прохода, словно фонарь.  Своим  присутствием  она  явно  портила  настроение
клошарам,  привыкшим  проводить  здесь  свое   рабочее   время,   а   труба,
поставленная у ноги музыканта, была несомненным выражением капитуляции перед
вероломной конкуренцией.
     Встретившись с чьим-либо взглядом, дама бесшумно, так,  чтобы  прохожий
скорее прочел по ее губам, чем услышал,  произносила  слова:  "Прокаженные!"
Профессору Авенариусу тоже захотелось прочитать эти слова по  ее  губам,  но
женщина, увидев его, проговорила лишь "прока", а  "женные"  уже  проглотила,
ибо узнала его. Авенариус также узнал ee, но никак  не  мог  взять  в  толк,
откуда она взялась здесь. Он взбежал вверх по ступеням и очутился по  другую
сторону бульвара.
     Там он понял, что совершенно  напрасно  стремился  пройти  под  потоком
машин, поскольку движение было приостановлено: от Куполь в сторону рю де Рэн
по  всей  проезжей  части  дороги  тянулись  толпы  людей.  Все   они   были
смуглолицые,  и  профессор  Авенариус  решил,   что   это   молодые   арабы,
протестующие против расизма. Он равнодушно прошел  еще  несколько  метров  и
открыл  дверь  кафе;  хозяин  крикнул  ему:  "Господин  Кундера  просит  его
извинить, что придет попозже. Он оставил здесь для вас книгу, чтоб вам  пока
не было скучно", - и подал ему мой роман "Жизнь в другом  месте"  в  дешевом
издании, называемом "Фолио".
     Авенариус сунул книгу в карман, не уделив  ей  ни  малейшего  внимания,
поскольку в эту минуту к нему снова вернулась  мысль  о  женщине  с  красной
копилкой, и он вновь возжелал увидеть ее.
     - Скоро вернусь, - сказал он и вышел.
     По плакатам  над  головами  демонстрантов  он  наконец  понял,  что  по
бульвару движутся  не  арабы,  а  турки  и  что  они  протестуют  не  против
французского  расизма,  а  против  болгаризации  турецкого   меньшинства   в
Болгарии.  Манифестанты  поднимали  кулаки,   но   несколько   устало,   ибо
безграничное равнодушие парижан, проходивших мимо, повергало их в  отчаяние.
Но тут вдруг они увидали мощный, грозный живот  мужчины,  который  шагал  по
краю тротуара в том же направлении, что и они, поднимал кулак и  кричал:  "А
bas les Russes! A bas les Bulgares!" Долой русских! Долой болгар! Это  влило
в них новую энергию, и многоголосица лозунгов снова взвилась над бульваром.
     У входа в метро возле лестницы, по которой Авенариус только что взбежал
вверх, он увидел двух  уродливых  теток,  раздававших  листовки;  в  желании
узнать больше о борьбе турок он спросил одну из них: "Вы турчанки?" -  "Нет,
что вы, Боже упаси! - вскинулась она, словно он обвинил ее в чем-то ужасном.
- Мы не имеем никакого отношения к этой манифестации!  Мы  здесь  протестуем
против расизма!" Профессор Авенариус,  взяв  у  обеих  женщин  по  листовке,
невзначай встретился  с  улыбкой  юноши,  небрежно  опиравшегося  на  перила
лестницы. С весе лым подначиванием он тоже протянул ему листовку.
     - Это против чего? - спросил Авенариус.
     - За свободу канаков в Новой Каледонии.
     Итак, профессор Авенариус спускался с  тремя  листовками  в  подземелье
метро и уже издали ощутил, что атмосфера в  катакомбах  изменилась;  исчезла
нудная усталость, что-то происходило: к нему  долетал  веселый  звук  трубы,
аплодисменты, смех. И тут он увидел всю картину: там все  еще  была  молодая
дама, но окруженная теперь двумя клошарами,  один  держал  ее  за  свободную
руку, другой нежно поддерживал ее под локоть, которым она прижимала копилку.
Тот, кто держал ее за руку, делал танцевальные шаги: три назад, три  вперед.
Тот, кто поддерживал ее под локоть, протягивал к прохожим шляпу музыканта  и
кричал: "Pour les lepreux!" Для прокаженных! "Pour l'Afrique!" Для Африки! -
а возле него стоял трубач и трубил, трубил, ах, трубил так,  как  никогда  в
жизни не трубил, и вокруг собирались повеселевшие люди,  улыбались,  бросали
клошару в шляпу монеты и купюры, и он благодарил: "Merci! Ah, que la  France
est genereuse!" Без Франции прокаженные подохли бы как животные! "Ah, que la
France est genereuse!"
