покоем.
     А в этот самый час Наполеон III сидел в убогом домике ткача на дороге в
Доншери. Уже в пять часов утра он пожелал  уехать  из  префектуры,  тяготясь
Седаном, который вставал перед ним со всех сторон, словно укор и  угроза;  к
тому же императора томила потребность успокоить свое чувствительное  сердце,
добиться менее тягостных  условий  для  своей  несчастной  армии.  Он  хотел
увидеться с прусским королем, сел в наемную коляску и  на  утреннем  холодке
поехал по широкой  дороге,  обсаженной  высокими  тополями,  особенно  остро
чувствуя на этом первом этапе своего  изгнания  утрату  былого  величия.  На
дороге он встретил Бисмарка в старой  фуражке,  в  грубых  смазных  сапогах,
спешившего  ему  навстречу;  единственной  целью   Бисмарка   было   отвлечь
императора, помешать ему увидеться с  королем,  пока  капитуляция  не  будет
подписана. Король находился еще в Вандресе,  в  четырнадцати  километрах  от
Доншери! Куда деться? Под какой крышей  ждать?  Тюильрийский  дворец  исчез,
затерялся вдали, в грозовой туче. Седан,  казалось,  отступил  на  несколько
миль,  словно  отрезанный  рекой  крови.  Во  Франции  больше  не  было   ни
императорских дворцов, ни государственных зданий,  ни  даже  уголка  в  доме
последнего, захудалого чиновника, где Наполеон III посмел бы отдохнуть. И он
пожелал  остановиться  в  домишке   ткача   на   краю   дороги,   в   жалком
полутораэтажном домишке с угрюмыми оконцами и небольшим огородом, обнесенным
изгородью. Наверху в комнате стены были выбелены известкой,  а  пол  выложен
плитками; стоял один лишь некрашеный деревянный стол и два соломенных стула.
Император прождал здесь немало часов, сначала в обществе  Бисмарка,  который
улыбался, слушая его речи о великодушии, потом  один  со  своей  безысходной
тоской, прижимаясь землисто-бледным лицом к оконным стеклам, все  еще  глядя
на  французскую  землю  и  на  прекрасный  Маас,  протекавший   по   широким
плодородным полям.
     На другой день и в последующие дни были другие  мучительные  остановки:
замок Бельвю - сияющий дом над рекой, где он провел ночь, где  плакал  после
своего свидания с королем Вильгельмом;  полный  горечи  отъезд  подальше  от
Седана, подальше от гнева побежденных, изголодавшихся людей; понтонный мост,
который пруссаки навели в Иже; большой крюк на  север  от  города;  окольные
пути, проселочные дороги на Флуэн, Фленье, Илли, жалкое бегство  в  открытой
коляске; а  там,  на  трагическом  плоскогорье  Илли,  усеянном  трупами,  -
легендарная встреча: несчастный император  не  мог  больше  вынести  тряскую
рысцу лошади;  он  обессилел  от  бешеного  приступа  боли  и,  может  быть,
машинально курил свою вечную  папиросу,  а  толпа  изможденных,  запыленных,
окровавленных пленников, которых гнали из Оленье  в  Седан,  выстроилась  по
краям дороги, чтобы пропустить коляску; одни молчали, другие подняли  ропот;
мало-помалу, рассвирепев, они засвистали, загикали, сжали кулаки, оскорбляя,
проклиная Наполеона. Потом - бесконечный путь по полю битвы, еще целая  миля
по размытым дорогам,  среди  обломков,  среди  трупов,  глядящих  открытыми,
грозными глазами, еще и еще голые пространства, огромные немые леса, граница
на вершине перевала - и конец всему, спуск, дорога  между  сосен  в  глубине
тесной долины.
     А первая ночь  изгнания  в  Буйоне,  в  "Почтовой  гостинице",  которую
окружила такая толпа французских беженцев и просто зевак, что император счел
нужным показаться под ропот и свистки! Банальная комната в три окна выходила
на площадь и на реку Семуа; в ней стояли  стулья,  обитые  красным  шелковым
штофом,  зеркальный  шкаф  красного  дерева,  цинковые  часы  на  камине   с
искусственными цветами в вазах, под  стеклянным  колпаком  и  раковинами  по
бокам. Справа и слева от двери две одинаковые узкие кровати. На одну из  них
лег адъютант и от усталости уже в  девять  часов  заснул  мертвым  сном.  На
другой долго ворочался император; он никак не мог заснуть, и если он вставал
и принимался ходить от боли, у него было только одно  развлечение:  смотреть
на гравюры, висевшие на стене по обе стороны камина; первая изображала  Руже
де Лиля, поющего "Марсельезу", вторая - Страшный  суд:  на  яростный  призыв
архангельских труб из недр  земли  вставали  все  мертвецы,  воскресали  все
убитые в боях, чтобы свидетельствовать перед богом.
