
     Оказавшись шагах в двух от Поля, она остановилась и повторила:
     - Ты не знаешь, что такое любовь. Аньес прошла вперед и  заняла  Лорино
место у камина. Она сказала:
     - Я понимаю, что такое любовь. В  любви  самое  главное  тот,  кого  мы
любим. Речь о нем и ни о чем более. И я спрашиваю,  что  значит  любовь  для
того, кто не способен ничего видеть, кроме самого себя.  Иначе  говоря,  что
понимает под словом "любовь" абсолютно эгоцентричная женщина.
     - Спрашивать, что такое любовь, не имеет никакого смысла,  моя  дорогая
сестра, - сказала Лора. - Ты либо испытала любовь, либо не испытала.  Любовь
- это любовь, и ничего больше о ней не скажешь. Это крылья, которые бьются в
моей груди и толкают меня к поступкам, кажущимся тебе безрассудными.  И  это
именно то, чего с тобой никогда не бывало. Ты сказала,  что  я  не  способна
никого видеть, кроме себя.  Но  тебя  я  вижу,  и  вижу  насквозь.  Когда  в
последнее время ты меня уверяла в своей любви, я хорошо знала, что  в  твоих
устах это слово лишено  всякого  смысла.  Это  была  лишь  хитрость.  Довод,
который призван был меня успокоить. Помешать мне нарушить твой покой. Я тебя
знаю, моя дорогая сестра: ты всю  жизнь  живешь  по  другую  сторону  любви.
Совершенно по другую. За пределами любви.
     Обе сестры говорили о любви, впиваясь друг в друга копями ненависти.  И
мужчина, присутствовавший при этом, впадал в отчаяние. Ему  хотелось  что-то
сказать, что смягчило бы невыносимое напряжение:
     - Мы все трое устали. Расстроены. Хорошо бы нам всем куда-нибудь уехать
и забыть о Бернаре.
     Но Бернар был уже давно забыт, и вмешательство Поля способствовало лишь
тому, что словесный поединок сестер сменился молчанием, в котором не было ни
грана сочувствия,  ни  единого  примиряюще  го  воспоминания,  ни  малейшего
осознания кровных уз или семейного единогласия.
     Попытаемся охватить взором всю сцену целиком: вправо, опершись о камин,
стояла Аньес; посреди комнаты, повернувшись лицом к сестре, стояла Лора, а в
двух шагах слева от нее - Поль.  И  Поль  сейчас  махнул  рукой  в  отчаянии
оттого, что  не  способен  воспрепятствовать  ненависти,  столь  безрассудно
вспыхнувшей между женщинами, которых он любил. Словно желая в знак  протеста
отойти от них как можно дальше, он пошел к книжному шкафу.  Прислонившись  к
нему спиной, он отвернулся к окну, стараясь не смотреть на них.
     Аньес заметила черные очки, положенные на полку камина, и непроизвольно
протянула к ним руку. Она оглядывала их с ненавистью, словно держала в  руке
две почерневшие Лорины слезы. Неприязнь  ко  всему,  что  исходило  от  тела
сестры, переполняла ее, и эти большие  стеклянные  слезы  представлялись  ей
одним из его секретов.
     Лора смотрела на Аньес и видела свои очки в ее руках. Этих очков  вдруг
стало не хватать ей. Ей нужен был щит, флер, которым она завесила бы лицо от
ненависти сестры. Но при этом она не  решалась  сделать  четыре  шага  в  ее
сторону и взять у нее из рук очки. Она  боялась  ее.  И  оттого  с  каким-то
мазохистским исступлением отдалась уязвимой  обнаженности  своего  лица,  на
котором были отпечатаны все следы ее страданий. Она хорошо знала, что  Аньес
не выносит ее тела, ее разговоров о теле, о семи  килограммах,  которые  она
потеряла, знала это  интуитивно,  чутьем  и,  наверное,  именно  потому,  из
протеста, хотела в эту  минуту  быть  как  нельзя  более  телом,  покинутым,
отброшенным телом. Это тело она хотела положить посреди гостиной и  оставить
его. Оставить лежать здесь неподвижным и тяжелым грузом. А если бы оно стало
мешать им, принудить их взять это тело, ее тело, один  за  руки,  другой  за
ноги, и вынести его из дому, как  выносят  ночью  тайно  на  улицу  негодные
старые матрацы.
     Аньес стояла у камина и держала в руке черные очки. Лора  была  посреди
гостиной, но вот она уже начала маленькими шажками пятиться от сестры. Потом
она сделала еще один,  последний  шаг  назад,  и  ее  тело  спиной  вплотную
прижалось к Полю, совсем вплотную, ибо за Полем был книжный шкаф и он никуда
не мог отступить. Лора отвела руки назад  и  крепко  прижала  обе  ладони  к
бедрам Поля. И, откинув голову, приникла ею к его груди.
     Аньес - с одной стороны комнаты, в руке - черные очки; с другой стороны
напротив нее, вдалеке, как недвижная скульптура, стоит Лора,  прильнувшая  к
Полю. Они оба застыли, словно каменные. Никто не произносит ни звука. И лишь
минуту спустя Аньес разнимает указательный и большой пальцы, и черные  очки,
этот  символ  сестринской  печали,  эта  метаморфическая  слеза,  падают  на
каменные плитки у камина и разбиваются вдребезги.


     Часть 4. Hоmо Sentimentalis

1

     На вечном суде, творимом над Гете,  прозвучало  бесчисленное  множество
обвинительных речей и показаний по делу "Беттина". Дабы не утомить  читателя
перечнем пустяков, приведу  лишь  три  свидетельства,  которые  кажутся  мне
важнейшими.
     Во-первых: свидетельство Райнера Марии Рильке,  самого  крупного  после
Гете немецкого поэта.
     Во-вторых: свидетельство Ромена  Роллана,  в  двадцатые-тридцатые  годы
одного из самых читаемых романистов от Урала до Атлантики, пользовавшегося к
тому же высоким авторитетом прогрессиста, антифа шиста, гуманиста, пацифиста
и друга революции.
     В-третьих:   свидетельство   поэта    Поля    Элюара,    блистательного
представителя так  называемого  авангарда,  певца  любви,  или,  скажем  его
словами, певца любви-поэзии, ибо эти два понятия (как свидетельст вует о том
один из самых его прекрасных сборников стихов "L'amour la poesie") сливались
у него воедино.

2

     В качестве свидетеля, вызванного на вечный  суд,  Рильке  пользуется  в
точности теми же словами, какие он написал в своей  самой  знаменитой  книге
прозы, изданной в 1910 году, "Записки Мальте Лауридса Бригге", где  обращает
к Беттине эту длинную апострофу:
     "Возможно ли, что доныне все еще не твердят о твоей любви? Случилось ли
с той поры что-либо более примечательное? Что их занимает? Сама-то ты  знала
цену своей любви, ты говорила о ней величайшему поэту, чтобы  он  очеловечил
ее, ибо любовь эта была еще стихией. Но он,  когда  писал  тебе,  разубеждал
людей в ней. Все читали его ответы и верят им больше,  потому  что  поэт  им
понятнее природы. Но возможно, когда-нибудь обнаружится, что здесь-то и  был
предел  его  величия.  Эта  любящая  (diese  Liebende)  была  ему   поручена
(auferlegt), а он не постиг ее (er hat sie nicht bestanden: местоимение  sie
относится к "любящей", к Беттине: он не выдержал  экзамена,  коим  для