     Дама не знала, что делать; временами она пыталась вывернуться, а  затем
вновь, слыша аплодисменты зрителей, делала мелкие шажки  взад  и  вперед.  В
какой-то  момент  клошар  попытался  повернуть  ее  к  себе  и  потанцевать,
прижавшись к ней всем телом. Из его рта пахнуло  на  нее  алкоголем,  и  она
начала сконфуженно, с тревогой и страхом в лице отбиваться.
     Молодой человек, выпущенный из тюрьмы, вдруг встал  и  замахал  руками,
словно о чем-то предупреждал обоих  клошаров.  Да,  сюда  приближались  двое
полицейских. Заметив их, профессор Авенариус сам пустился в пляс. Он  двигал
из стороны  в  сторону  своим  огромным  животом,  делал  круговые  движения
согнутыми в локтях руками, улыбался на все четыре  стороны  и  распространял
вокруг себя невыразимую атмосферу мира и  беззаботности.  Когда  полицейские
проходили мимо, он заулыбался даме с копилкой, будто был  ее  сообщником,  и
захлопал в ритме трубы и своих  ног.  Полицейские,  равнодушно  оглядевшись,
продолжали обход.
     Обрадованный успехом, Авенариус придал своим движениям больше  живости:
с неожиданной легкостью  он  кружился  на  месте,  убегал  вперед  и  назад,
выбрасывал ноги вверх и делал руками жесты в подражание танцовщице  канкана,
высоко задирающей юбку. Это вдохновило клошара, державшего даму под руку; он
наклонился и пальцами взял подол ее юбки. Она хотела было защититься, но  не
могла отвести глаз от толстяка, который одобрительно улыбался ей; когда  она
попыталась воздать ему за улыбку, клошар задрал ей  юбку  до  самого  пояса:
объявились голые ноги и  зеленые  трусики  (отлично  подобранные  к  розовой
юбке). Она вновь попыталась защититься, но оказалась бессильна: в одной руке
у нее была копилка (никто не бросил в нее ни  сантима,  но  она  держала  ее
крепко, словно в ней была заключена вся ее честь, смысл ее жизни,  возможно,
сама ее душа), а другая рука была неподвижно зажата в тисках  клошара.  Если
бы ее привязали за обе руки и изнасиловали, положение ее было бы  ничуть  не
хуже. Клошар, высоко задрав подол ее юбки,  кричал:  "Для  прокаженных!  Для
Африки!" - а у нее по щекам текли слезы унижения. Но,  не  желая  показывать
свое  унижение  (признанное  унижение  -  унижение  двойное),  она  силилась
улыбаться, словно бы все происходило с ее согласия и во имя Африки,  и  даже
сама, добровольно, подняла кверху свою красивую, хоть и коротковатую ногу.
     Затем в нос ей ударило зловонное дыхание клошара, зловоние  его  рта  и
одежды, которую он не снимал уже несколько лет кряду и  которая  приросла  к
его коже (случись с ним какое несчастье,  целый  штаб  хирургов  сперва  бы,
верно,  битый  час  соскребал  ее  с  тела,  прежде  чем  положить  его   на
операционный стол); тут уж она не выдержала: мгновенно вырвалась от него  и,
прижимая красную копилку к груди, бросилась  к  профессору  Авенариусу.  Тот
развел руки и заключил ее в  объятия.  Прижавшись  к  нему,  она  дрожала  и
всхлипывала. Он быстро успокоил ее, взял за руку и повел из метро.

ТЕЛО

     - Ты похудела, Лора, - заметила Аньес озабоченно, когда они  с  сестрой
обедали в ресторане.
     - Нет аппетита. От всего рвет, -  сказала  Лора  и  отпила  минеральной
воды, которую заказала к еде вместо привычного вина. - Ужасно щиплет.
     - Что, минералка?
     - Разбавить бы ее водой.
     - Лора... - Аньес хотела было попенять сестре, но вместо этого сказала:
- Нельзя так мучиться.
     - Все потеряно, Аньес.
     - Что, собственно, изменилось между вами?
     - Все. Причем мы отдаемся друг  другу,  как  никогда  прежде.  Как  два
сумасшедших.
     - Так что  же  изменилось,  коли  вы  отдаетесь  друг  другу,  как  два
сумасшедших?
