ги,  опять  упал  на
землю, словно замурованный  вместе  с  этими  умирающими.  Больше  он  и  не
пробовал вырваться  отсюда.  Он  вновь  переживал  чудовищное  бедствие,  от
выступления из Реймса и до разгрома под Седаном. Ему казалось, что  крестный
путь Шалонской армии завершается только в эту ночь, в беспросветную,  темную
ночь, в этом подвале, где хрипят два солдата, не давая спать товарищам.  При
каждой остановке армия отчаяния, стадо  искупительных  жертв,  посланное  на
заклание, платило за совершенные всеми ошибки алыми потоками своей крови.  И
теперь, бесславно уничтоженное, оплеванное, оно дошло до последнего  предела
мученичества,  претерпевая  незаслуженно  суровое  возмездие.  Нет,  это  уж
слишком!  Мориса  обуял  гнев,  жажда  справедливости,  жгучая   потребность
отомстить року.
     На заре один солдат в подвале скончался, другой все еще хрипел.
     - Ну, голубчик! - тихо сказал Жан. - Выйдем на воздух! Там лучше.
     Было прекрасное, уже теплое утро; пройдя по берегу к деревне Иж,  Морис
еще больше взволновался и, сжав кулаки, показал на широкое, залитое  солнцем
поле битвы: плоскогорье Илли - напротив, Сен-Манж - налево, Гаренский лес  -
направо.
     - Нет! Нет! Я больше не могу, не могу видеть это! Как только взгляну, у
меня сердце разрывается и голова вот-вот лопнет... Уведи меня, уведи  сейчас
же!
     Снова было воскресенье; из Седана доносился колокольный  звон;  вдалеке
слышалась  немецкая  музыка.  А  106-й  полк  все  еще  не  получал  приказа
выступать; и Жан, боясь, что Морис окончательно помешается, решил попытаться
привести в исполнение план, который созрел у него уже накануне. У  прусского
караульного поста, на дороге, готовили  к  отправке  5-й  линейный  полк.  В
колонне  царил  полный  беспорядок;  прусский   офицер,   плохо   говоривший
по-французски, никак не мог составить списки  пленных.  Тогда  Жан  и  Морис
сорвали со своих мундиров и шинелей погоны и пуговицы,  чтобы  их  не  выдал
номер полка, пробрались  в  толпу,  перешли  мост,  очутились  за  пределами
полуострова. Так же поступили Шуто и Лубе; они появились за  спиной  Жана  и
Мориса, встревоженно озираясь, как убийцы.
     О, какое они почувствовали облегчение в первую  счастливую  минуту!  За
мостом, казалось, они воскресли к жизни, - яркий свет, простор без  конца  и
без края, пробуждение, расцвет  всех  надежд.  Теперь  они  уже  не  боялись
никакого несчастья, смеялись над ним, избавившись  от  страшного  кошмара  -
"Гиблого лагеря".

III

     Утром, в последний раз, Жан  и  Морис  слышали  веселую  зорю,  которую
играли французские горнисты; теперь они шли  в  Германию  в  толпе  пленных;
спереди и сзади шагали солдаты прусского конвоя,  справа  и  слева  за  ними
следили другие пруссаки,  вооруженные  винтовками  с  примкнутым  штыком.  У
каждого караульного поста слышались теперь резкие и  унылые  звуки  немецких
труб.
     Морис с радостью заметил, что  колонна  сворачивает  влево  и,  значит,
пройдет через Седан. Быть может, ему посчастливится увидеть еще разок,  хоть
издали, сестру. Но не успел он пройти и пяти километров от полуострова Иж до
города, как омрачилось  радостное  чувство  избавления  от  клоаки,  где  он
изнывал в течение девяти  дней.  Начиналась  новая  пытка:  жалких  пленных,
безоружных солдат, гнали, как баранов, и они торопливо, с опаской  семенили,
опустив праздные руки. Оборванные, извалявшиеся в  грязи,  исхудавшие  после
недельной голодовки, они были похожи на  бродяг,  на  подозрительных  нищих,
подобранных на дороге жандармами во время облавы. Уже в предместье Торси при
их появлении  мужчины  останавливались,  женщины  выходили  на  порог  дома,
смотрели на них с мрачным состраданием, и Морис стал  задыхаться  от  стыда,
опустил голову, почувствовал горечь во рту.
