упал ничком. Теперь их осталось семь человек, и тут же стало  только  шесть:
пуля попала капралу в левый глаз и раздробила  череп.  С  этой  минуты  Вейс
больше ничего не сознавал. Вместе с пятью уцелевшими товарищами он  стрелял,
как сумасшедший, расходуя последние патроны, не допуская даже мысли, что  он
может сдаться. В комнатках весь пол был усыпан обломками  мебели,  в  дверях
валялись трупы, в  углу,  не  умолкая,  страшно;  стонал  раненый.  Везде  к
подошвам прилипала кровь. По ступенькам лестницы потекла алая струя.  Воздух
был раскален, насыщен  запахом  пороха;  все  задыхались  в  дыму,  в  едкой
зловонной пыли, почти в полном мраке, который рассекали вспышки выстрелов.
     - Черт их подери! - вдруг воскликнул Вейс. - Они притащили пушку!
     И в самом деле, отчаявшись  справиться  с  кучкой  остервенелых  людей,
которые их так задерживали, баварцы  установили  орудие  на  углу  Церковной
площади. Может быть, разрушив дом  ядрами,  они,  наконец,  пройдут.  Честь,
которую  враг  оказывал  осажденным,  направив  на  них   артиллерию,   всех
развеселила; они с презрением подсмеивались:  "А-а!  Сволочи!  Трусы!  Пушку
приволокли!"  Все  еще  стоя  на  коленях,  Лоран  старательно   целился   в
артиллеристов и  каждым  выстрелом  убивал  немца;  им  никак  не  удавалось
наладить обслуживание орудия; первый залп грянул минут через пять или шесть.
Впрочем, они нацелились слишком высоко, - снесло только кусок крыши.
     Но конец приближался.  Напрасно  осажденные  обшаривали  мертвецов.  Не
оставалось  больше  ни  одного  патрона.  Изнемогая,  рассвирепев,   шестеро
осажденных нащупывали, искали, что можно бросить  в  окна,  чтобы  раздавить
врага. Один из них высунулся, потрясая кулаками, из окна, но  его  изрешетил
целый град свинца. Осталось только пять человек.  Что  делать?  Сойти  вниз,
попытаться бежать через сад и луга?  Вдруг  внизу  поднялся  дикий  шум,  по
лестнице хлынула бешеная волна: баварцы обошли, наконец, дом, взломали дверь
с черного хода и ворвались. В комнатушках, среди трупов,  среди  искрошенной
мебели, началась страшная свалка. Одному французскому солдату пробили  грудь
штыком, двух других взяли в плен, а капитан, испустив последний вздох, лежал
с открытым ртом, с еще поднятой рукой, словно отдавая приказание.
     Между тем вооруженный револьвером немецкий офицер, белобрысый  толстяк,
у которого глаза налились кровью и, казалось, вышли из орбит, заметил  Вейса
в штатском пальто и Лорана в синей полотняной блузе; он сердито  спросил  их
по-французски:
     - Кто вы такие? Чего вы здесь околачиваетесь?
     Увидя, что они почернели  от  пороха,  он  понял  нее  и,  заикаясь  от
бешенства, осыпал их бранью  по-немецки.  Он  уже  поднял  револьвер,  чтобы
размозжить им голову, но тут  его  солдаты  бросились  на  Вейса  и  Лорана,
схватили их и вытолкали на лестницу. Обоих подняла, понесла эта волна немцев
и швырнула на дорогу; они докатились до другой стены под гул  таких  криков,
что не было уже слышно  голоса  начальников.  За  две  -  три  минуты,  пока
белобрысый толстяк-офицер старался вытащить их из толпы,  чтобы  повести  на
расстрел, им удалось подняться на ноги и увидеть, что происходит.
     Загорались и другие дома; Базейль превращался  в  сплошной  костер.  Из
высоких окон церкви вырывались снопы пламени. Немецкие  солдаты  выгнали  из
дому старую женщину,  заставили  ее  дать  им  спички,  подожгли  постель  и
занавески.  От  брошенных  охапок  пылающей  соломы,  от  потоков   керосина
распространялись пожары: началась война дикарей, разъяренных долгой борьбой,
мстящих за товарищей, за груды убитых, по которым они шагали.  Банды  немцев
орали в дыму, среди искр, среди оглушительного гула, в котором смешались все
звуки - стоны умирающих, выстрелы, треск обрушивающихся  домов.  Едва  можно
было разглядеть людей; поднимались клубы  бурой  пыли,  заволакивая  солнце,
распространяя невыносимый  запах  сажи  и  крови,  словно  насыщенные  всеми
мерзостями бойни. Во всех углах убивали, разрушали еще и  еще:  это  бушевал
выпущенный на свободу зверь, исполненный дикой злобы, слепого гнева, буйного
бешенства; человек пожирал человека.
