ана Аньесиным злополучным стремлением прояснить ситуацию:
     - Что-то? "Что, что-то"?
     Лора понимала, что смешно было бы признаться в своих помыслах об измене
сразу же вслед  за  тем,  как  она  говорила  о  самоубийстве.  Поэтому  она
смешалась и повторила лишь  слово  "что-то".  Но  поскольку  Аньесин  взгляд
требовал более конкретного ответа, она попыталась  хотя  бы  жестом  придать
смысл неопределенному слову: она приложила руки к  гру  ди  и  выбросила  их
вперед.
     Как ее осенило сделать этот жест? Трудно сказать.  Никогда  прежде  она
его не делала. Возможно, кто-то  неведомый  подсказал  его  ей,  как  суфлер
подсказывает актеру, не знающему текста. Хотя этот жест и не выражал  ничего
определенного,  он  давал  все  же  понять,  что  "сделать  что-то"   значит
предложить себя миру, принести себя в  жертву,  послать  свою  душу  встречь
голубым горизонтам, как белую горлицу.
     Идея пойти встать в метро с копилкой еще недавно, естественно, была  ей
совершенно чужда и, очевидно, никогда не пришла бы ей в голову,  не  приложи
она пальцы к груди и не выбрось вперед руки. Этот жест словно обладал  своей
собственной волей: он вел ее, и она разве что следовала за ним.
     Пути Лоры и Беттины  сходны,  и,  несомненно,  существует  связь  между
Лориным желанием помочь далеким  чернокожим  и  стремлением  Беттины  спасти
осужденного на смерть  поляка.  Хотя  сравнение  может  показаться  здесь  и
неуместным. Невозможно представить себе, чтобы Беттина фон  Арним  стояла  в
метро с копилкой и  попрошайничала!  Беттину  не  увлекали  филантропические
акции! Беттина была не из числа богатых  дам,  устраивающих  за  недостатком
лучшего занятия сбор средств в пользу бедных. Случалось, она бывала резкой с
прислугой, вследствие чего ее муж Арним делал ей замечания ("Слуга такое  же
человеческое существо, и ты не  имеешь  права  так  муштровать  его,  он  не
машина!" - напоминает он ей в одном из писем). То, что побуждало ее помогать
другим, было не страстью благотворительности, а жаждой войти в прямой личный
контакт с Богом,  веруя,  что  Он  воплощен  в  истории.  Все  ее  любови  к
знаменитым мужам (а к другим мужчинам она оставалась глубоко  безразличной!)
были не чем иным, как батутом, на который  она  низвергалась  всей  тяжестью
тела, чтобы взлетать в горние выси, туда, где обитает тот самый  воплощенный
в истории Бог.
     Да, все это так.  Однако  заметьте!  Ведь  и  Лора  не  принадлежала  к
чувствительным дамам из президиумов благотворительных обществ. У нее не было
привычки подавать милостыню нищим. Проходя мимо них, она не замечала их даже
на   расстоянии   двух-трех   метров.   Она   страдала   пороком    духовной
дальнозоркости. Поэтому удаленные на четыре тысячи километров чернокожие, от
которых кусками отваливается тело, были ей ближе. Они находились как раз  на
том месте за горизонтом, куда она изящным жестом рук посылала свою горестную
душу.
     И  все-таки  между  осужденным  на  смерть   поляком   и   прокаженными
чернокожими есть разница! То, что для Беттины было вмешательством в историю,
для Лоры стало чисто филантропическим шагом.  Но  Лора  здесь  ни  при  чем.
Мировая история с ее революциями, утопиями, надеждами и  отчаянием  покинула
Европу,   оставив   по   себе    одну    грусть.    Вот    почему    француз
интернационализировал свои благотворительные акции.  Его  к  этому  вела  не
христианская любовь к ближнему (как, например,  американцев),  а  грусть  по
утраченной истории, жажда вернуть ее, присутствовать в ней хотя  бы  в  виде
красной копилки с монетами для прокаженных африканцев.
     Назовем жест Беттины и Лоры  жестом,  взыскующим  бессмертия.  Беттина,
претендующая на  великое  бессмертие,  хочет  сказать:  отказываюсь  умирать
вместе с сегодняшним днем и его заботами, хочу превзойти самое  себя,  стать
частью истории, поскольку история являет собой вечную память. Лора же,  хоть
и претендует лишь на малое бессмертие, хочет того же самого: превзойти самое
себя и ту горестную минуту, которую она проживает, сделать  "что-то",  чтобы
остаться в памяти тех, кто ее знал.