     Обоз императорской ставки - громоздкая, проклятая поклажа -  остался  в
Седане, за кустами сирени в саду префекта. Не знали, как упрятать  все  это,
убрать подальше от несчастных людей, подыхавших с голоду;  в  дни  поражения
вызывающий, наглый облик этих вещей казался страшной, невыносимой насмешкой.
Пришлось дождаться самой темной ночи.  Лошади,  экипажи,  повозки,  фургоны,
нагруженные серебряными кастрюлями, вертелами, корзинами тонких вин, выехали
из Седана и тоже направились  в  Бельгию  по  мрачным  дорогам,  втихомолку,
тайком, словно везли награбленное.


 * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ  *

I

     Весь бесконечный день битвы Сильвина, не отрываясь,  смотрела  с  холма
Ремильи, где находилась ферма старика  Фушара,  на  Седан,  окутанный  дымом
грохочущих пушек, и трепетала при мысли об Оноре. На следующий день она  еще
больше встревожилась, не зная, как  добиться  точных  сведений  от  прусских
караульных, которые отказывались  отвечать,  да  и  сами  ничего  не  знали.
Солнце, сиявшее накануне, скрылось, хлынул дождь, и  долину  покрыл  белесый
туман.
     Старик Фушар упорно молчал, но тоже томился,  беспокоясь  отнюдь  не  о
сыне, а о том, как несчастья, постигшие страну, обернутся для него самого; к
вечеру он вышел на порог, выжидая событий, и вдруг заметил рослого молодца в
блузе, который уже некоторое время растерянно слонялся по дороге. Узнав его,
старик так удивился, что, не остерегаясь трех проходивших пруссаков,  громко
крикнул:
     - Как? Это ты, Проспер?
     Африканский  стрелок  замахал  рукой,  чтобы  он  замолчал,  подошел  и
вполголоса ответил:
     - Да, эго я. С меня довольно воевать неизвестно за что; я удрал... Дядя
Фушар, не нужен ли вам батрак?
     Старик сразу насторожился. Он как раз искал батрака. Однако  не  стоило
это обнаруживать.
     - Батрак? Да нет! Пока не нужен...  А  ты  все-таки  войди,  выпьем  по
стаканчику! Уж, конечно, я не оставлю тебя в беде на улице!
     Сильвина ставила суп на огонь; маленький Шарло  цеплялся  за  ее  юбки,
играя и смеясь. Сначала она не узнала  Проспера,  хотя  он  когда-то  служил
вместе  с  ней,  и,  только  принеся  бутылку  вина  и  два   стакана,   она
присмотрелась и вскрикнула. Все мысли ее были с Оноре.
     - А-а! Вы оттуда, правда?.. Как Оноре? - Проспер хотел  было  ответить,
но не решился. Уже два дня он жил словно во сне, среди  неистово  мелькавших
смутных событий, о которых у него не оставалось никаких точных воспоминаний.
Он, кажется, видел, как Оноре упал на пушку и умер, но утверждать это он  не
мог; так зачем же огорчать людей, если сам  не  знаешь  наверно?  Он  только
пробормотал:
     - Оноре? Не знаю... Не могу сказать...
     Но Сильвина пристально смотрела на него, настаивала: - Значит,  вы  его
не видели?
     Проспер медленно развел руками и покачал головой.
     - Вы думаете, там можно что-нибудь разобрать? Чего только не было, чего
только не было! Обо всем этом проклятом сражении я не мог бы рассказать  вот
столечко!.. Даже о тех местах, где мы побывали... Там ведь  совсем  дуреешь,
честное слово!
     Он залпом выпил стакан вина и угрюмо умолк, блуждая мысленно  во  мраке
воспоминаний.
