ано утром Генриетта вместе  с  нею  убирала
комнату, а потом Жан на целый день был словно  замурован.  Ночью,  в  случае
надобности, он мог постучать в стену: в соседней комнате жила Генриетта. Так
Жан был внезапно отрезан от внешнего мира; после многих недель,  проведенных
в бешеной сутолоке, он видел теперь  только  эту  тихую  женщину,  ступавшую
неслышным шагом. Она казалась ему такой же, как и в первый раз, в Седане,  -
подобной видению;  у  нее  был  немного  большой  рот,  мелкие  черты  лица,
прекрасные волосы цвета спелого овса; она  ухаживала  за  ним  с  бесконечно
доброй улыбкой.
     Первые дни раненого так лихорадило, что Генриетта от него не  отходила.
Каждое утро, как будто для того, чтобы вместе с ней отправиться  в  лазарет,
приезжал доктор Далишан, осматривал Жана и делал ему перевязку. Пуля, пробив
большую берцовую кость, вышла, и врач удивлялся  скверному  состоянию  раны,
опасаясь, что застрявший осколок кости,  который  невозможно  было  нащупать
зондом, вызовет необходимость удалить часть кости. Он сказал об  этом  Жану,
но тот при  мысли,  что  одна  нога  будет  короче  другой  и  он  охромеет,
возмутился: "Нет! Нет! Лучше умереть, чем стать калекой!" Врач оставил  рану
под наблюдением, он только перевязывал ее, прикладывая  корпию,  пропитанную
оливковым маслом и карболовой  кислотой,  и  ввел  в  глубь  раны  резиновую
трубочку для истекания гноя. Но он  предупредил  Жана:  если  не  произвести
операцию, заживление будет очень длительным. Однако  уже  на  второй  неделе
температура упала, общее состояние улучшилось, надо было  только  неподвижно
лежать.
     Между Жаном и Генриеттой установились дружеские отношения. Они привыкли
друг к другу; им казалось, что они никогда не жили по-другому и всегда будут
жить так же. Генриетта проводила у изголовья Жана все  время,  свободное  от
работы в лазарете, следила за тем, чтобы раненый ел  и  пил  в  определенные
часы, помогала ему переворачиваться,  обнаруживая  при  этом  силу,  которой
нельзя было ожидать от ее тонких рук. Иногда они беседовали, но  чаще  всего
молчали, особенно в первые дни.
     Они никогда не скучали вместе;  это  была  сладостная  жизнь,  глубокий
покой; Жан был еще совершенно истерзан боями, Генриетта измучена  понесенной
утратой. Сначала он испытывал некоторое смущение,  чувствуя,  что  она  выше
его, ведь она - чуть ли не дворянка, а он - только крестьянин и  солдат.  Он
едва умел читать и  писать.  Скоро  Жан  немного  успокоился,  заметив,  что
Генриетта обращается с ним не свысока, а как с равным; это его  приободрило,
и  он  показал  себя,  каким  был  на  самом  деле:  умным  на   свой   лад,
спокойно-рассудительным. К тому же он, к своему удивлению,  чувствовал,  что
восприятия его стали как-то более утонченны, у него появились  новые  мысли,
быть может,  вызванные  страшной  жизнью  за  последние  два  месяца.  После
стольких физических и моральных страданий он обтесался. Но  окончательно  он
поддался ее очарованию, когда понял, что она знает немногим больше его. Ведь
после смерти матери  юная  Генриетта  стала  Золушкой,  маленькой  хозяйкой,
заботилась, как она говорила, "о своих трех мужчинах": о дедушке, об отце  и
о брате; ей некогда было учиться. Она умела  только  читать,  писать,  знала
кое-что из правописания  и  арифметики,  -  большего  требовать  от  нее  не
приходилось. Она внушала ему  робость,  казалась  выше  других  женщин  лишь
потому, что он  знал,  сколько  великой  доброты,  необыкновенного  мужества
таилось в  этой  маленькой,  незаметной  женщине,  довольствовавшейся  самым
скромным существованием.