     Жан, более приспособленный к жизни, более толстокожий, думал  только  о
том, как глупо они поступили, не захватив с собой даже  хлеба.  В  суматохе,
торопясь выбраться, они вышли натощак, и теперь у  них  опять  подкашивались
ноги от голода. Другие пленные  находились  в  таком  же  положении;  многие
протягивали жителям деньги, умоляли хоть  что-нибудь  продать.  Один  рослый
французский солдат, по-видимому, совсем больной, размахивал  длинной  рукой,
протягивая золотую монету через головы конвойных, и с  отчаянием  убеждался,
что купить нечего. Вдруг Жан, приглядываясь,  заметил  издали,  на  лотке  у
булочной, груду хлебов. Он тотчас же, опередив других, бросил булочнику  сто
су и хотел взять два хлеба. Шагавший рядом с  ним  пруссак  грубо  оттолкнул
его; тогда Жан  с  упорством  бросился  за  монетой.  Но  подбежал  прусский
капитан, начальник всей колонны, лысый человек с наглым лицом. Он замахнулся
на Жана револьвером и поклялся раскроить череп первому же французу,  который
посмеет шевельнуться. Пленные, ссутулившись, опустили глаза и, глухо топоча,
покорной толпой пошли дальше.
     - Ох, дать бы ему по морде! - со жгучей ненавистью прошептал  Морис.  -
Дать по морде, выбить все зубы!
     С  той  минуты  он  уже  не  мог  выносить  этого  капитана  с  надутой
физиономией, которая так и напрашивалась на оплеуху. Впрочем, они вступали в
Седан, переходили Маасский мост; здесь опять разыгрались,  одна  за  другой,
дикие сцены. Какая-то женщина хотела  поцеловать  совсем  юного  сержанта  -
наверно, сына, но пруссак так сильно отпихнул ее прикладом, что  она  упала.
На площади Тюренна пруссаки отталкивали горожан, бросавших пленным съестное.
На Большой улице пленный, пытаясь взять  бутылку,  которую  протягивала  ему
дама, споткнулся и упал; его пинками заставили встать.  Целую  неделю  Седан
видел, как угоняют жалкие толпы побежденных,  и  все-таки  не  мог  к  этому
привыкнуть; каждая новая колонна, появлявшаяся в городе,  вызывала  глубокий
порыв жалости и сдержанного возмущения.
     Меж тем Жан также подумал о Генриетте; вдруг он вспомнил  о  Делагерше.
Он локтем подтолкнул Мориса.
     - Если пройдем по той улице, гляди в оба, слышишь?
     И правда, дойдя до улицы Мака, они уже издали заметили несколько голов,
высунувшихся из огромных  окон  фабрики.  Тут  же  они  узнали  Делагерша  и
Жильберту, а за ними высокую, строгую старуху Делагерш. Все  держали  хлебы;
фабрикант кидал их голодным солдатам, которые с мольбой протягивали дрожащие
руки.
     Морис сразу заметил, что его сестры здесь нет; Жан с  тревогой  увидел,
что летящие хлебы достаются другим, и испугался,  что  для  него  с  Морисом
ничего не останется. Он замахал рукой и крикнул:
     - Нам! Нам!
     Делагершей обрадовала эта встреча. Побледнев от волнения, они  просияли
и  невольно  закивали  головами,  замахали  руками.   Жильберте   непременно
захотелось собственноручно бросить последний хлеб Жану, и  она  это  сделала
так неумело, что сама расхохоталась, и вышло очень мило.
     Не имея права остановиться, Морис  обернулся  и  на  ходу  взволнованно
спросил:
     - А Генриетта? Где Генриетта?
     Делагерш  ответил  какой-то  длинной  фразой.  Но  топот  маршировавших
пленных заглушил его голос. Наверно, поняв, что Морис не расслышал, Делагерш
стал что-то объяснять знаками и несколько раз показал  на  юг.  Колонна  уже
дошла до улицы дю Мениль, фабрика исчезла из виду и вместе с ней три головы;
только платок еще трепетал в чьей-то руке.
     - Что он сказал? - спросил Жан.
     Морис беспокойно оглядывался.
     - Не знаю, я не понял... Теперь я буду  беспокоиться,  пока  не  получу
известий.
     По-прежнему слышался топот; победители  грубо  подгоняли  пленных;  они
вышли из  Седана  через  Менильские  ворота,  вытянувшись  узкой  вереницей,
ускоряя шаг, словно опасаясь собак.