     - Я помню только одно: уже темнело, я очнулся... А когда я  свалился  с
седла во  время  атаки,  солнце  стояло  очень  высоко.  Я  лежал,  наверно,
несколько часов; правую ногу мне придавил мой добрый Зефир: пуля угодила ему
прямо в грудь... Уверяю вас, невесело было лежать в таком положении;  кругом
груды убитых товарищей и ни одной живой  души,  и  все  думаешь,  что  и  ты
подохнешь, если никто не подберет!.. Я попробовал тихонько высвободить ногу,
но куда там! Зефир лежал на ней, тяжелый, как пятьсот тысяч чертей.  Он  был
еще теплый. Я его гладил, ласково окликал. И никогда не  забуду:  он  открыл
глаза и силился поднять голову. Мы заговорили. Я сказал: "Бедняга! Не в укор
будь тебе сказано, что ж ты хочешь, чтоб я подох вместе с тобой? Ты так меня
давишь!" Ну, конечно, он не сказал: "Да!" Но я все-таки заметил в его мутных
глазах, как ему тяжело расставаться со мной. И не знаю  уж,  как  случилось,
сделал ли он это намеренно или его  свела  судорога,  но  вдруг  рывком  его
отбросило в сторону. Я кое-как встал, но, будь она проклята,  -  нога  стала
как свинцовая!.. Ну да все равно! Я обнял голову  Зефира  и  опять  принялся
выкладывать ему все, что у меня было на сердце: что он - добрый конь, что  я
его люблю и всегда буду помнить. Он слушал и  словно  радовался!  Потом  еще
один рывок, и он кончился, а все не сводил с меня больших, пустых глаз...  И
что ж, пусть надо мной смеются, не верят мне, но, истинная правда, у него  в
глазах стояли крупные слезы!.. Мой бедный Зефир! Он плакал, как человек...
     Задыхаясь от горя, Проспер замолчал и сам заплакал. Он выпил еще стакан
вина и отрывочно, бессвязно принялся рассказывать дальше.
     Становилось все темней, только один багряный луч  света  на  краю  поля
битвы еще  отбрасывал  в  бесконечность,  огромные  тени  от  павших  коней.
Проспер,  наверно,  долго  сидел  у  трупа  своего  Зефира,  не   имея   сил
пошевельнуть ногой. Но в конце концов он поднялся и побрел: ему было страшно
оставаться одному, захотелось вернуться к товарищам. И  отовсюду,  из  рвов,
кустарников,  из  всех  глухих  уголков,  потащились  забытые  раненые;  они
старались объединиться, составляли отряды в четыре - пять человек, маленькие
дружины: ведь вместе не так мучительно умирать.  В  Гаренском  лесу  Проспер
встретил двух солдат 43-го полка, у них не было и царапины, но они  укрылись
здесь, как зайцы, ожидая ночи. Услыша,  что  Проспер  знает  местность,  они
открыли ему свой план бежать в Бельгию, до рассвета пробраться сквозь леса к
границе. Сначала Проспер отказался вести их: ему хотелось пройти в  Ремильи;
он был уверен, что найдет там приют; но где добыть штатскую куртку и  штаны?
Не говоря уже о том, что было почти безнадежно пройти от Гаренского леса  до
Ремильи, через всю долину, сквозь многочисленные  линии  пруссаков.  Поэтому
Проспер в конце концов согласился проводить этих  двух  солдат.  Ноге  стало
легче;  им  посчастливилось  получить  на  какой-то  ферме  хлеб.  Вдали  на
колокольне пробило девять часов; они тронулись в путь. Большой опасности они
подверглись только в Ла-Шапели, наткнувшись на неприятельский пост:  часовые
стали стрелять в темноту, беглецы припали к земле, поползли на  четвереньках
и под свист пуль скрылись в чаще. После этого они уж не выходили  из  лесов,
прислушивались,  продвигались  ощупью.  На  повороте  тропинки   они   снова
поползли, набросились сзади  на  часового,  стоявшего  в  секрете,  и  ножом
перерезали ему горло. Тут дорога  оказалась  свободной;  они  пошли  дальше,
смеясь  и  посвистывая.  И  к  трем  часам  ночи  добрались  до  бельгийской
деревушки, постучались к честному фермеру, разбудили его; этот добрый  малый
сразу открыл им амбар, и они заснули и а охапках сена как убитые.
     Проспер проснулся, когда солнце стояло уже высоко. Спутники еще  спали;
открыв глаза, он заметил, что хозяин запрягает лошадь  в  большую  двуколку,
нагруженную хлебом, рисом, кофе, сахаром, всяким продовольствием, спрятанным
под мешками с углем; оказалось, у бельгийца живут во Франции, в Рокуре,  две
замужние дочери; им-то он  и  везет  припасы:  с  приходом  баварцев  дочери
лишились самого необходимого. Утром хозяин уже добыл себе пропуск.  Проспера
сразу охватило безумное желание  тоже  усесться  в  двуколку  и  поехать  на
родину, Б тот уголок, по которому  он  тосковал.  Дело  проще  простого!  Он
сойдет в Ремильи: ведь фермеру придется проехать через эту  деревню.  И  все
быстро уладилось. Просперу одолжили столь желанную куртку  и  штаны;  фермер
выдавал его всюду за своего батрака; немецкие посты остановили их всего раза
два - три, и к шести часам он вышел у церкви в Ремильи.