     Вейс, наконец, заметил, что его дом горит. Подбежали немецкие солдаты с
факелами; некоторые разжигали огонь, бросая в него  обломки  мебели.  Первый
этаж быстро  запылал;  дым  вырывался  через  все  пробоины  стен  и  крыши.
Загорелась и соседняя красильня, - и - страшнее всего!  -  вдруг  послышался
голос маленького Огюста; мальчик лежал в постели, бредил в  горячке  и  звал
мать, а платье несчастной матери, простертой на пороге, уже горело.
     - Мама! Пить хочу!.. Мама! Воды!..
     Пламя затрещало, голос умолк, раздавалось  только  оглушительное  "ура"
победителей.
     Но все звуки, все возгласы покрыл страшный крик. То была Генриетта. Она
увидела мужа у стены перед взводом немецких солдат, заряжавших винтовки.
     Генриетта бросилась мужу на шею.
     - Боже мой! Что это? Они тебя не убьют!
     Вейс тупо смотрел на нее. Она! Его жена! Обожаемая жена, которой он так
долго добивался, поклонялся ей, словно  кумиру!  Он  вздрогнул  в  отчаянии,
будто очнулся от сна. Что он наделал? Зачем  он  остался  здесь  и  стрелял,
вместо того чтобы сдержать обещание и вернуться к ней?  Словно  ослепленный,
он представил себе свое потерянное счастье, насильственную  вечную  разлуку.
Вдруг он с ужасом увидел кровь на лбу Генриетты и, бессознательно, заикаясь,
спросил:
     - Как? Ты ранена?.. Да ведь это безумие! Зачем ты пришла сюда?..
     Она нетерпеливо махнула рукой и перебила его:
     - Ну, я... Это ничего, царапина! Но ты, ты! Почему он тебя держат? Я не
хочу, чтобы они тебя убили!
     Немецкий  офицер  пробивался  сквозь  толпу,  чтобы   очистить   взводу
пространство для прицела. Заметив, что на шею пленному бросилась женщина, он
сердито крикнул по-французски:
     - Ну нет, без глупостей! Слышите?.. Вы откуда? Чего вам надо?
     - Отдайте мне мужа!
     - Вашего мужа?.. Этого человека?.. Он  осужден.  Приговор  должен  быть
приведен в исполнение!
     - Отдайте мне мужа!
     - Да будьте же рассудительны!.. Отойдите! Мы  не  хотим  причинить  вам
вред!
     - Отдайте мне мужа!
     Потеряв надежду убедить Генриетту, немецкий офицер собирался уже отдать
приказ вырвать ее из объятий пленного, как вдруг Лоран,  который  все  время
невозмутимо молчал, решился вмешаться в это дело.
     - Послушайте, капитан! Это я перебил  у  вас  столько  народу.  Меня  и
расстреливайте! Ладно! Тем более что у меня никого нет - ни матери, ни жены,
ни ребенка... А этот господин женат... Послушайте, отпустите его! А со  мной
рассчитаетесь!..
     Вне себя капитан заорал:
     - Это что за новости? Да они смеются надо мной, что ли? Кто уберет  эту
женщину?
     Ему пришлось повторить вопрос  по-немецки.  Вышел  солдат,  приземистый
баварец с огромной головой,  бородатый,  заросший  рыжей  щетиной;  виднелся
только широкий квадратный нос и большие голубые глаза. Забрызганный  кровью,
чудовищный, он  был  похож  на  пещерного  медведя,  на  обагренного  кровью
косматого зверя, который переломал кости добыче.
     Испуская душераздирающие крики, Генриетта повторяла:
     - Отдайте мне мужа! Убейте меня вместе с моим мужем! Но офицер бил себя
в грудь кулаком и говорил, что он - не палач, что  ежели  другие  и  убивают
невинных, то он не такой. Эта женщина не осуждена, и он скорее отрежет  себе
руку, чем коснется волоска на ее голове.
     Солдат-баварец уже подходил. Генриетта всем телом неистово  прижималась
к Вейсу.
     - Милый! Умоляю тебя, не отдавай меня, дай умереть вместе с тобой!
     По лицу Вейса катились крупные слезы; не отвечая, он старался  оторвать
от своих плеч судорожно цеплявшиеся пальцы несчастной Генриетты.
     - Значит, ты меня больше не  любишь,  хочешь  умереть  без  меня?..  Не
отдавай меня! Им надоест, они убьют меня вместе с тобой.