     Проходя по Базейлю, Жан и Морис  вспомнили  Вейса,  старались  отыскать
обломки домика,  который  он  так  доблестно  оборонял.  В  "Гиблом  лагере"
рассказывали о разгроме этой деревни, о пожарах, убийствах; но то,  что  они
здесь увидели, превзошло все их ожидания. Базейль был  взят  уже  двенадцать
дней назад, а груды развалин еще  дымились,  стены  рухнули,  не  уцелело  и
десятка домов. Жан и Морис  немного  утешились,  заметив  тачки  и  тележки,
полные баварских касок и ружей, подобранных  после  битвы.  Убедившись,  что
много душегубов и поджигателей убито, они вздохнули с облегчением.
     В Дузи была назначена стоянка, чтобы пленные могли позавтракать.  Дошли
не без труда. Пленные, изнуренные голодом, быстро устали. Те,  кто  накануне
наелся до отвала, чувствовали головокружение, отяжелели, шатались: обжорство
не только не подкрепило их, но еще больше ослабило. Остановившись  на  лугу,
слева от деревни, несчастные повалились на  траву,  у  них  не  хватило  сил
поесть. Вина не было: несколько женщин из сострадания хотели  было  передать
пленным бутылки вина, но их отогнали часовые.  Одна  из  женщин  испугалась,
упала  и  вывихнула  себе  ногу;  послышались  крики,  рыдания;  разыгралась
возмутительная сцена, а пруссаки, отобрав бутылки,  распили  вино  сами.  На
каждом шагу проявлялась жалость крестьян к несчастным солдатам, которых враг
уводил на чужбину, но к французским генералам местное население, по  слухам,
относилось грубо и злобно. В этой же деревне Дузи два-три дня  назад  жители
освистали нескольких генералов,  отпущенных  немцами  под  честное  слово  в
Понт-а-Муссоне. Для офицеров дороги были небезопасны: люди в блузах,  беглые
солдаты, может быть, дезертиры, бросались на них с вилами, хотели их  убить,
как трусов и предателей, веря басне об измене, которая и двадцать лет спустя
внушала жителям этих деревень ненависть ко всем  офицерам,  служившим  в  ту
войну.
     Морис и Жан съели половину своего хлеба и даже запили  его  несколькими
глотками водки: их флягу  ухитрился  наполнить  какой-то  добряк-фермер.  Но
двинуться дальше было тягостно. Ночевать предстояло в Музоне, и хотя переход
был короткий, он оказался неимоверно трудным. Солдаты не  могли  встать  без
стона, при малейшей остановке ноги у них деревенели. Многие стерли ступни до
крови и, чтобы идти дальше, разулись. По-прежнему свирепствовала дизентерия;
один больной упал на первом же километре; его пришлось  бросить  на  откосе.
Дальше у забора свалилось еще двое, и только вечером их  подобрала  какая-то
старуха. Все шатались, опираясь на палки, которые пруссаки, может быть  ради
издевки,  разрешили  им  вырезать  в  кустах.   Теперь   это   была   только
беспорядочная толпа покрытых  язвами,  исхудалых,  задыхающихся  оборванцев.
Пруссаки опять  стали  применять  насилия;  французов,  которые  отходили  в
сторону даже для отправления естественной  надобности,  загоняли  обратно  в
ряды дубинкой.  Конвойным  в  хвосте  колонны  было  приказано  подталкивать
отстающих штыками. Один  французский  сержант  обессилел  и  отказался  идти
дальше; тогда прусский капитан приказал двум  солдатам  подхватить  его  под
руки  и  тащить,  пока  несчастный  не  согласился  идти  сам.  Но  особенно
мучительно было видеть гнусную  рожу  лысого  прусского  офицерика,  который
злоупотреблял своим умением свободно говорить по-французски и бранил пленных
на их родном языке,  выкрикивая  короткие  сухие  фразы,  стегавшие,  словно
плеть.
     - Эх! - в бешенстве твердил Морис. - Схватить бы  его  и  выпустить  из
него всю кровь по капле!
     Он совсем  обессилел,  больше  страдая  от  затаенного  гнева,  чем  от
истощения. Его раздражало все, вплоть до резких  звуков  прусских  труб,  от
которых он готов был завыть, как израненный зверь. Нет,  он  ни  за  что  не
дойдет  до  конца  этого  жестокого  пути:  его  укокошат.   Проходя   через
какую-нибудь деревеньку, он терзался уже оттого, что женщины смотрели на них
с глубокой жалостью. А что же будет, когда их привезут в Германию  и  жители
немецких городов сбегутся  глазеть  на  них  и  встретят  их  оскорбительным
смехом? Он представлял себе вагоны, куда их загонят, как скот, все  мерзости
и муки в пути, унылое прозябание в крепостях под зимним, хмурым небом.  Нет,
нет! Лучше сейчас же умереть, лучше рискнуть шкурой на повороте  дороги,  на
французской земле, чем гнить, быть может,  месяцами,  где-нибудь  в  глубине
черного каземата!
