то-бледные,
несчастные люди претерпевали все муки. Одни, распластанные, бездыханные,  по
целым дням лежали на спине, закрыв глаза, опустив почерневшие веки,  и  были
уже похожи на разлагавшиеся заживо трупы.  Другие,  измученные  бессонницей,
метались, обливаясь потом, неистовствовали, словно обезумев от страданий; Но
когда, при заражении крови, их начинала трясти злокачественная лихорадка,  -
наступал конец, яд торжествовал, переносясь от одних к другим, унося всех, и
неистовых, и спокойных, в едином потоке гноя.
     Была еще палата-  палата  обреченных,  заболевших  дизентерией,  тифом,
оспой. У многих была черная оспа. Они ворочались,  кричали  в  беспрестанном
бреду, вскакивали, вставали во весь рост, словно призраки. Раненные в  грудь
страшно кашляли и умирали от воспаления легких. Другие  кричали  от  боли  и
чувствовали облегчение лишь от холодной воды, которой им постоянно  освежали
раны. Только долгожданный час, час перевязки, приносил некоторое успокоение;
постели проветривались, тела, оцепеневшие от  неподвижности,  распрямлялись.
Но это был и грозный час: не проходило дня, чтобы врач, осматривая раны,  не
обнаруживал синеватые точки на  коже  какого-нибудь  несчастного  солдата  -
признаки начинающейся гангрены.  На  следующий  день  происходила  операция.
Отсекали еще кусок руки или ноги. Иногда гангрена распространялась, и  тогда
снова  оперировали,  пока  не  отрезали  всю  конечность.  Наконец  гангрена
охватывала  всего  человека,  все  тело  покрывалось   свинцовыми   пятнами;
приходилось уносить больного, дрожащего, обезумевшего, в палату  обреченных,
и там он погибал; уже до агонии вся его плоть была мертва и пахла трупом!
     Каждый вечер, вернувшись  из  лазарета,  Генриетта  на  расспросы  Жана
отвечала дрожащим от волнения голосом:
     - Ах, бедные ребята, бедные ребята!..
     Она перечисляла все те же подробности, повседневные мучения этого  ада:
вылущили плечо, отрезали  ногу,  рассекли  плечевую  кость.  Но  пощадит  ли
раненого гангрена или гнойное воспаление? Или: еще одного  похоронили,  чаще
всего француза, иногда немца. Редко случалось, чтобы в сумерки  из  лазарета
не выносили украдкой гроба, наспех сколоченного из четырех досок; за  гробом
шел только санитар, а часто и сама Генриетта, чтобы покойника не закопали  в
землю, как собаку. На маленьком кладбище в Ремильи вырыли  две  ямы,  и  там
покоились рядом - слева  немцы,  справа  французы  -  враги,  примиренные  в
могиле.
     В конце концов Жан заинтересовался некоторыми ранеными, хотя никогда их
не видел. Он спрашивал:
     - А как сегодня "бедный мальчик"?
     Это  был  солдатик  5-го  линейного  полка,  доброволец;  ему  еще   не
исполнилось и двадцати лет.  За  ним  осталось  прозвище  "бедный  мальчик",
потому что он вечно повторял эти слова, рассказывая о себе; а когда  у  него
спросили, что это значит, он ответил, что  так  всегда  его  называла  мать.
Действительно бедный мальчик! Он умирал  от  плеврита,  вызванного  раной  в
левом боку.
     - Ах,  милый  мальчик!  -  говорила  Генриетта,  которая  по-матерински
полюбила его. - Ему нехорошо, он кашлял  весь  день...  Когда  я  слышу  его
кашель, у меня сердце разрывается.
     - А как ваш медведь, Гутман?  -  усмехаясь,  спрашивал  Жан.  -  Доктор
надеется его вылечить?
     - Да, может быть, его спасут. Но он ужасно мучается.
     При всей своей жалости к нему они  не  могли  говорить  о  Гутмане  без
какой-то веселой и умиленной улыбки.
     В первый же день, когда Генриетта вошла в лазарет, она с ужасом  узнала
в одном из раненых баварского солдата, человека  с  рыжими  волосами,  рыжей
бородой, голубыми глазами и широким квадратным носом,  того  самого,  что  в
Базейле унес ее на руках, когда расстреливали Вейса. Баварец тоже узнал  ее,
но не мог говорить: пуля, попав навылет в затылок, оторвала половину  языка.