     Он высвободился от одной ее руки, прижал к губам, поцеловал и в  то  же
время старался оторваться от другой.
     - Нет, нет! Не отдавай меня!.. Я хочу умереть!
     Наконец с большим трудом он схватил ее за  обе  руки.  До  сих  пор  он
молчал, стараясь не говорить, и вдруг сказал:
     - Прощай, дорогая жена!
     И  сам  бросил  Генриетту  на  руки  баварцу;  баварец  ее  унес.   Она
отбивалась, кричала, а солдат, наверно, желая ее успокоить, разразился целым
потоком хриплых слов. Неистовым усилием она  высвободила  голову  и  увидела
все.
     Это заняло не более трех секунд. При прощании с женой у Вейса  упало  с
носа пенсне; он быстро надел его, словно желая взглянуть смерти в  лицо.  Он
отступил на несколько шагов, прислонился к стене, скрестил руки; его  пиджак
был весь изодран; лицо этого мирного  толстяка  восторженно  сияло  чудесной
мужественной красотой. Рядом с ним стоял  Лоран;  он  только  сунул  руки  в
карманы. Он явно возмущался этой пыткой: гнусные дикари, они убивали мужа на
глазах у жены. Он выпрямился, оглядел их с головы  до  ног  и  с  презрением
выкрикнул:
     - Свиньи поганые!
     Офицер поднял саблю, и оба пленника упали,  как  подкошенные;  садовник
уткнулся лицом в землю, счетовод рухнул на бок, у стены. Перед смертью  лицо
его свела судорога, дрогнули веки, исказился рот.  Офицер  подошел,  толкнул
его ногой, чтобы удостовериться, действительно ли он убит.
     Генриетта видела все: умирающие  глаза,  которые  искали  ее,  страшный
рывок агонии, тяжелый сапог, которым офицер пнул тело  Вейса.  Она  даже  не
вскрикнула, она молча, яростно, изо всех сил укусила руку  солдата,  нащупав
ее зубами. Баварец взвыл от страшной боли. Он  повалил  Генриетту,  чуть  не
убил ее. Их лица соприкасались; всю жизнь она  не  могла  забыть  эту  рыжую
бороду  и  волосы,  забрызганные  кровью,  голубые  глаза,   расширенные   и
закатившиеся от бешенства.
     Впоследствии Генриетта не могла точно вспомнить, что произошло  дальше.
У нее было только одно желание: вернуться к телу мужа, взять  его,  остаться
около него. Но, словно  в  кошмаре,  перед  ней  на  каждом  шагу  возникали
препятствия и останавливали ее. Опять завязалась  ожесточенная  перестрелка;
среди немецких войск, занявших Базейль, произошло  смятение:  это,  наконец,
пришла французская морская пехота.  Бой  возобновился  с  такой  силой,  что
Генриетту отбросило налево, в переулок, в гущу обезумевшей толпы обывателей.
Исход борьбы не вызывал сомнений: слишком поздно было отвоевывать  покинутые
позиции. Еще около получаса пехота упорно стреляла, умирала  в  изумительном
порыве  самоотречения,  но  неприятель  беспрестанно  получал  подкрепления,
напирал отовсюду - с лугов, с дорог, из парка Монтивилье. Теперь уж ничто не
могло выбить его из села, купленного такой дорогой ценой: здесь, в крови и в
огне, валялись тысячи и тысячи немцев.  Разрушение  завершало  свою  работу;
оставалось  лишь  кладбище  разбросанных  останков  и  дымящихся   развалин;
растерзанный, уничтоженный Базейль превращался в пепел.
     В последний раз Генриетта увидела вдали свой домик; его стены  рушились
в вихре искр. Ей все чудилось у стены тело  мужа.  Но  ее  подхватила  новая
волна; горнисты заиграли сигнал к отступлению; сама не зная  как,  Генриетта
утонула в потоке отступающих войск. Она стала вещью, обломком,  ее  поглотил
глухой топот толп, которые текли во всю ширину дорог. Больше она уже  ничего
не сознавала; наконец она очнулась в  Балане,  среди  незнакомых  людей,  на
чьей-то кухне, уронила голову на стол и зарыдала.

V

     В  десять  часов  утра  рота  Бодуэна  все  еще  лежала  на   Алжирском
плоскогорье, в поле, среди кочнов капусты, так  и  не  двинувшись  с  места.
Батареи с холма Аттуа и полуострова Иж стреляли все  яростней;  перекрестным
огнем убило еще двух солдат, а приказ наступать не приходил; неужели  так  и
придется провести здесь целый день под картечью, не сражаясь?