     - Послушай! - тихонько сказал он Жану, который шел рядом. -  Дойдем  до
леса и одним махом - туда!.. Бельгийская граница недалеко, мы всегда  найдем
проводника.
     Жан вздрогнул; он был рассудительней и хладнокровней Мориса; но он тоже
возмущался и тоже мечтал о бегстве.
     - Да ты спятил! Они будут стрелять и убьют нас обоих. Но знаками  Морис
возразил, что в них могут не попасть,
     если и убьют - в конце концов наплевать!
     - Ладно! - продолжал Жан. - А что с нами будет потом? Ведь мы в военной
форме! Ты видишь, что везде расставлены прусские караулы.  По  крайней  мере
надо достать другую одежду... Нет, голубчик, это слишком опасно! Я ни в коем
случае не позволю тебе сделать такую глупость.
     Он стал удерживать Мориса, схватил его под руку, прижал к себе,  словно
они поддерживали друг друга, и продолжал успокаивать, как всегда ворчливо  и
нежно.
     Вдруг  они  услышали  за  своей  спиной   шепот   и   обернулись:   это
переговаривались Шуто и Лубе, которые тоже покинули полуостров  Иж.  До  сих
пор Жан и Морис их избегали. Теперь эти два молодца шли  как  раз  вслед  за
ними. Наверно, услыша, как Морис  предлагал  Жану  бежать  через  лес,  Шуто
подхватил этот план и зашептал сзади:
     - Послушайте! И мы с вами! Задать стрекача - ловко придумано! Некоторые
товарищи уже сбежали. Не позволим же мы, чтобы нас тащили, как собак, в  эту
свинскую страну!.. А-а? Двинем-ка вчетвером, ладно?
     Морис опять взволновался, но Жан обернулся и ответил искусителю:
     - Если ты уж так торопишься, беги первый!.. Чего ж ты ждешь?
     От взгляда  светлых  глаз  капрала  сам  Шуто  несколько  смутился.  Он
невольно выдал истинную цель своего настойчивого предложения:
     - Да ведь вчетвером удобней!.. Одному или двум удастся улизнуть.
     Решительно тряхнув головой, Жан отказался наотрез. По его выражению, он
не доверял "этому типу", опасаясь подвоха.  Ему  пришлось  использовать  все
свое влияние, чтобы воспрепятствовать Морису привести план в исполнение; как
раз представлялся случай: они проходили мимо густого леска, который отделяло
от дороги только поле, поросшее частым  кустарником.  Перебежать  это  поле,
исчезнуть в чаще - и дело в шляпе!
     Лубе все еще молчал. Он беспокойно принюхивался, присматривался  своими
живыми глазами и выжидал удобного  случая,  твердо  решив  не  плесневеть  в
Германии. Этот ловкий парень надеялся на свое проворство и хитрость, которые
всегда его выручали. Внезапно он решился.
     - А-а, к черту! Хватит с меня! Я удираю!
     Одним прыжком он бросился в соседнее поле; вслед за ним  ринулся  Шуто.
Тотчас же два пруссака пустились в погоню, но ни  один  из  них  не  подумал
стрелять. Все произошло так быстро, что сначала нельзя было разобрать, в чем
дело. Лубе петлял среди кустарников и наверняка бы спасся;  Шуто  был  менее
проворен, и пруссаки уже  настигали  его.  Но  вдруг  последним  усилием  он
рванулся вперед и бросился под ноги Лубе; Лубе упал; пруссаки накинулись  на
упавшего, схватили его, а Шуто нырнул в чащу и скрылся. Раздалось  несколько
выстрелов: только теперь вспомнили о винтовках. Попытались даже произвести в
лесу облаву, не тщетно.
     Между тем пруссаки стали избивать Лубе. Обозлившись, капитан подбежал с
криком: "Надо его примерно наказать!" Подбодренные этими  словами,  пруссаки
еще усердней принялись осыпать Лубе ударами, избивать  прикладами,  и  когда
несчастного подняли, у него оказалась сломана рука и пробит череп. Не доехав
до Музона, он умер в тележке крестьянина, который согласился его повезти.
     - Видишь? - шепнул Жан Морису.