     - Это единственные минуты, когда я уверена, что  он  со  мной.  Но  как
только близость кончается, он уже снова мыслями где-то  в  другом  месте.  И
даже если бы мы занимались любовью в сто раз больше,  это  конец.  Поскольку
любовная связь вовсе не главное. Не о ней речь. Речь о том, чтобы  он  думал
обо мне. У меня было много мужчин, но сегодня ни один из них ничего обо  мне
не знает, как и я не знаю о них, и я задаюсь вопросом: зачем  я  вообще  все
эти годы жила, если ни в  ком  не  оставила  по  себе  никакого  следа?  Что
осталось после моей жизни? Ничего, Аньес, ничего! Но последние  два  года  я
поистине была счастлива, ибо знала, что Бернар думает обо мне, что я занимаю
его мысли, что я живу в нем. Только это и есть  для  меня  настоящая  жизнь:
жить в мыслях другого. А иначе я заживо мертва.
     - А когда ты бываешь дома одна и слушаешь пластинки, ну, хотя бы своего
Малера, разве тебе этого недостаточно  для  какого-то  маленького,  простого
счастья, ради которого стоит жить?
     - Аньес, ты же знаешь, что говоришь глупости. Малер для меня ничего  не
значит, ровно ничего, когда я одна. Малер  доставляет  мне  радость,  только
когда я с Бернаром или когда знаю, что он думает обо мне. Когда я без  него,
у меня нет сил даже постелить себе.  Не  хочется  ни  умываться,  ни  менять
белье.
     - Лора! В конце концов Бернар не единственный мужчина на свете!
     - Единственный! - сказала Лора. - Почему  ты  хочешь,  чтобы  я  лгала!
Бернар моя последняя возможность. Мне не  двадцать,  даже  не  тридцать.  За
Бернаром - одна пустыня. - Она выпила минералки и снова  сказала:  -  Ужасно
едкая. - Потом крикнула официанту, чтобы принес чистой воды.
     - Через месяц он уезжает на две недели на Мартинику, - продолжала  она.
- Я уже два раза была с ним там. На сей раз  он  мне  заранее  сообщил,  что
поедет туда без меня. Когда он мне это сказал, я два дня не могла есть. Но я
знаю, что сделаю.
     Официант принес графин, из которого Лора перед  его  изумленным  взором
стала подливать воду в бокал с минералкой, а потом вновь повторила:
     - Да, я знаю, что сделаю.
     Она замолчала, словно тем самым побуждая сестру задать  вопрос.  Аньес,
поняв это, умышленно не спрашивала. Но когда  молчание  слишком  затянулось,
она сдалась:
     - Что ты собираешься сделать?
     Лора ответила, что в последние недели она  была  у  пятерых  врачей  и,
жалуясь на бессонницу, каждого попросила выписать ей барбитал.
     С той поры как Лора к своим обычным жалобам стала примешивать намеки на
самоубийство, на Аньес нападали тоска и бессилие. Уже  не  раз,  прибегая  к
логическим и эмоциональным доводам, она отговаривала сестру от ее  помыслов;
убеждала ее в своей любви ("ты же не можешь так поступить со мной!"), но все
это не оказывало на  Лору  никакого  воздей  ствия:  она  вновь  говорила  о
самоубийстве, словно Аньесиных слов вовсе не слышала.
     - Поеду на Мартинику за неделю до него,- продолжала она. - У меня ключ.
Вилла пуста. Я сделаю это так, чтобы он меня нашел там. И чтобы уже  никогда
не мог забыть обо мне.
     Аньес знала, что Лора способна на безрассудные вещи, и ее фраза "сделаю
это так, чтобы он меня нашел там"  вселяла  в  нее  ужас;  она  представляла
недвижное тело сестры посреди гостиной тропической виллы и страшилась  того,
что эта воображаемая ею картина вполне  правдоподобна,  мыслима,  в  Лорином
духе.
     Любить кого-то для Лоры значило принести ему в дар свое тело;  принести
его ему, как она распорядилась принести сестре белый рояль,  поставить  свое
тело посреди его дома: я здесь, здесь мои пятьдесят  семь  килограммов,  мое
мясо, мои кости, они для тебя, и я их у тебя оставляю. Это  подношение  было
для нее эротическим жестом, поскольку  тело  было  для  нее  сексуальным  не
только в редкостные минуты возбуждения, но, как я  уже  сказал,  изначально,
априорно, непрерывно и с головы до пят, с его поверхностью и нутром, во сне,
наяву и в смерти.