ДВУСМЫСЛЕННОСТЬ

     С детства Брижит любила садиться к отцу на колени, но мне кажется,  что
в свои восемнадцать она это делала еще охотнее. Аньес  не  удивлялась  тому:
Брижит к обоим родителям часто забиралась в  кровать  (к  примеру,  поздними
вечерами, когда  они  смотрели  телевизор),  и  между  ними  царила  большая
физическая доверительность, чем когда-то между Аньес и ее родителями. Однако
от нее не ускользала  и  двусмысленность  этой  сцены:  взрослая  девушка  с
большими грудями и большой  задницей  сидит  на  коленях  у  красивого,  еще
полного сил мужчины, касается этими захватническими грудями его плеч и  лица
и говорит ему "папа".
     Однажды у них собралась  веселая  компания,  куда  Аньес  пригласила  и
сестру. Когда все достаточно взыграли духом, Брижит села к отцу на колени, а
Лора сказала: "Я тоже хочу!" Брижит освободила для нее одно  колено,  и  вот
они уже вдвоем восседали на коленях у Поля.
     Эта ситуация вновь напоминает нам о Беттине,  поскольку  она,  и  никто
другой, возвела сидение на коленях в  классическую  модель  эротической  дву
смысленности. Я же сказал, что она прошла по всей  эротической  арене  своей
жизни, хранимая щитом детства. Она носила перед собой  этот  щит  вплоть  до
своих пятидесяти лет, чтобы затем сменить его на  щит  матери  и  уже  самой
сажать молодых мужчин к себе  на  колени.  И  опять  же  эта  ситуация  была
упоительно двусмысленна: заказано подозревать мать в сексуальных помыслах по
отношению к сыну, и как раз поэтому поза молодого мужчины,  сидящего  (пусть
только метафорически) на коленях зрелой женщины, полна эротических значений,
которые тем более впечатляющи, чем они более туманны.
     Позволю  себе  утверждать,  что  без  искусства   двусмысленности   нет
подлинного эротизма и  что  чем  двусмысленность  сильнее,  тем  напряженнее
возбуждение. Кто не помнит  замечательной  игры  детства,  игры  в  доктора!
Девочка лежит на полу, а мальчик раздевает ее под предлогом, что он  доктор.
Девочка послушна, поскольку тот, кто осматривает ее, не любопытный  мальчик,
а серьезный человек, заботящийся о ее здоровье. Эротическое содержание  этой
ситуации столь же безгранично, как и таинственно, и они оба захлебываются от
возбуждения. И захлебываются тем сильнее, что мальчик ни на  миг  не  должен
забывать, что он доктор и, даже стягивая с девочки трусики, все равно  будет
говорить ей "вы".
     Воспоминание об этой благословенной поре детства воскрешает во мне  еще
более прекрасное воспоминание об  одном  провинциальном  чешском  городе,  в
который в 1969 году вернулась  из  Парижа  молодая  чешка.  Уехав  в  1967-м
учиться во Францию и вернувшись через два  года  на  родину,  она  нашла  ее
захваченной русской армией, а людей - беско нечно запуганными  и  мечтавшими
хотя бы душой оказаться в каком-то другом месте, где  свобода,  где  Европа.