Два дня Генриетта в испуге сторонилась, невольно содрогаясь каждый раз,  как
проходила мимо его койки, но он следил за ней безнадежным, кротким взглядом,
и это ее покорило. Неужели это то  самое  чудовище,  косматое,  забрызганное
кровью,  вращающее  глазами  от  ярости,  чудовище,  о  котором  она   вечно
вспоминала с ужасом? Трудно было поверить, что этот  несчастный  добродушный
человек, который так покорно переносит жестокие страдания, действительно тот
самый человек. Его ранение - редкий случай -  вызывало  сострадание  у  всех
раненых. Никто даже не был уверен, что его фамилия Гутман; так его  называли
только потому, что единственными звуками, которые ему удавалось  произнести,
было какое-то ворчание  из  двух  слогов,  приблизительно  составлявших  эту
фамилию. Да еще предполагали, что он женат и у него есть дети.  По-видимому,
он знал несколько французских слов. Иногда он отвечал резким кивком  головы.
"Женат?" - "Да,  да!"  -  "Дети?"  -  "Да,  да!"  Однажды,  увидя  муку,  он
растрогался, и в лазарете решили, что он, может быть, мельник. Больше ничего
о нем не знали. Где его мельница? В какой далекой баварской  деревне  плачут
теперь его жена и дети? Неужели он так и умрет, неизвестный,  безыменный,  а
его семья будет где-то томиться в вечном ожидании?
     - Сегодня Гутман послал мне воздушный поцелуй... - сказала однажды Жану
Генриетта. - Каждый раз, как я даю ему пить или оказываю малейшую услугу, он
прикладывает к губам пальцы в знак глубокой благодарности... Не  улыбайтесь:
ведь страшно быть словно заживо погребенным!
     К концу октября Жану стало лучше. Врач решил вынуть  дренаж,  хотя  все
еще был озабочен; но рана заживала  довольно  быстро.  Выздоравливающий  уже
вставал,  часами  ходил  по  комнате,  сидел  у  окна,  грустно   глядя   на
проплывающие стаи туч. Он заскучал, говорил, что хочет чем-нибудь  заняться,
помогать в работе на ферме. Одним  из  его  тайных  огорчений  был  денежный
вопрос: Жан понимал, что его  двести  франков,  наверно,  уже  истрачены  за
полтора с лишним месяца. Если старик Фушар еще терпит его, - значит,  платит
Генриетта. Эта мысль тяготила Жана, но он не смел объясниться с Генриеттой и
почувствовал подлинное облегчение, когда было решено, что он будет  работать
вместе с Сильвиной на ферме, а Проспер - в поле.
     Даже в то трудное время еще один батрак в хозяйстве был  не  лишним:  у
старика Фушара дела процветали. Пока вся разоренная страна стонала,  истекая
кровью, он нашел средство  настолько  расширить  свою  торговлю  мясом,  что
теперь резал втрое, а то и вчетверо больше скота. Рассказывали, что после 31
августа он заключил выгоднейшие сделки с пруссаками. Да,  тот  самый  Фушар,
который 30-го не впустил к себе французских  солдат  7-го  корпуса,  угрожая
ружьем, отказывался продать им даже хлеб,  кричал,  что  в  доме  ничего  не
осталось, - уже 31-го, при появлении  первого  же  неприятельского  солдата,
начал продавать немцам все, что угодно, достал из своих погребов невероятное
количество запасов, пригнал обратно из неизвестных мест скрытые им стада.  И
с этого  дня  он  стал  одним  из  крупнейших  поставщиков  немецкой  армии,
умудряясь поразительно ловко сбывать свои товары и  получать  за  них  плату
между двумя реквизициями. Все жители  страдали  от  грубой  требовательности
победителей, а он  не  доставил  им  ни  одного  центнера  муки,  ни  одного
гектолитра вина, ни одной четверти  туши  быка,  не  получив  за  них  плату
звонкой монетой. В Ремильи об этом поговаривали, считали, что  это  нехорошо
со стороны человека, который недавно потерял на войне сына да еще  не  ходит
на могилу; ведь о ней заботится только Сильвина. Но тем не менее его уважали
за то, что он богатеет, когда самые изворотливые люди ломают  себе  на  этом
шею. А он, посмеиваясь, пожимал плечами и упрямо ворчал:
     - Патриот! Патриот! Я больше патриот, чем все они, вместе  взятые!..  А
разве патриот должен отдавать задарма пруссакам съестное, - жрите, мол?  Вот
я и заставляю их платить за все... А там видно будет!