     - Да, мне надоело! - помолчав, повторил Проспер. -  Если  бы  нас  хоть
посылали в дело, как там, в Африке!  Но  идти  без  толку  налево  да  опять
направо и чувствовать, что ты никому ни на что не нужен? В конце концов  это
не жизнь!.. Да у меня теперь нет и Зефира, я совсем  один;  остается  только
заняться хозяйством. Правда? Это лучше, чем быть в плену у пруссаков... Дядя
Фушар, у вас есть лошади, вы увидите, как я их люблю и холю!
     У старика заблестели  глаза.  Он  снова  чокнулся  с  Проспером  и,  не
торопясь, сказал:
     - Ну что ж! Раз я  могу  оказать  тебе  такую  услугу,  ладно,  я  тебя
возьму... Только о жалованье мы уж потолкуем, когда кончится война; ведь, по
правде сказать, мне совсем не нужны работники, а времена теперь трудные.
     Сильвина сидела, держа Шарло на коленях, и не сводила глаз с  Проспера.
Он  встал,  чтобы  тут  же  пойти  на  конюшню  и  осмотреть  лошадей;   она
переспросила:
     - Так вы не видели Оноре?
     При неожиданном  вопросе  Сильвины  Проспер  вздрогнул,  словно  темный
уголок в, его памяти вдруг озарился светом. Он не решался ответить, но потом
сказал:
     - Послушайте, мне не хотелось вас огорчать, но, кажется, Оноре  остался
там.
     - Как это "остался"?
     - Да, кажется, пруссаки с ним рассчитались... Я видел, как он  упал  на
пушку; голова держалась прямо, под сердцем была дыра.
     Наступило молчание.  Сильвина  страшно  побледнела;  пораженный  старик
Фушар поставил на стол стакан, в который вылил остатки вина.
     - Вы уверены? - сдавленным голосом спросила Сильвина.
     - Еще бы! Ведь я видел своими глазами... Дело было на пригорке, у  трех
деревьев, и, кажется, я бы с закрытыми глазами нашел это место.
     Для нее это было крушение всей жизни. Оноре все простил ей, связал себя
с ней клятвой, хотел на ней жениться, как только вернется после войны домой.
И вот его убили; он лежит  с  простреленным  сердцем!  Никогда  еще  она  не
чувствовала, что любит его так страстно! И, охваченная  жаждой  увидеть  его
снова, обладать им вопреки всему, хотя бы мертвым, она рванулась,  вышла  из
обычного состояния покорности.
     Резким движением Сильвина спустила Шарло с колен и воскликнула:
     - Ладно! Я поверю, только когда увижу сама, собственными  глазами.  Раз
вы знаете, где это, вы меня и проводите! И если  это  правда,  если  мы  его
найдем, мы привезем его сюда.
     Ее душили слезы, она опустила голову на стол и затряслась от рыданий, а
малыш, обиженный непривычной суровостью матери, тоже разразился слезами. Она
взяла его на руки, прижала к себе и, как безумная, бормотала:
     - Мой бедный мальчик! Мой бедный мальчик!
     Старик Фушар остолбенел. Все-таки по-своему  он  любил  сына.  Наверно,
вспомнилось то далекое время, когда жена была  еще  жива  и  Оноре  ходил  в
школу; в красных глазах старика блеснули две крупные  слезы,  покатились  по
его огрубелым щекам. А ведь он не плакал уже больше десяти лет! Он  невольно
стал браниться, ему стало до боли досадно, что его сын, его собственный сын,
никогда не вернется.
     - Черт подери! Обидно: был всего один сын, и того отняли!
     Кое-как   водворилось   спокойствие,   и   старик   Фушар   с   большим
неудовольствием услышал, что Сильвина  непременно  хочет  поехать  за  телом
Оноре. Она перестала рыдать, но упорствовала, храня безнадежное, непобедимое
молчание; старик ее не узнавал: ведь  она  была  такая  исправная  служанка,
покорно исполняла всю работу, а теперь  в  ее  больших,  прекрасных  глазах,
которые так украшали лицо, появилось выражение непреклонной  решимости,  лоб
ее под густыми прядями черных волос был бледен. Она сорвала с  плеч  красную
косынку и оделась в черное, как  вдова.  Напрасно  старик  говорил  ей,  как
трудны поиски, какие опасности ей угрожают, как  мало  надежды  найти  тело.