Молодая чешка, посещавшая во Франции в течение двух лет как раз те семинары,
какие тогда посещал каждый желающий быть в  центре  интеллектуальной  жизни,
узнала, что еще до эдиповской стадии мы все проходим в  нашем  самом  раннем
детстве то, что прославленный психоаналитик назвал стадией зеркала: то  есть
прежде, чем каждый из нас осознает тело  матери  и  отца,  он  познает  свое
собственное тело. Молодая чешка пришла к заключению, что именно  эту  стадию
многие  ее  соотечественницы  в  своем  развитии  перескакивают.  Окруженная
ореолом Парижа и его знаменитых семинаров, она собрала  вокруг  себя  кружок
молодых женщин. Она читала теоретический курс, которого ни одна  из  них  не
понимала, и занималась практическими упражнениями,  которые  были  столь  же
просты, сколь сложна теория: все раздевались донага  и  смотрели  сперва  на
себя в огромное зеркало, потом долго и внимательно оглядывали друг  друга  и
под конец наставляли друг на друга маленькое карманное зеркальце, в  которое
могли видеть то, что до сих пор сами на  себе  не  видели.  Руководительница
кружка при этом ни на минуту не забывала изъясняться на своем ученом  языке,
чья  завораживающая  непости  жимость  всех  их  уносила  прочь  от  русской
оккупации, от их провинции и к тому же еще вызывала в них таинственное и  не
имеющее названия возбуждение, о котором они предпочитали умалчивать. Весь ма
вероятно, что руководительница  кружка  была  не  только  ученицей  великого
Лакана, но еще и  лесбиянкой,  хотя  не  думаю,  что  в  кружке  было  много
убежденных лесбиянок. И признаюсь, что  из  всех  этих  женщин  более  всего
будоражит мое воображение совершенно невинная девушка, для которой во  время
сеансов  ничего  на  свете  не  существовало,  кроме  невнятной  речи  плохо
переведенного на чешский Лакана. Ах, научные сеансы нагих женщин в  квартире
одного провинциального чешского города, по  улицам  которого  ходил  русский
военный  патруль,  ах,  эти  научные  сеансы,  насколько  они   были   более
волнующими, чем оргии, где все стараются выпол нять то, что положено, о  чем
было заранее условлено и что имеет лишь единственный, убогий единственный  и
никакой другой смысл! Но давайте поскорее покинем маленький чешский город  и
вернемся к коленям Поля: на одном сидит Лора, а на другом - на этот  раз  из
соображений экспериментальных - представим себе не Брижит, а ее мать:
     Лора  испытывает  приятное  ощущение,  что  ягодицами  касается   бедер
мужчины, о котором втайне мечтала; это ощущение тем более возбуждает ее, что
она уселась к нему на колени не как любовница, а как свояченица,  с  полного
соизволения жены. Лора - наркоманка двусмысленности.
     Аньес  не  находит  в  ситуации  ничего  возбуждающего,  но  не   может
отделаться от комичной фразы, которая вертится у нее в голове:  "У  Поля  на
каждом колене сидит по одному женскому анусу! У Поля на каждом колене  сидит
по   одному   женскому   анусу!"   Аньес   -   проницательный    наблюдатель
двусмысленности.
     А Поль? Тот шумит и шутит, поочередно поднимая колени, чтобы сестры  ни
на минуту не сомневались, что он хороший и веселый дяденька,  готовый  когда
угодно превратиться для своих маленьких пле мянниц в верховую лошадь. Поль -
глупец двусмысленности.
     В пору своих любовных переживаний Лора часто нуждалась в его  совете  и
встречалась с ним в различных кафе. Заметим,  что  о  самоубийстве  не  было
произнесено  ни  слова.  Лора  просила  сестру  нигде  не  заикаться  о   ее
болезненных помыслах, и сама не делилась ими с Полем. Слишком грубая картина
смерти, стало быть, не портила тонкую ткань прекрасной  грусти,  окутывавшей
их, и они, сидя за  столом  визави,  временами  касались  друг  друга.  Поль
пожимал ей руку или плечо, как человеку, которому хотят придать  уверенности
в себе и силы, ибо Лора любила Бернара, а любящий заслуживает поддержки.
     Я бы охотно сказал, что в такие мгновения он смотрел Лоре в  глаза,  но
это было бы неточно, поскольку Лора тогда снова стала  носить  черные  очки;
Поль знал, что это ради того, чтобы он не видел ее зареванных  глаз.  Черные
очки  приобрели  вдруг  множество  значений:  они  придавали  Лоре   строгую
элегантность и неприступность; но одновременно указывали и на  нечто  весьма
телесное и чувственное: на глаз,  подернутый  слезой,  глаз,  ставший  вдруг
отверстием тела, одним из тех прекрасных девяти врат тела женщины, о которых
говорит в своем  знаменитом  стихотворении  Аполлинер,  влажным  отверстием,
прикрытым фиговым листком черного стекла. Не раз казалось:  образ  слезы  за
очками был так выразителен и воображаемая слеза так горяча, что превращалась
в пар, который окутывал их обоих, лишая рассудительности и ясности зрения.
     Поль  видел  этот  пар.  Но  понимал  ли  он  его  смысл?  Думаю,  нет.
Представьте себе такую ситуацию: к маленькому  мальчику  приходит  маленькая
девочка. Она начинает раздеваться и говорит: "Господин док  тор,  обследуйте
меня". А этот маленький мальчик возьмет и скажет: "Ах, маленькая девочка! Да
я ведь вовсе не господин доктор!"
     Именно так вел себя Поль.

