тобы поглядеть, не вырастут ли там новые ранцы и  винтовки!
Эй, товарищи, что они скажут, если сейчас, когда  мы  прижали  их  здесь,  в
уголке, мы их тоже выбросим на дорогу?.. Ладно?  А-а?  Надо  подать  пример,
чтобы к нам больше не приставали  с  этой  хреновой  войной!  Смерть  клопам
Баденге! Смерть негодяям, которые хотят, чтобы мы воевали!
     Жан побагровел, кровь прилила к его лицу, как это бывало с ним в редких
случаях, когда он сердился. Хотя соседи стиснули его, словно живые тиски, он
встал, вытянул руки, сжал кулаки и сверкнул глазами так  страшно,  что  Шуто
побледнел.
     - Черт возьми, замолчи, свинья!.. Я уже давно терплю, потому что  здесь
нет начальства и я не могу отдать вас всех вместе под суд. Да, конечно, я  б
оказал здоровую услугу полку, если б избавил его от такой  отпетой  сволочи,
как ты... Но раз наказания - пустяки, ты будешь иметь дело со мной! Я  здесь
больше не капрал, я только честный человек, а ты мне надоел, и я заткну тебе
глотку... А-а, проклятый трус, ты не хочешь воевать да еще  мешаешь  другим!
Ну-ка, повтори, а ну, а ну! Сейчас двину!
     Все  солдаты  были  поражены,  восхищены  блестящей  смелостью  Жана  и
отреклись от Шуто, а Шуто отступал перед здоровенными кулаками противника  и
что-то бормотал.
     - Да, да, мне все равно, - воскликнул  Жан,  -  что  Баденге,  что  ты!
Понимаешь? На политику, Республику или Империю я всегда плевал. И  теперь  и
раньше, когда я пахал землю, я всегда хотел только одного:  чтобы  все  были
счастливы, все было в порядке, дела шли хорошо... Конечно, никому не хочется
воевать. Но все-таки надо приставить к стенке сволочей, которые вас смущают,
когда и так трудно вести себя хорошо. Черт подери! Друзья,  разве  кровь  не
закипает в ваших жилах, когда вам говорят, что пруссаки топчут нашу землю  и
надо их выкинуть вон?
     И  с  той  легкостью,  с  какой  толпа  меняет  мнение,  солдаты  шумно
приветствовали капрала,  а  он  опять  поклялся  разбить  морду  первому  же
солдату, который  скажет,  что  не  надо  воевать.  "Ура  капралу!  Мы  живо
расправимся с Бисмарком!"
     Среди этой дикой овации успокоившийся Жан вежливо обратился  к  Морису,
словно тот не был простым солдатом:
     - Сударь, вы не  можете  быть  заодно  с  трусами...  Ведь  мы  еще  не
сражались и когда-нибудь поколотим пруссаков!
     Тут Морис почувствовал, как его сердце согрел  теплый  луч  солнца.  Он
сидел смущенный, униженный. Как? Значит, этот человек - не просто скотина? И
он вспомнил свою жгучую  ненависть  к  Жану  за  то,  что  пришлось  поднять
винтовку, брошенную в ту минуту, когда он не отдавал себе отчета в своих по-
ступках. Но он вспомнил также свое  удивление  при  виде  слез  Жана,  когда
старуха с седыми развевающимися волосами оскорбляла солдат, указывая  вдаль,
туда, на Рейн. Значит, братство, которое  порождают  общие  невзгоды,  общие
муки, заставляло забыть старую злобу?
     Морис происходил из бонапартистской семьи и мечтал о Республике  только
в теории; он чувствовал скорее нежность к личности  императора;  он  был  за
войну: ведь в ней сама жизнь народов. Вдруг в нем снова  воскресла  надежда,
по свойственной ему склонности к внезапным  переменам  настроений;  восторг,
который когда-то побудил его пойти добровольцем на войну, охватил его опять,
и сердце забилось уверенностью в победе.
     - Да, конечно, капрал, - весело ответил он, - мы их разобьем  в  пух  и
прах.