     Они  сразу  столковались,  поговорив  о  Морисе.   Генриетта   преданно
заботилась о Жане за то, что он друг, брат Мориса, славный,  сострадательный
человек,  которому  она  платила  добром  за  добро.  Она   была   исполнена
благодарности, все больше привязывалась к Жану, по мере  того  как  узнавала
этого простого, мудрого, стойкого человека; она ухаживала  за  ним,  как  за
ребенком; а он чувствовал бесконечную признательность, готов был целовать ей
руки за каждую чашку бульона, которую она ему подавала. Узы нежного  участия
связывали их с каждым  днем  все  тесней,  и  в  этом  полном  уединении  их
волновали одни и те же заботы. Перебрав все  воспоминания,  все  подробности
мучительного перехода из Реймса до Седана, они возвращались к одному и  тому
же вопросу: "Что сейчас делает Морис? Почему  он  не  пишет?  Значит,  Париж
окружен, раз они не получают больше известий?" От Мориса пришло только  одно
письмо из Руана, через три  дня  после  отъезда;  в  нескольких  строках  он
сообщал, как окольными путями прибыл в этот город, чтобы оттуда добраться до
Парижа. И вот уж неделя - ничего, полное молчание.
     По утрам, сделав Жану перевязку, доктор Далишан любил посидеть  у  него
несколько минут. Иногда он приходил вечером и оставался  подольше;  он  один
связывал Жана с внешним миром,  огромным  миром,  потрясенным  катастрофами.
Известия получались лишь через него; он был пламенным патриотом, при  каждом
поражении его сердце исходило кровью от горя и гнева. Он  говорил  только  о
нашествии пруссаков, которые после Седана мало-помалу наводнили всю Францию,
как  грозный  прилив.  Каждый  день  приносил  новую  утрату;  врач   сидел,
подавленный, на стуле у кровати и, разводя дрожащими  руками,  говорил,  что
положение  все  ухудшается.  Часто  его  карманы  были  набиты  бельгийскими
газетами, и он оставлял  их  Жану.  Отзвуки  поражений  доносились  до  этой
уединенной комнаты через много недель, и  два  заточенных  здесь  страждущих
существа еще тесней сближались в единой тоске.
     Так Генриетта прочла Жану в старых газетах известия о событиях в Метце,
с великих героических боях, возобновлявшихся трижды,  через  день.  Эти  бои
произошли уже пять недель назад, но Жан о них еще ничего не знал; он слушал,
и сердце его сжималось:  такие  же  беды  и  поражения  он  испытал  сам.  В
трепетной  тишине  Генриетта  чуть  нараспев,   как   прилежная   школьница,
отчеканивала каждую фразу, и перед Жаном развертывались  печальные  события.
После Фрешвиллера, после Шпикерена, когда за разбитым 1-м корпусом  бежал  и
5-й, другие корпуса, расположенные  между  Метцем  и  Битчем,  заколебались,
отхлынули в полном смятении и в конце  концов  собрались  перед  укрепленным
лагерем, на правом берегу Мозеля. Но вместо того чтобы успешно  отступать  к
Парижу, они потеряли много драгоценного времени, а теперь отступление  будет
чрезвычайно  затруднительным!  Император  вынужден  был  передать  верховное
командование маршалу Базену, от которого ждали победы. И вот 14-го произошла
битва под Борни, где французскую армию атаковали как раз, когда она  наконец
решилась перейти на левый берег; против нее стояли две немецкие армии: армия
Штейнмеца угрожала  укрепленному  лагерю,  расположившись  перед  ним  и  не
двигаясь с места, армия Фридриха-Карла переправилась через реку немного выше
и шла по левому берегу, чтобы отрезать Базена от  остальной  части  Франции.
Первые выстрелы грянули только в три часа дня; это была  бесплодная  победа:
французские корпуса удержали свои позиции, но были обречены  на  бездействие
по обоим берегам Мозеля, в то время как вторая немецкая армия завершила свое
обходное движение. Через два дня, 16-го,  произошла  битва  под  Резонвилем,
когда все корпуса оказались наконец  на  левом  берегу,  только  3-й  и  4-й
остались позади, задержавшись в невероятной толчее на  перекрестке  дорог  в
Этен и Марс-ла-Тур. Смелой атакой прусская кавалерия  и  артиллерия  с  утра
перерезали эти дороги, битва развивалась  медленно;  до  двух  часов  маршал
Базен мог бы ее выиграть, так  как  против  него  действовала  только  кучка
пруссаков, но в конце концов он проиграл сражение, почему-то  опасаясь,  что
его отрежут от Метца; на протяжении  многих  миль,  на  холмах  и  равнинах,
французы, атакованные  с  фронта  и  с  фланга,  казалось,  сделали  в  этой
крупнейшей битве все, чтобы не  двигаться  вперед,  давая  неприятелю  время
собрать свои силы, сами способствуя осуществлению прусского плана  принудить
их  к  отступлению  на  другой  берег.  Наконец  18-го,  по  возвращении   в
укрепленный лагерь, разразился бой под  Сен-Прива  -  последний  бой;  фронт
атаки растянулся на тринадцать километров, двести тысяч немцев с  семьюстами
пушками против ста двадцати тысяч французов, у которых было  только  пятьсот
орудий; произошло какое-то необычайное вращательное  движение,  при  котором
немцы  повернулись  лицом  к  Германии,  а  французы  -  к  Франции,  словно
завоеватели стали завоеванными. С  двух  часов  началась  чудовищная  бойня;
прусская  гвардия  была  оттеснена,   изрублена;   Базен   долго   оставался
победителем, опираясь на непоколебимый левый фланг, но к вечеру более слабый
правый фланг после страшного кровопролития был вынужден оставить  Сен-Прива,
и вся армия обратилась в бегство, была разбита, отброшена к Метцу и зажата в
железное кольцо.