ПРОРИЦАТЕЛЬНИЦА

     Если в споре с Медведем Полю хотелось предстать остроумным приверженцем
фривольности, то отчего же он почти лишался ее в отношении сестер,  сидевших
у него на коленях? Объяснение таково:  фривольность  в  его  понимании  была
благотворным клистиром, который он охотно прописывал культуре,  общественной
жизни, искусству, политике; клистир для Гете и  Наполеона,  однако  заметим:
никоим образом не для Лоры и Бернара! Его глубокое недоверие к  Бетховену  и
Рембо искупалось его безмерным доверием к любви!
     Понятие любви сочеталось у него с образом моря, этой  самой  бурной  из
всех стихий! Проводя с Аньес каникулы на побережье,  он  оставлял  в  номере
отеля на ночь распахнутым настежь окно, чтобы ро кот  прибоя  пронизывал  их
соитие и они сливались с его величественным голосом. Он любил  свою  жену  и
был с нею счастлив; и все-таки в потаенном уголке души тлело слабое,  робкое
сожаление, что их любовь ни разу не проявилась более драматичным образом. Он
чуть ли не завидовал Лоре, что на ее пути  возникают  преграды,  ибо  только
они, на взгляд Поля, способны превратить любовь в историю любви. Он искренне
сопереживал свояченице, и ее любовные муки причиняли  ему  страдания,  будто
все происходило с ним самим.
     Однажды Лора позвонила ему и сообщила, что Бернар через несколько  дней
летит на Мартинику, на фамильную  виллу,  и  что  она  готова  за  ним  туда
отправиться вопреки его желанию. Если она найдет его там с другой  женщиной,
тем хуже. По крайней мере, все станет ясным.
     Чтобы оградить ее от бесполезных ссор,  он  пытался  отговорить  ее  от
этого решения. Но разговор становился нескончаемым: она все время  приводила
одни и те же аргументы, и Поль уж было смирился с тем, что наконец, пусть  и
неохотно, скажет ей: "Раз ты действительно так глубоко  убеждена,  что  твое
решение правильное, то не сомневайся и поезжай!" Но не успел  он  произнести
эту фразу, как Лора вдруг сказала:
     - Только одна вещь могла бы меня удержать от этой поездки: если  бы  ты
мне ее запретил.
     Так она весьма однозначно подсказала Полю, как ему  следует  поступить,
чтобы отговорить ее от намеченного шага, но при  этом  помочь  ей  сохранить
перед самой собой и перед ним достоинство женщины, го товой идти  до  самого
конца отчаяния и борьбы. Вспомним, что Лора, впервые увидев Поля,  услышала,
как в ней прозвучали те же слова,  что  когда-то  Наполеон  сказал  о  Гете:
"Какой мужчина!" Но будь Поль на  самом  деле  мужчиной,  он  без  колебаний
сказал бы, что он запрещает ей эту поездку.  Однако,  на  беду,  он  был  не
мужчина, а человек твердых  принципов:  он  уже  давно  исключил  из  своего
лексикона слово "запрещать" и гордился этим. Он возразил:
     - Ты же знаешь, что я ничего никому не  запрещаю.  Лора  настаивала  на
своем:
     - Я хочу, чтобы ты мне запрещал и советовал. Ты же  знаешь,  что  ни  у
кого нет на это права, кроме тебя. Я сделаю то, что ты мне скажешь.
     Поль пришел в смущение: уже битый час, как  он  объясняет  ей,  что  не
следует ехать к Бернару, а она битый час толкует ему  свое.  Почему,  вместо
того чтобы дать убедить себя, она требует от него запрета? Он помолчал.
     - Боишься? - спросила она.
     - Чего?
     - Навязать мне свою волю.
     - Если я не сумел убедить тебя, то не имею права ничего тебе запрещать.
     - Это именно то, что я говорю: боишься.
     - Я хотел убедить тебя, взывая к разуму.
     Она засмеялась:
     - Ты прячешься за разум, потому что боишься навязать мне свою волю.  Ты
боишься меня!
     Ее смех поверг его в еще более глубокое смущение,  и,  чтобы  закончить
разговор, он сказал:
     - Я подумаю об этом.
     Затем спросил Аньес, каково ее мнение.
     Она сказала:
     - Ей нельзя к нему ехать. Это была бы страшная  глупость.  Если  будешь
говорить с ней, сделай все, чтобы она не поехала!