     Уже на второй день после выздоровления Жан слишком долго  оставался  на
ногах, и тайные опасения  врача  оправдались:  рана  опять  открылась,  нога
воспалилась и сильно распухла; Жану пришлось вновь слечь в постель. В  конце
концов врач заподозрил, что в ране остался осколок кости, который  отделился
через два дня после того, как Жан стал ходить; врач нащупал осколок  зондом,
и ему удалось извлечь его. Но это не прошло для больного  даром,  его  стало
сильно лихорадить, и Жан совершенно обессилел. Никогда еще он не  чувствовал
такой слабости. Генриетта заняла прежнее место,  как  преданная  сиделка,  в
комнате, где зимой с каждым днем становилось все грустней  и  холодней.  Это
было в первых числах ноября; восточный ветер уже нанес снег;  они  мерзли  в
четырех голых стенах,  на  голом  каменном  полу.  Камина  не  было;  решили
поставить печку, и ее гудение чуть оживило их уединенный уголок.
     Дни текли однообразно, и первая неделя возобновившейся болезни была для
Жана  и  для  Генриетты  самой  унылой  за   все   время   их   вынужденного
затворничества.  Неужели  не  наступит  конец  страданиям?   Неужели   опять
возникнет опасность и  нет  надежды  на  избавление  от  стольких  бедствий?
Генриетта, не получавшая от Мориса больше известий, и Жан ежечасно уносились
к нему мыслью. Им говорили,  что  другие  жители  Ремильи  получают  письма,
короткие записки, посланные  с  почтовыми  голубями.  Наверно,  какой-нибудь
немец убил голубя, который пролетал в необъятном небе,  неся  им  радость  и
любовь. Все, казалось, угасает, исчезая под  снегом  ранней  зимы.  Слухи  о
войне доходили с большим опозданием; редкие газеты, которые приносил  доктор
Далишан, часто были  недельной  давности.  Оттого-то  и  были  так  печальны
Генриетта и Жан, что ничего не знали и лишь догадывались о событиях; недаром
им слышался в тишине полей вокруг фермы протяжный предсмертный вопль.
     Однажды утром пришел врач, он был потрясен, его руки дрожали. Он  вынул
из кармана бельгийскую газету, бросил ее на кровать и воскликнул:
     - Друзья мои! Франция погибла! Базен изменил!
     Жан дремал, полулежа на двух подушках, но тут он сразу проснулся.
     - Как "изменил"?
     - Да, он сдал Метц со всей армией. Опять начинается седанская  история,
но теперь мы отдали остатки нашей плоти, последние капли нашей крови!
     Он снова взял газету и прочел:
     -  "Сто  пятьдесят  тысяч  пленных,  сто  пятьдесят   три   знамени   с
изображением  орла,  пятьсот  сорок  одна  полевая  пушка,  семьдесят  шесть
митральез, восемьсот крепостных пушек, триста тысяч ружей, две тысячи фур  с
боеприпасами, снаряжение на восемьдесят пять батарей!.."
     Продолжая чтение, он сообщил подробности: маршал Базсн со своей  армией
был окружен в Метце, обречен на бездействие и не пытался  прорвать  зажавшее
его железное  кольцо;  он  вошел  в  сношения  с  принцем  Фридрихом-Карлом,
нерешительно  строил  путаные  политические  расчеты,  честолюбиво  стремясь
сыграть главную роль, которую, по-видимому, сам не мог  определить;  он  вел
сложные  переговоры,  засылал  подозрительных  и  лживых  представителей   к
Бисмарку, королю Вильгельму, императрице-регентше, которая  в  конце  концов
отказалась прийти к  соглашению  с  неприятелем  на  основе  территориальных
уступок; наконец произошла неотвратимая катастрофа,  судьба  завершила  свое
дело:  в  Метце  начался  голод,  была  подписана  вынужденная  капитуляция;
начальникам  и  солдатам   оставалось   только   принять   суровые   условия
победителей. Франция лишилась армии.
     - Черт подери! - глухим голосом  воскликнул  Жан,  не  поняв  всего  до
конца, ведь  он  всегда  считал  Базена  великим  полководцем,  единственным
спасителем Франции. Что ж это такое? Что же теперь делать? А что творится  в
Париже?