     Пока Генриетта читала, Жан ежеминутно прерывал ее восклицаниями:
     - Вот тебе на! А мы-то от самого Реймса все ждали Базена!
     Депеша маршала  от  19  августа,  после  битвы  под  Сен-Прива,  о  его
намерении отступать через Монмеди  -  депеша,  которая  вызвала  выступление
Шалонской  армии,  оказалась  лишь  рапортом   побежденного   военачальника,
желающего ослабить впечатление  от  своей  неудачи.  И  только  позднее,  29
августа, получив через прусские линии известие, что на помощь ему  идет  эта
армия, он сделал последнюю попытку прорваться на правом берегу, в Нуазвилле,
но так вяло, что 1 сентября, в тот самый день, когда  Шалонская  армия  была
разбита под Седаном, Метцская армия отступила, окончательно  парализованная,
она погибла для Франции. До  этого  времени  маршала  можно  было,  пожалуй,
считать посредственным полководцем, - сначала  он  пренебрегал  возможностью
пройти по открытым дорогам, потом на самом деле был  отрезан  превосходящими
силами неприятеля, - но теперь, под давлением политических  соображений,  он
становился заговорщиком и предателем.
     Однако в газетах, которые приносил доктор Далишан,  Базена  по-прежнему
восхваляли как великого человека и храброго солдата, от которого Франция еще
ждет спасения. Жан  просил  Генриетту  перечитать  некоторые  строки,  чтобы
хорошенько понять, как третья немецкая  армия  под  командованием  прусского
кронпринца могла преследовать французов, пока первая и вторая осаждали Метц,
обладая таким количеством людей и пушек, что из них стало возможно составить
четвертую  армию,  которая,  под   командованием   кронпринца   саксонского,
завершила  седанский  разгром  французской  армии.  Разобравшись  наконец  в
положении дел, Жан, хоть и прикованный  к  ложу  страданий,  все  еще  хотел
надеяться.
     - Значит, мы были слабей!.. Ничего! Здесь указаны цифры: у  Базена  сто
пятьдесят тысяч человек, триста тысяч винтовок и пятьсот пушек; конечно,  он
готовит здоровый удар.
     Генриетта кивала головой,  соглашалась,  чтобы  не  огорчать  его.  Она
путалась в этих крупных передвижениях войск, но  чувствовала,  что  бедствие
неизбежно. Она по-прежнему читала  звонким  голосом,  могла  бы  читать  так
часами, простодушно  радуясь,  что  это  развлекает  Жана.  Но  иногда,  при
описании кровопролитий, она запиналась,  и  глаза  ее  внезапно  наполнялись
слезами. Наверно, она вспоминала о расстрелянном  муже,  которого  баварский
офицер отпихнул ногой к стене.
     - Если вам так тяжело, - говорил Жан, замечая ее состояние, -  не  надо
больше читать о войне.
     Но она тотчас же превозмогала себя и мягко, приветливо отвечала:
     - Нет, нет, простите! Уверяю вас, мне тоже интересно читать.
     Однажды вечером  в  первых  числах  октября,  когда  на  дворе  бушевал
яростный  ветер,  она  вернулась  из  лазарета,  вошла  в  комнату  Жана   и
взволнованно сказала:
     - Письмо от Мориса! Мне передал доктор.