     Для Аньес эротика ограничивалась мигом возбуждения, во  время  которого
тело становилось вожделенным  и  прекрасным.  Лишь  этот  миг  оправдывал  и
искуплял  тело;  когда  это  искусственное  освещение  гасло,   тело   вновь
превращалось всего лишь в загрязненный механизм, который она была  вынуждена
обслуживать. Именно потому Аньес никогда не могла бы сказать: "Я сделаю  это
так, чтобы он меня нашел там". Ее обуял бы ужас при мысли, что тот, кого она
любит, увидел бы ее как  лишенное  секса  и  очарования  тело  с  судорожной
гримасой на  лице,  в  положении,  которое  она  была  бы  уже  не  в  силах
контролировать. Ей было бы стыдно. Стыд помешал бы ей стать, по доброй  воле
трупом.
     Но Аньес знала, что Лора другая: оставить свое тело лежащим в  гостиной
любовника - это вполне вытекало из ее отношения к телу, из природы ее любви.
Поэтому Аньес испугалась. Перегнувшись через стол, она  схватила  сестру  за
руку.
     - Ты же должна меня понять, - говорила теперь Лора тихим голосом.  -  У
тебя есть Поль. Лучший мужчина, о каком ты только можешь мечтать.  У  ме  ня
есть Бернар. Если Бернар оставит меня, у меня нет никого  и  уже  никого  не
будет. А ты знаешь, что малое меня  не  устроит.  Я  не  стану  смотреть  на
убожество собственной жизни. Я о жизни слишком вы сокого мнения. Либо  жизнь
дает мне все, либо я ухожу. Ты же должна меня понять. Ты моя сестра.
     В наступившую минуту молчания Аньес  растерянно  искала  слова,  какими
могла бы ответить. Она устала. Уже столько недель, как  повторяется  один  и
тот же диалог, и все, что говорит Аньес, оказывается бездейственным.  В  эту
минуту усталости и бессилия вдруг прозвучали совершенно немыслимые слова:
     - Старый Бертран  Бертран  снова  бушевал  в  парламенте  против  волны
самоубийств. Вилла на Мартинике принадлежит ему. Представляю,  какую  я  ему
доставлю радость! - смеясь, сказала Лора.
     Хотя смех ее прозвучал нервозно и наигранно, он пришел на помощь Аньес,
словно неожиданный союзник. Она тоже начала смеяться, и смех вскоре  утратил
свою изначальную неестественность и  стал  вдруг  настоящим  смехом,  смехом
облегчения; у обеих сестер глаза наполнились слезами, и  они  почувствовали,
что любят друг друга и что Лора не покончит с собой. Держась  за  руки,  они
обе принялись болтать наперебой, и во  всем,  что  они  говорили,  слышались
слова сестринской любви, за которыми сквозили вилла  в  швейцарском  саду  и
жест руки, выброшенной вверх, как цветной мяч, как приглашение в дорогу, как
обещание нежданного грядущего, обещание, которое, хоть и не сбылось, но  все
же осталось с ними, будто прекрасное эхо.
     Когда минута головокружения прошла, Аньес сказала:
     - Лора, ты не имеешь  права  делать  глупости.  Никто  не  стоит  твоих
страданий. Думай обо мне и о том, что я люблю тебя.
     И Лора сказала:
     - Но я бы хотела что-то сделать. Я должна что-то сделать.
     - Что-то? Что "что-то"?
     Лора посмотрела  сестре  глубоко  в  глаза  и  пожала  плечами,  словно
признаваясь, что ясное содержание слова "что-то" пока от нее  ускользает.  А
потом  она  слегка   откинула   голову,   осветила   лицо   туманной,   чуть
меланхолической улыбкой, приложила кончики пальцев к точке между грудями  и,
произнеся вновь слово "что-то", выбросила руки вперед.
     Аньес  успокоилась;  хотя  она  и  не  могла  представить  себе  ничего
конкретного за этим "что-то", но жест Лоры не оставлял никаких сомнений: это
"что-то" устремлялось в прекрасные дали и не имело ничего общего  с  мертвым
телом, лежащим на полу тропической гостиной.
     Через несколько дней Лора наведалась в  общество  "Франция  -  Африка",
председателем  которого  был  отец  Бернара,  и  на   добровольных   началах
предложила свои услуги - собирать на улице деньги для прокаженных.