     Солдаты не могли даже отвести душу, стреляя из шаспо. Капитану  Бодуэну
удалось прекратить огонь, эту бешеную,  бесполезную  стрельбу  по  соседнему
лесу, где как будто не осталось ни одного  пруссака.  Солнце  жарило  теперь
вовсю; люди изнемогали, вытянувшись на земле, под пылающим небом.
     Жан обернулся и с тревогой заметил, что  Морис  уронил  голову,  приник
щекой к земле, закрыл глаза, смертельно побледнел и словно застыл.
     - Ну, в чем дело?
     Морис просто заснул. Его одолели ожидание и  усталость,  хотя  со  всех
сторон реяла смерть. Вдруг он проснулся, широко открыл  спокойные  глаза,  и
сейчас же в них опять отразился смутный ужас перед битвой.  Морис  никак  не
мог определить, долго ли  он  спал.  Казалось,  он  очнулся  от  безмерного,
восхитительного небытия.
     - Забавно! - пробормотал он. - Я заснул... Да, мне стало лучше.
     И правда, он чувствовал, что  его  виски  и  грудь  не  так  мучительно
сжимает кольцо страха, от которого трещат кости.
     Морис стал подшучивать над Лапулем, который беспокоился об  исчезнувших
Шуто и Лубе и готов был идти на поиски. "Ловко придумано,  хочет  где-нибудь
укрыться за деревом и покуривать  трубку!"  Паш  считал,  что  Шуто  и  Лубе
задержаны в лазарете: там  не  хватает  санитаров.  Тоже  невеселое  дело  -
подбирать под огнем раненых!  И,  одержимый  суевериями  родного  села,  Паш
прибавил, что нельзя  прикасаться  к  покойникам:  это  приносит  несчастье,
накличешь смерть.
     - Да замолчите, черт вас возьми! - закричал лейтенант Роша. -  Подыхаем
мы, что ли?
     Полковник де Винейль обернулся. В первый раз с самого утра на его  лице
появилась улыбка. Потом  он  опять  застыл  верхом  на  своем  коне,  ожидая
приказов, как всегда невозмутимый под огнем.
     Морис заинтересовался санитарами  и  смотрел,  как  они  ищут  во  всех
рытвинах раненых. В  конце  ложбины,  за  косогором,  наверно,  был  летучий
лазарет для оказания первой  помощи;  служители  обследовали  плоскогорье  и
быстро поставили палатку; они выгрузили из  фургона  инструменты,  аппараты,
белье - все, что необходимо для спешных перевязок, перед отправкой,  раненых
в Седан, куда их посылали, как только удавалось достать повозки, которых уже
не хватало.
     Здесь были только низшие служащие. И особенно  упорное,  не  увенчанное
славой геройство проявляли санитары. Одетые в серое, с  красным  крестом  на
кепи и рукаве, они медленно, спокойно проникали  под  обстрелом  всюду,  где
падали  раненые.  Они  ползли  на  коленях,  старались  пользоваться  рвами,
плетнями, всеми неровностями почвы, не выставляя напоказ свою храбрость и не
подвергая себя опасности без пользы. И как только находили  упавших,  сейчас
же начиналась тяжелая работа: многие раненые теряли сознание,  и  надо  было
отличить раненых от убитых. Одни лежали, уткнувшись лицом в  землю,  в  луже
крови и могли погибнуть от удушья; у других рот был набит грязью, словно они
кусали землю; некоторые валялись вповалку, кучей; руки и неги  были  сведены
судорогой, грудь почти раздавлена. Санитары бережно высвобождали и подбирали
тех, кто еще дышал,  выпрямляли  им  руки  и  ноги,  приподнимали  голову  и
обмывали, как могли. У каждого санитара была фляга со свежей водой,  которую
они расходовали очень скупо. И часто они подолгу стояла на коленях, стараясь
привести раненого в чувство и выжидая, пока он откроет глаза.
     Шагах  в  пятидесяти,  слева,  Морис  увидел,  как   санитар   пытается
определить, куда ранен солдат; кровь по капле сочилась из рукава. Человек  с
красным крестом, наконец, нашел причину кровотечения и остановил его,  зажав
артерию. В неотложных случаях санитары оказывали первую помощь, предохраняли
раненых от резких движений при переломах, бинтовали руки и ноги, приводя  их
в неподвижное состояние, чтобы не повредить при переноске. А  эта  переноска
сама по себе являлась трудным делом:  санитары  поддерживали  тех,  кто  мог
ходить, других несли на руках, как малых  детей,  или  на  спине,  обвив  их
руками свою шею; иногда вдвоем,  втроем  или  вчетвером,  в  зависимости  от
степени ранения, они составляли из своих оплетенных рук сиденье, а то  несли
раненых, держа их за ноги и за плечи. Кроме  обычных  носилок,  пользовались
еще изобретательно придуманными носилками из винтовок, связанных ремнями  от
ранцев. И повсюду на равнине, которую осыпали снаряды,  они  шли  поодиночке
или по нескольку человек, со своей ношей, опустив  голову,  нащупывая  ногой
землю, продвигаясь осторожно и вместе с тем героически смело.