     С каждым днем Генриетта и Жан все  больше  тревожились,  что  Морис  не
подает никаких признаков жизни;  и  особенно  всю  последнюю  неделю,  когда
пронесся слух о полном окружении Парижа, они отчаивались  получить  от  него
известие, не зная, что с ним  стало  после  отъезда  из  Руана.  Теперь  это
молчание объяснилось: письмо Мориса из  Парижа,  посланное  на  имя  доктора
Далишана 18-го, в тот самый день,  когда  отправлялись  последние  поезда  в
Гавр, шло длиннейшим обходным путем, много раз блуждая  в  дороге,  и  дошло
только чудом.
     - А!  Голубчик  мой!  -  радостно  воскликнул  Жан.  -  Прочитайте  мне
поскорей!
     Ветер дул еще  яростней,  окно  трещало,  словно  под  ударами  тарана.
Генриетта поставила лампу на стол у кровати и  принялась  читать,  сидя  так
близко от Жана, что их волосы соприкасались. На дворе свирепствовала буря, а
в этой укромной комнате было тихо и уютно.
     В длинном письме, на восьми страницах, Морис сначала  сообщал,  как  по
приезде ему сейчас же удалось поступить в  линейный  полк,  состав  которого
пополнялся. Потом он излагал события, с чрезвычайным  волнением  рассказывая
обо всем, что узнал, что произошло за этот страшный месяц: оправившись после
мучительных известий о Виссенбурге и Фрешвиллере,  Париж  успокоился,  опять
окрыленный надеждой на отмщение,  тешил  себя  новыми  мечтаниями;  возникла
легенда  о  победоносной  армии  под  командованием  Базена,  о   поголовном
ополчении, о воображаемых  победах,  об  истреблении  пруссаков,  о  котором
говорили даже министры с трибуны. И вдруг, как сообщал Морис, 3 сентября над
Парижем грянул гром: надежды разбиты, доверчивый, ничего  не  знавший  город
словно повержен  роком;  с  вечера  на  бульварах  раздаются  крики:  "Долой
Империю! Долой Империю!" На продолжавшемся недолго мрачном ночном  заседании
Жюль Фавр огласил предложение о  низложении  императора,  которого  требовал
народ. На следующий день, 4 сентября, рухнул целый мир. Вторая Империя  лала
среди разгрома, от своих пороков и ошибок. Весь народ вышел в воскресенье на
улицу; на залитую ярким солнцем площадь Конкорд хлынул поток  в  полмиллиона
человек  и  докатился  до  ограды  Законодательного   корпуса,   куда   путь
преграждала только горсть солдат; толпа взломала двери ружейными прикладами,
наводнила зал заседаний,  и  оттуда  Жюль  Фавр,  Гамбетта  и  другие  левые
депутаты  отправились  в  ратушу  провозгласить  Республику,  а  на  площади
Сен-Жермен-л'Окзеруа в Луврском дворце приоткрылась дверца, и, вся в черном,
вышла императрица-регентша в сопровождении единственной подруги; обе дрожали
и, забившись в проезжавшую извозчичью карету, поспешили уехать  подальше  от
Тюильри, кишевшего толпой. В тот же  день  Наполеон  III  покинул  буйонскую
харчевню, где провел первую ночь изгнания по дороге в Вильгельмсгее.
     Жан перебил Генриетту и торжественно сказал:
     - Значит, у нас теперь Республика?.. Тем лучше, если  это  поможет  нам
разбить пруссаков!
     Но он покачивал головой; когда он крестьянствовал,  его  всегда  пугали
Республикой. Да еще ему казалось, что перед лицом врага нехорошо  враждовать
между собой. Но в конце концов, раз Империя на самом деле прогнила  и  никто
больше не хочет ее, пусть придумают что-нибудь другое!
     Генриетта дочитала письмо, в конце которого Морис сообщал о приближении
немцев. 13-го, в тот самый день, когда делегация правительства  Национальной
обороны обосновалась в  Туре,  немцев  видели  на  востоке  от  Парижа;  они
двигались на Ланьи. 14-го и 15-го они были у ворот  столицы,  в  Кретейле  и
Жуанвиль-ле-Пон. Но 18-го, в то утро, когда Морис писал, он,  казалось,  еще
не допускал мысли, что немцы могут окружить  Париж,  опять  чувствовал  себя
вполне уверенно, считая осаду дерзкой и опасной попыткой,  которая  потерпит
неудачу  через  каких-нибудь  три  недели:  провинция   непременно   пришлет
подкрепления, а через Верден и Реймс идет армия из Метца. Но звенья железной
цепи сомкнулись, зажали  Париж,  и  теперь,  отрезанный  от  мира,  он  стал
огромной тюрьмой, где заточено  два  миллиона  человек,  где  царит  мертвая
тишина.