     Однако мнение Аньес значило немного, ибо главным советчиком  Поля  была
Брижит.
     Как только  он  объяснил  ей  положение  ее  тетки,  она  отреагировала
мгновенно:
     - А почему ей туда не  поехать?  Человек  должен  делать  то,  что  ему
хочется.
     - Но представь себе, - возразил Поль, - что она там встретит  любовницу
Бернара! Она учинит ему дикий скандал!
     - А он ей сказал, что там с ним будет другая женщина?
     - Нет.
     - Но он обязан был ей об этом сказать. Раз не сказал, значит, он  трус,
и нет никакого смысла щадить его. Что потеряет Лора? Ничего.
     Нам впору спросить: почему Брижит дала Полю именно такой, а  не  другой
совет? Из солидарности с Лорой? Нет. Лора часто вела себя так,  словно  была
дочерью Поля, а Брижит это  было  смешно  и  противно.  У  нее  не  было  ни
малейшего  желания  солидаризироваться  с  теткой;  для   нее   важно   было
единственное: нравиться отцу. Она чувствовала, что Поль обращается к ней как
к некоей прорицательнице, и  жаждала  упрочить  свой  магический  авторитет.
Чутко уловив, что ее мать против Лориной поездки, она решила занять  позицию
прямо противоположную: стать  рупором  голоса  молодости  и  очаровать  отца
жестом безрассудной отваги.
     Она быстро вертела из стороны  в  сторону  головой,  поднимая  плечи  и
брови, и Поль вновь испытал это прекрасное чувство, что в лице своей  дочери
он обрел аккумулятор,  откуда  он  черпает  энергию.  Возможно,  он  был  бы
счастливее, если бы Аньес преследовала его и садилась в  самолет,  чтобы  на
далеких островах искать его любовниц. Всю жизнь он мечтал о любимой женщине,
готовой ради него биться головой о стену, кричать от отчаяния или прыгать от
радости по комнате. Он подумал, что Лора и Брижит  -  поборницы  мужества  и
сумасбродства и что без кру пицы сумасбродства  жизнь  не  стоила  бы  того,
чтобы жить. Пусть Лора следует  голосу  своего  сердца!  Почему  каждый  наш
поступок должен быть  десять  раз  перевернут  на  сковороде  рассудка,  как
блинчик?
     - Все же прими во внимание, - возразил  еще  Поль,-  что  Лора  женщина
чувствительная. Такая поездка может обернуться для нее новыми страданиями.
     - На ее месте я бы поехала, и никто бы меня  не  удержал,  -  заключила
Брижит разговор.
     Вскоре ему снова позвонила Лора. Чтобы предвосхитить долгие  разговоры,
он тотчас сказал ей:
     - Я опять все продумал и хочу  тебе  сказать,  что  ты  должна  сделать
именно то, что собираешься сделать. Раз тебя туда тянет, поезжай!
     - А я уж была готова не ехать. Ты с таким  недоверием  отнесся  к  моей
поездке. Но коли ты одобряешь ее, я завтра же лечу.
     Поля обдало холодным душем. Он понял, что без его явного поощрения Лора
бы на Мартинику не полетела. Но он уже ничего не мог  ей  сказать:  разговор
был окончен. Назавтра самолет уносил Лору через Атлантику, и Поль знал,  что
он лично ответствен за эту поездку, которую, как и  Аньес,  в  глубине  души
считал полной бессмыслицей.
     САМОУБИЙСТВО
     С того момента, как она села в самолет, прошло два дня. В  шесть  часов
зазвонил телефон. То была Лора. Она сообщила сестре и  зятю,  что  на  Марти
нике как раз полночь. Ее голос был неестественно оживленным, по  чему  Аньес
тут же решила, что дела оборачиваются скверно.
     Она не ошиблась: Бернар, увидев Лору  на  пальмовой  аллее,  ведущей  к
вилле, побледнел от гнева и строго сказал ей: "Я просил тебя не  приезжать".
Она начала что-то объяснять ему, но  он,  не  говоря  ни  слова,  швырнул  в
чемодан кое-какие вещи, сел в машину и уехал. Она осталась одна  и,  блуждая
по дому, в шкафу нашла свой красный ку пальник, который бросила туда в  свой
последний приезд.
     - Один он ждал меня здесь. Один купальник, - говорила она  и  от  смеха
перешла к плачу. Плача, продолжала: - С его стороны это  было  мерзко.  Меня
рвало. А потом я решила остаться. Все кончится