     Морис смотрел, как один из них, худой, тщедушный человек, нес повисшего
у  него  на  шее  тяжелого  сержанта,  которому  перебило  ноги;   казалось,
трудолюбивый муравей несет слишком большое зерно; вдруг санитар споткнулся и
вместе со своей  ношей  исчез  в  дыму  разорвавшегося  снаряда.  Когда  дым
рассеялся, Морис снова увидел сержанта на спине у санитара; сержант  не  был
ранен, но санитар  упал:  у  него  был  вспорот  бок.  Тогда  пришел  другой
трудолюбивый муравей; он перевернул, осмотрел  погибшего  товарища,  взвалил
раненого сержанта себе на спину и унес.
     Морис шутливо сказал Лапулю:
     - Гляди, если тебе больше нравится эта работа, подсоби-ка им!
     С некоторого времени батареи в Сен-Манже неистовствовали;  все  сильней
сыпался град снарядов; капитан Бодуэн по-прежнему  раздраженно  прогуливался
перед своей ротой; наконец он не выдержал  и  подошел  к  полковнику.  Какая
досада! Так долго испытывать терпение войск и не посылать их в дело!
     - Я не получил приказа, - стоически ответил полковник.
     Мимо опять промчался генерал  Дуэ  в  сопровождении  своего  штаба.  Он
только что виделся с генералом де Вимпфеном, который поспешил сюда и  умолял
его держаться стойко;  генерал  Дуэ  счел  возможным  это  обещать,  но  при
определенном условии,  что  Крестовую  гору  Илли  на  правом  фланге  будут
оборонять. Если французы потеряют позицию Илли, он не отвечает больше ни  за
что, - тогда отступление неизбежно. Генерал де Вимпфен ответил,  что  войска
1-го  корпуса  займут  Крестовую  гору;  и  правда,  почти  немедленно   там
расположился полк  зуавов.  Генерал  Дуэ  успокоился  и  согласился  послать
дивизию Дюмона на помощь 12-му  корпусу,  которому  угрожала  опасность.  Но
через четверть часа,  удостоверившись  в  прочном  положении  своего  левого
фланга,  он  заметил,  что  Крестовая  гора  опустела:  зуавов  больше  нет,
плоскогорье оставлено; под адским огнем  немецких  батарей  с  холма  Фленье
здесь больше нельзя было держаться; он вскрикнул и поднял  руки  к  небу.  В
отчаянии, предвидя поражение, генерал Дуэ помчался на правый фланг  и  вдруг
попал в  самую  гущу  разгромленной  дивизии  Дюмона,  которая  беспорядочно
отступала, обезумев, смешавшись с остатками  1-го  корпуса.  Отступив,  этот
корпус уже не мог отбить свои прежние позиции. Оставив Деньи XII саксонскому
корпусу, а Живонну - прусской гвардии, он вынужден был отойти на север через
Гаренскйй лес, под обстрелом  батарей,  установленных  неприятелем  на  всех
высотах, от края до края  долины.  Грозный  железный  круг  смыкался;  часть
прусской гвардии продолжала наступать на Илли с востока на запад, а с запада
на восток вслед за  XI  корпусом,  занявшим  Сен-Манж,  V,  миновав  Фленье,
неустанно тащил свои пушки вперед и вперед, продвигался  бесстыдно,  дерзко,
настолько уверенный в невежестве и беспомощности французского  командования,
что даже не стал ждать поддержки со стороны пехоты.  Было  двенадцать  часов
дня, все небо уже пылало, гремело; над 7-м и 1-м корпусами французской армии
бушевал перекрестный огонь.
     Пока неприятельская артиллерия  вела  подготовку  к  решительной  атаке
Крестовой горы Илли, генерал Дуэ смело предпринял последнюю попытку удержать
ее. Он разослал приказы, сам ринулся в толпу  беглецов  из  дивизии  Дюмона,
сумел составить колонну и бросил ее  на  плоскогорье.  Несколько  минут  она
держалась стойко, но пули сыпались