     - Боже мой! - прошептала подавленная горем Генриетта. - Сколько времени
это будет еще продолжаться, и увидим ли мы когда-нибудь Мориса?
     От порыва ветра гнулись деревья, скрипели старые балки фермы. Если зима
будет суровая, сколько страданий придется вынести бедным солдатам: ведь  они
будут сражаться в снегу, без огня, без хлеба!
     - Чего там! Письмо очень хорошее!  -  сказал  в  заключение  Жан.  -  И
приятно получить весточку... Никогда не нужно отчаиваться.
     День за днем прошел октябрь; небо было серое,  грустное,  ветер  утихал
только для того, чтобы  снова  нагнать  стаи  еще  более  темных  туч.  Рана
больного заживала очень медленно; через дренажную трубочку все еще выделялся
зловонный гной, и поэтому врач не мог ее вынуть; раненый очень  ослабел,  но
упорно отказывался от операции, боясь остаться калекой.  Покорное  ожидание,
иногда  прерываемое  внезапной  беспричинной  тревогой,  казалось,  усыпляло
теперь уединенную комнату, куда доходили только издалека  смутные  известия,
словно посла пробуждения от  кошмарных  снов.  Омерзительная  война,  бойня,
поражения - все это где-то продолжалось, никто  не  знал  настоящей  правды,
слышался только глухой стон истерзанной родины.  Ветер  уносил  листья,  над
обнаженными полями пролетали лишь вороны, возвещая карканьем суровую зиму, и
под свинцовым небом надолго воцарялась глубокая тишина.
     Генриетта и. Жан часто говорили теперь о лазарете.  Генриетта  выходила
оттуда только, чтобы посидеть у Жана. По вечерам, когда она возвращалась  из
лазарета, он ее расспрашивал, узнавал о каждом  раненом,  -  кто  умер,  кто
выздоровел, да и она сама без умолку говорила о  дорогих  ее  сердцу  делах,
сообщала в мельчайших подробностях о всех происшествиях дня.
     - Ах, бедные ребята, бедные ребята! - повторяла она.
     Это был не полевой  лазарет,  куда  раненых  приносят  в  разгаре  боя,
лазарет, где  льется  свежая  кровь,  где  ампутации  подвергаются  здоровые
красные тела. Это была больница, отдающая гнилью, лихорадкой и смертью,  вся
пропитавшаяся потом за время медленного выздоровления раненых и  бесконечных
агоний. Доктор Далишан с величайшим трудом достал необходимые койки, тюфяки,
простыни, и каждый день, чтобы  содержать  больных,  доставать  хлеб,  мясо,
сухие овощи, не говоря уже о бинтах, компрессах, хирургических  инструментах
и  перевязочном  материале,  ему  приходилось  совершать  чудеса.  Пруссаки,
которые обосновались в Седанском военном госпитале, отказали  ему  во  всем,
даже в хлороформе, он выписал все  из  Бельгии.  А  между  тем  он  принимал
раненых немцев так же, как и раненых французов; он лечил  и  человек  десять
баварцев, подобранных в Базейле. Враги, которые недавно  бросались  друг  на
друга,  теперь  лежали  рядом,  в  добром   согласии,   объединенные   общим
страданием. В какое жилище ужаса и беды превратились эти два больших  класса
бывшей школы, где бледный свет, проникавший сквозь высокие  окна,  озарял  в
каждом пятьдесят коек.
     Через десять дней после битвы привезли еще раненых, забытых,  найденных
в разных местах; четверо оставались без всякой медицинской помощи  в  пустом
доме  в  Балане,  жили  неизвестно  как,  -  наверно,  благодаря  милосердию
какого-нибудь соседа; их раны кишели червями; вскоре они умерли от заражения
крови, отравленные омерзительными язвами. Гнойные раны, с которыми бессильны
были бороться врачи, опустошали ряды коек. Уже в дверях от запаха мертвечины
захватывало дыхание. Дренажи сочились зловонным гноем,  стекавшим  капля  за
каплей. Нередко приходилось снова вскрывать живое  мясо,  извлекать  осколки
костей. У иных появлялись нарывы,  опухоли,  они  разрастались,  лопались  и
возникали  в  другом  месте.   Изможденные,   исхудалые,   землис