     Врач принялся читать известия о  Париже;  они  были  катастрофичны.  Он
напомнил, что это газета от 5 ноября. Сдача Метца произошла 27 октября, а  в
Париже это стало известно только 30-го. После  неудач  под  Шевильи,  Банье,
Мальмезоном, после сражения под Бурже  и  потери  его  это  известие  словно
громом  поразило  отчаявшееся  население,   возмущенное   беспомощностью   и
бессилием правительства Национальной обороны. На следующий день, 31 октября,
забушевало настоящее восстание; огромная толпа собралась на площади  Ратуши,
наводнила залы, захватила  членов  правительства,  но  национальная  гвардия
освободила их, опасаясь торжества революционеров,  требовавших  установления
Коммуны.  Бельгийская  газета  отзывалась  самым  оскорбительным  образом  о
великом Париже, который раздирает гражданская война, когда у его ворот стоит
неприятель. Ведь это окончательное разложение, лужа грязи и крови, в которую
рухнет целый мир!
     - Истинная правда! - побледнев, пробормотал Жан. - Нельзя драться между
собой, когда на нашей земле пруссаки!
     Генриетта молчала, пока речь  шла  о  политике.  Но  тут  она  невольно
вскрикнула: она думала только о брате.
     - Боже мой! Ведь Морис - отчаянная голова, лишь бы он  не  вмешался  во
все эти истории!
     Все замолчали, а врач, пламенный патриот, сказал:
     - Ничего! Если нет больше солдат, вырастут, другие. Метц сдался,  пусть
сдастся  даже  Париж,  но  Франция  не  погибнет!..  Да,  как  говорят  наши
крестьяне, нутро у нас крепкое, и мы все-таки выживем!
     Но видно было, что  он  только  бодрится.  Он  сообщил,  что  на  Луаре
составляется новая армия; ее первые действия близ Артенэй не  очень  удачны,
но она оправится и  пойдет  на  помощь  Парижу.  Его  особенно  воспламеняли
прокламации Гамбетты, который вылетел на воздушном шаре из Парижа 7 октября,
на следующий день уже обосновался  в  Туре,  призывал  граждан  к  оружию  и
говорил  таким  мужественным,  разумным  языком,  что  вся  страна  признала
диктатуру Общественного опасения. Возникал вопрос  о  том,  чтобы  составить
одну армию на севере, другую на востоке, добыть солдат  из-под  земши  силой
веры.  Пробуждалась  провинция,  стремясь  создать  все,  чего  не  хватало,
бороться до последнего гроша и до последней капли крови!
     - Чего там! -  сказал  на  прощание  врач,  собираясь  уходить.  -  Мне
случалось приговаривать к смерти больных, а они через  неделю  были  уже  на
ногах.
     Жан улыбнулся.
     - Доктор! Вылечите меня поскорей, чтобы я мог отправиться туда и занять
свое место!
     Генриетту и Жана очень  опечалили  дурные  известия.  В  тот  же  вечер
поднялась снежная вьюга, а на следующий день, придя домой и вся еще дрожа от
холода, Генриетта  сообщила  Жану,  что  Гутман  умер.  Лютый  холод  убивал
раненых, опустошал ряды коек. Несчастный немой хрипел два дня.  В  последние
часы Генриетта осталась у его изголовья, уступая умоляющим взглядам  немого.
Он говорил с ней глазами, на которых выступали слезы; может быть,  он  хотел
сказать ей свою настоящую фамилию, название далекой деревни, где  его  ждали
жена и дети. Так он и скончался неизвестным, посылая ей цепенеющими пальцами
воздушный поцелуй, словно желая еще раз поблагодарить за все заботы.  Только
она одна провожала его на кладбище, и комья мерзлой  земли,  тяжелой,  чужой
земли, вместе с хлопьями снега, глухо стуча, упали на еловый гроб.
     На следующий день, вернувшись из лазарета, Генриетта сказала:
     - "Бедный мальчик" умер! О нем она плакала.
     - Если бы вы слышали, как он бредил! Он звал меня: "Мама!  Мама!"  -  и
так нежно протягивал руки, что мне пришлось посадить его к себе на колени...
Ох, бедный! Он так исхудал от болезни, что  стал  совсем  легоньким,  словно
маленький мальчик... И я его баюкала; ведь он  называл  меня  матерью,  а  я
только на несколько лет старше его... Он плакал, я сама не могла  удержаться
от слез, и все еще плачу...
     Она задыхалась, не могла больше говорить.
     - Умирая, он несколько раз пролепетал свое прозвище:  "Бедный  мальчик,
бедный мальчик..." Да, правда, бедные ребята -  все  эти  славные  мальчики,
некоторые совсем дети! Ваша гнусная война отрывает у них руки и ноги  и  так
их мучает, прежде чем уложить в гроб!