ЖЕСТ, ВЗЫСКУЮЩИЙ БЕССМЕРТИЯ

     Первой любовью  Беттины  был  ее  брат  Клеменс,  ставший  впоследствии
великим поэтом-романтиком, затем она была влюблена, как мы  знаем,  в  Гете,
боготворила Бетховена, любила своего мужа Ахима фон  Арнима,  что  тоже  был
великим поэтом, затем сходила с ума по князю Герману фон Пюклеру-Мускау, кто
хоть и не был великим поэтом, но писал книги (кстати, это ему она  посвятила
"Переписку Гете  с  ребенком"),  затем,  уже  в  пятидесятилетнем  возрасте,
воспылала полуматеринскими,  полуэроти  ческими  чувствами  к  двум  молодым
людям, Филиппу Натузиусу и  Юлиусу  Дерингу,  которые  книг  не  писали,  но
интенсивно  обменивались  с  ней  письмами  (эта  переписка  также  частично
опубликована), восторгалась Карлом Марксом, которого однажды, когда  гостила
у его невесты Женни, принудила отправиться в долгую ночную  прогулку  вдвоем
(Марксу гулять не хотелось, он мечтал быть с Женни, а не с Беттиной; но даже
тот,  кто  сумел  перевернуть  вверх  ногами  весь  мир,  не  в  силах   был
противостоять женщине, обращавшейся на "ты" к Гете), она питала  слабость  к
Ференцу Листу, правда, мимолетную, ибо ее бесило  то,  что  Листа  ничто  не
заботило,   кроме   собственной   славы,   она   горячо   старалась   помочь
душевнобольному живописцу Карлу Блехену (презирая его  жену  не  менее,  чем
когда-то госпожу Гете), вступила в  переписку  с  наследным  принцем  Карлом
Александром  Саксен-Веймарским,  написала  для  прусского  короля   Фридриха
Вильгельма IV "королевскую" книгу  ("Эта  книга  принадлежит  коро  лю"),  в
которой объясняла, какие у короля обязанности по отношению  к  подданным,  а
следом за ней "Книгу бедных", где показала  страшную  нищету  народа,  затем
вновь обратилась к королю  с  просьбой  освободить  из-под  стражи  Фридриха
Вильгельма    Шлеффеля,    обвиненного    в    коммунистическом    комплоте,
ходатайствовала перед королем о помилова нии Людвика  Мерославского,  одного
из вождей польской революции, ожидавшего в прусской тюрьме  смертной  казни.
Последнего человека, которого она боготворила, не зная его лично, был Шандор
Петефи, венгерский поэт,  погибший  двадцати  шести  лет  от  роду  в  рядах
повстанческой армии сорок восьмого года. Так  она  открыла  миру  не  только
великого поэта (называя его Sonnengott, Солнцебог), но вмес те с ним  и  его
отечество, о существовании которого Европа почти не имела понятия. Если  еще
припомнить, что венгерские интеллектуалы,  восставшие  в  1956  году  против
русской Империи и открывшие путь первой  великой  антисталинской  революции,
называли себя в честь поэта "кружком Петефи", то нам не может не  прийти  на
ум, что своими привя занностями Беттина присутствует  в  длительном  отрезке
европейской истории, который простирается с восемнадцатого  столетия  вплоть
до  середины  нашего.  Мужественная,  упрямая  Бенина:  фея  истории,  жрица
истории. И я с полным правом говорю "жрица", ибо для Беттины история (все ее
друзья использовали эту метафору) была "воплощением Божьим".
     Случалось, друзья упрекали ее, что она недостаточно думает о  семье,  о
своем положении, что она слишком нерасчетливо жертвует собой ради других.
     "То, о чем вы говорите, меня не занимает! Я  не  счетовод!  Вот  что  я
такое!" - и тут она прикладывала пальцы обеих рук к груди, причем  так,  что
средние пальцы касались точки между грудями. Потом слегка откидывала голову,
освещала лицо улыбкой и быстро, но грациозно выбрасывала руки вперед. В этом
движении  запястья  поначалу  касались  друг  друга,  а   под   конец   руки
расходились, устремив ладони вперед.
     Нет, вы не ошибаетесь. Это то же движение, которое  изобразила  Лора  в
конце предыдущей главы,  когда  объявила,  что  намерена  сделать  "что-то".
Вспомним ситуацию:
     Когда Аньес сказала: "Лора, ты не имеешь права делать  глупости.  Никто
не стоит твоих страданий. Думай обо мне и о том, как я люблю тебя",  -  Лора
ответила: "Но я бы хотела что-то сделать. Я должна что-то сделать!"
     При этих словах она смутно воображала себе, что переспит с каким-нибудь
другим мужчиной. Думала она об этом все чаще, и это вовсе  не  находилось  в
противоречии с ее желанием покончить с собой. Это были две крайние и в целом
законные реакции униженной женщины. Ее неопределенная мечта об  измене  была
грубо оборв