Сильвина даже не отвечала;  старик  понял,  что  она  готова  поехать  одна,
способна на безумство, если ей не помочь, и это еще больше обеспокоило  его:
он опасался осложнений  с  прусскими  властями.  В  конце  концов  он  решил
обратиться к мэру, с которым был в дальнем родстве, и они  вместе  придумали
целую историю: Сильвину выдали за настоящую вдову Оноре,  а  Проспера  -  за
брата. Баварский полковник, расположившийся на окраине деревни  в  гостинице
Мальтийского креста, подписал вдове и брату пропуск  и  разрешение  привезти
тело, если они его найдут. Между тем стемнело, и от Сильвины добились только
согласия отложить поездку до рассвета.
     На следующее  утро  старик  Фушар  наотрез  отказался  запрячь  лошадь,
опасаясь, что больше не увидит  ее.  Кто  ему  поручится,  что  пруссаки  не
отберут и лошадь и повозку? Наконец, хоть и очень  неохотно,  он  согласился
дать осла, маленького серого ослика, и узкую тележку,  куда  все-таки  можно
было положить покойника. Старик долго давал наставления Просперу; выспавшись
и отдохнув, Проспер был озабочен мыслью о поездке, стараясь припомнить,  где
убили Оноре. В последнюю минуту Сильвина вернулась в дом за своим одеялом  и
разложила его на дне тележки. Перед самым отъездом она сбегала поцеловать на
прощание Шарло.
     - Дядя Фушар! Присмотрите за ним, чтобы он не играл со, спичками!
     - Ладно, ладно! Будь спокойна!
     Сборы затянулись; было уже часов семь, когда Сильвина и  Проспер  стали
спускаться по крутым склонам холма Ремильи, шагая за тележкой, которую ослик
тащил понуря голову. Ночью  прошел  сильный  дождь,  дороги  превратились  в
потоки грязи; по небу угрюмо тянулись большие свинцовые тучи.
     Проспер хотел пробраться кратчайшим путем  и  решил  направиться  через
Седан. Но не успели  они  дойти  до  Пон-Можи,  как  их  остановил  прусский
сторожевой пост и задержал на целый час; только когда  пропуск  перебывал  в
руках четырех или пяти начальников, Проспер и Сильвина  получили  разрешение
двинуться дальше, но только окольным путем, через Базейль, свернув влево, на
проселочную дорогу. Пруссаки  не  объяснили  своего  приказа:  наверно,  они
опасались переполнения Седана. Проходя по железнодорожному мосту через  Маас
- злосчастному мосту, который не был взорван французами и, тем не менее, так
дорого стоил баварцам, Сильвина  заметила  труп  артиллериста:  он  плыл  по
течению,  словно  купаясь.  Он  зацепился  за  пучок  травы,  на   мгновение
остановился, покружился на одном месте и поплыл дальше.
     Через Базейль ослик  шел  шагом  из  конца  в  конец.  Здесь  все  было
разрушено, везде  торчали  омерзительные  развалины,  какие  остаются  после
войны, пронесшейся опустошительным, яростным ураганом. Убитых уже подобрали,
на мостовой не валялось больше ни одного трупа; дождь смывал следы крови, но
лужи все еще алели; в них плавали подозрительные отбросы, обрывки, лохмотья,
и можно было еще различить волосы. Сердце сжималось от ужаса при виде  этого
разгрома; еще три дня тому назад Базейль, с его веселыми домиками и  садами,
сиял,  а  теперь  он  был  повержен,  уничтожен,  остались  только   обломки
почерневших, обугленных стен. Среди площади все еще горела церковь - большой
костер из дымящихся балок; над ними беспрерывно  поднимался  огромный  столб
черного дыма, расстилаясь по небу траурным султаном. Исчезли целые улицы; ни
справа, ни слева не осталось ничего, кроме кучи  обгоревших  кирпичей  вдоль
канав в месиве пепла и сажи; все тонуло в густой чернильно-черной грязи.  На
каждом углу, на всех перекрестках дома были срыты до  основания,  словно  их
унес отшумевший огненный вихрь. Другие дома  пострадали  меньше,  но  уцелел
только один, а все остальные, справа и слева,  были  иссечены  картечью,  их
остовы высились подобно обглоданным скелетам.  Отовсюду  тян