     Они гневно смотрели на непроницаемый  лес,  возмущаясь  бандитом  Шуто,
который теперь вырвался на свободу; они  почувствовали  глубокую  жалость  к
несчастной жертве: обжора и пройдоха Лубе, конечно, ничего не стоил, но  это
был веселый парень, ловкач и не дурак.  Вот  и  выходит:  как  ни  хитри,  а
когда-нибудь тебя перехитрит другой!
     В  Музоне,  вопреки  этому  страшному  уроку,  Морисом  снова  овладела
неотступная мысль о бегстве. Пленные были в таком изнеможении, что пруссакам
пришлось помочь им поставить  несколько  предназначенных  для  них  палаток.
Лагерь находился за городом, в низменной болотистой местности, и,  что  хуже
всего,  накануне  там  отдыхал  другой  эшелон;  вся  земля   была   покрыта
невероятной грязью и нечистотами - настоящая клоака. Чтобы предохранить себя
от грязи, пришлось положить на землю большие плоские камни, которые  пленным
посчастливилось найти поблизости. Вечером  стало  легче:  пруссаки  ослабили
надзор; капитан исчез  -  наверно,  расположился  в  какой-нибудь  харчевне.
Деревенским детям было разрешено бросать через  головы  конвойных  яблоки  и
груши пленным. Потом в лагерь пустили окрестных жителей; скоро туда набилась
целая толпа доморощенных торговцев, мужчин и  женщин;  они  стали  продавать
хлеб, вино, даже сигары. Пленные, у  которых  были  деньги,  поели,  выпили,
покурили. В  легких  сумерках  лагерь  казался  шумным,  оживленным  уголком
ярмарки.
     Меж тем Морис неистовствовал в палатке и твердил Жану:
     - Я больше не могу; как только совсем стемнеет, я  удеру...  Завтра  мы
отойдем уже далеко от границы, будет поздно!
     - Ну ладно! Удерем! - в конце  концов  сказал  Жан,  не  имея  уже  сил
сопротивляться неотступному желанию бежать. - Там видно будет; может, нас  и
не ухлопают.
     Тут он стал  присматриваться  к  торговцам.  Несколько  пленных  солдат
приобрели  блузы  и  штаны;  пронесся  слух,  что   сострадательные   жители
приготовили целые склады одежды, чтобы облегчить пленным  бегство.  И  почти
сразу внимание  Жана  привлекла  красавица-девушка,  высокая  блондинка  лет
шестнадцати, с великолепными глазами; она несла в корзине три хлеба. Она  не
выкрикивала  свой  товар,  как  другие,  а  только  ободряюще  и  беспокойно
улыбалась, нерешительно двигаясь.  Жан  пристально  посмотрел  на  нее;  они
встретились взглядом и на миг не отрывались  друг  от  друга.  Она  подошла,
смущенно улыбнулась, как красавица, готовая отдаться  любимому  человеку,  и
спросила:
     - Хотите хлеба?
     Жан не ответил, вопросительно взглянув на  нее.  Она  кивнула  головой.
Тогда он решился прошептать:
     - Одежда?
     - Да, под хлебами.
     И она стала громко выкрикивать: "Хлеба! Хлеба! Кому хлеба?" Морис хотел
сунуть ей двадцать франков, но она быстро отдернула руку и убежала,  оставив
корзину. И все-таки они  увидели  ее  еще  раз:  она  нежно  и  взволнованно
улыбнулась им своими прекрасными глазами.
     Получив корзину, Жан и Морис пришли в смятение:  они  отошли  от  своей
палатки  и  теперь  в  испуге  не  могли  ее  найти.  Куда  спрятаться?  Как
переодеться? Жан неловко нес корзину; им  казалось,  будто  все  внимательно
смотрят на нее и отлично видят, что в ней лежит. Наконец они решились, вошли
в первую попавшуюся пустую палатку, стремительно надели каждый блузу и штаны
и положили свои военные пожитки под хлебы. Все это они оставили  в  палатке.
Но в корзине оказался только один картуз. Жан заставил Мориса надеть его,  а
сам вышел с  непокрытой  головой,  преувеличивая  опасность  и  считая  себя
погибшим. Он медлил, стараясь найти какой-нибудь головной  убор;  вдруг  ему
пришла в голову мысль купить шляпу у грязного старика, продававшего сигары.
     - Брюссельские сигары! Три су штука, пять пара!
     После Седанского сражения таможни больше не  существовало;  бельгийские
товары хлынули во Францию  беспрепятственно,  и  оборванный  старик  здорово
заработал; это не помешало ему заломить немалую цену, когда он понял,  зачем
понадобилась его засаленная, дырявая шляпа. Он  уступил  ее  только  за  две
монеты по сто су и еще хныкал, что теперь