     Теперь Генриетта каждый день приходила домой,  потрясенная  чьей-нибудь
смертью, и эти чужие страдания еще больше сближали ее  с  Жаном  в  грустные
часы, которые они проводили уединенно в большой тихо" комнате. Но  это  были
поистине сладостные часы: возникала взаимная нежность, которую  они  считали
братской, нежность двух сердец,  мало-помалу  узнавших  друг  друга.  Умный,
рассудительный Жан духовно вырос от  постоянного  общения  с  Генриеттой,  а
Генриетта,  сознавая,  как  он  добр  и  умен,  забывала,  что  это  простой
крестьянин, который ходил за плугом, прежде чем надел солдатский ранец.  Они
хорошо понимали друг друга и составляли  "отличную  пару",  как  говорила  с
многозначительной улыбкой Сильвина. К тому же они совсем не стеснялись  друг
друга; она продолжала лечить его больную ногу, и они  всегда  смотрели  друг
другу в глаза ясным взором.  Всегда  в  черном  вдовьем  платье,  Генриетта,
казалось, уже не чувствовала себя женщиной.
     Жан, оставаясь один в долгие дневные часы, невольно предавался  мечтам.
Он испытывал к Генриетте бесконечную благодарность,  какое-то  благоговейное
почтение и поэтому отверг бы, как  нечто  кощунственное,  всякий  помысел  о
любви. А между тем он думал про себя, что если б у него была  такая  нежная,
кроткая,  деятельная  жена,  как  Генриетта,  его  жизнь  стала  бы  райским
существованием. Его несчастье, тяжелые годы, проведенные в Ронье,  горестная
судьба его брака, гибель жены - все прошлое вспоминалось ему, его  обуревала
тоска о любви, и рождалась смутная, едва осознанная надежда  снова  попытать
счастья. Он закрывал глаза, погружался в полусон и воображал себя в Ремильи,
вновь женатым, владельцем поля, которого хватит,  чтобы  прокормить  честную
непритязательную семью. Все это было так  невесомо,  в  действительности  не
существовало и,  конечно,  никогда  не  осуществится.  Жан  считал,  что  он
способен только на дружбу и любит Генриетту только потому,  что  она  сестра
Мориса. Но неясная мечта о женитьбе в конце концов стала для  него  отрадой,
игрой воображения, которой он тешился в часы печали, хотя и  знал,  что  все
это неосуществимо.
     А Генриетта об этом и не помышляла. После чудовищной драмы в Базейле ее
сердце было истерзано, и если в него проникала  новая  нежность,  то  только
невольно, - так глухо пробивается наружу зреющее зерно, и  ничто  не  выдает
его скрытой работы. Генриетта не сознавала даже, что  ей  теперь  доставляет
удовольствие сидеть часами у  постели  Жана,  читать  ему  газеты,  которые,
однако, их только огорчали. Никогда ее рука, касаясь руки Жана, не  дрожала,
никогда при мысли о будущем она не предавалась  мечтаниям,  не  желала  быть
любимой снова. А между тем она находила забвение и утешение  только  в  этой
комнате. Когда она деловито и заботливо  ухаживала  за  раненым,  ее  сердце
успокаивалось; ей  казалось,  что  брат  скоро  вернется,  что  все  отлично
образуется, что  в  конце  концов  они  все  будут  счастливы  и  больше  не
расстанутся. Она говорила об этом без смущения, настолько все  это  казалось
естественным, и не старалась хорошенько разобраться в  своих  чувствах:  она
отдавалась любви целомудренно и тайно, всем сердцем.
     Но однажды, отправляясь в лазарет, Генриетта увидела на кухне прусского
капитана и еще двух офицеров; она похолодела от ужаса и тут  только  поняла,
как она привязана к Жану. Значит, эти люди узнали, что на  ферме  скрывается
раненый француз,  и  пришли  за  ним;  значит,  Жана  неминуемо  отправят  в
какую-нибудь немецкую крепость! Она прислушалась  дрожа;  ее  сердце  бешено
забилось.
     Толстый капитан, говоривший  по-французски,  сердито  распекал  старика
Фушара:
     - Так продолжаться больше не может!.. Да  вы  над  нами  смеетесь,  что
ли?.. Я сам зашел предупредить вас, что, если  это  повторится,  вы  за  все
отв