     Поезд мчался, мчался все дальше, унося этот живой груз  в  густом  дыму
трубок и удушливом запахе толпы, мимо испуганных  крестьян,  стоявших  вдоль
оград на встревоженных станциях; поезд  мчался,  изрыгая  похабные  песни  и
пьяные крики. Двадцатого августа солдаты прибыли в Париж, на вокзал  Пантен,
в тот же вечер отправились дальше, а  на  следующий  день  вышли  в  Реймсе,
направляясь в лагерь под Шалоном.

III

     К удивлению Мориса, 106-й полк остановился в Реймсе  и  получил  приказ
расположиться там лагерем. Значит, они не выступят в Шалон на  соединение  с
армией? А два часа спустя, когда его полк.составил пирамиды ружей в миле  от
города, у дороги в Курсель, на широкой равнине, которая  простирается  вдоль
канала от Эны до Марны, Морис еще больше удивился, узнав, что вся  Шалонская
армия отступает с утра и идет на бивуаки в ту же местность. И в самом  деле,
из конца в конец, до Сен-Тьерри и Ла Невилетт, даже по ту сторону дороги  на
Лаон, разбили палатки, и вечером здесь должны были запылать  костры  четырех
армейских корпусов. Очевидно, принят был план занять позиции на подступах  к
Парижу и ждать там пруссаков. Морис  очень  обрадовался.  Это  благоразумней
всего!
     Двадцать первого августа, днем, Морис бродил по  лагерю,  чтобы  узнать
последние новости.  Солдаты  чувствовали  себя  свободными,  дисциплина  еще
больше упала, люди уходили и приходили  по  собственному  усмотрению.  Морис
спокойно отправился в Реймс получить сто франков по чеку,  который  прислала
ему сестра. В кафе он услышал, как  незнакомый  сержант  распространялся  об
упадке духа среди солдат восемнадцати батальонов сенской подвижной  гвардии,
отправленных обратно  в  Париж:  в  6-м  батальоне  чуть  было  не  перебили
начальников. Там, в  лагере,  каждый  день  оскорбляли  генералов,  а  после
поражения под Фрешвиллером не отдавали честь даже маршалу  Мак-Магону.  Кафе
огласилось криками: между двумя мирными горожанами возник  яростный  спор  о
том, сколько у маршала будет солдат. Один говорил: триста  тысяч;  это  было
нелепо. Другой, более рассудительный, насчитал всего четыре корпуса: 12-й, с
трудом пополненный в лагере маршевыми батальонами и одной  дивизией  морской
пехоты; 1-й, остатки которого приходили в беспорядке с 14-го числа и  состав
кое-как  восстанавливался;  наконец  5-й,  распавшийся  уже   до   сражений,
унесенный потоком бегства, и 7-й, который прибыл тоже в плачевном состоянии,
где-то потерял свою первую дивизию и нашел ее  только  в  Реймсе,  да  и  то
разбитую; самое большее - сто двадцать тысяч человек,  считая  кавалерийский
резерв, дивизии Бонмена и Маргарита. Но когда сержант тоже вступил в спор  и
с величайшим презрением обозвал эту армию  сбродом,  оравой  бродяг,  стадом
простаков, которых ведут на убой болваны, -  оба  горожанина  испугались  и,
опасаясь попасть в неприятную историю, улизнули.
     На улице Морис купил газеты. Он  набил  себе  карманы  всеми  номерами,
какие  достал,  и  принялся  читать,  шагая  под   большими   деревьями   по
великолепным бульварам, окаймлявшим город. Где же немецкие армии?  Казалось,
они исчезли. Две из них, наверно, стоят под Метцем: первая, под  начальством
Штейнмеца,  держит  под  наблюдением  весь  район  крепости;   вторая,   под
начальством принца Фридриха-Карла, старается пройти вверх по правому  берегу
Мозели, чтобы отрезать Базену дорогу на Париж. А где же третья армия,  армия
прусского  кронпринца,  которая  разбила  французов   под   Венсенбургом   и
Фрешвиллером и преследует 1-й и 5-й корпуса? Где она на самом деле? Как  это
узнать в неразберихе противоречивых сообщений? Стоит ли она еще  под  Нанси?
Прибыла ли под Шалон, раз мы снялись с лагеря так  стремительно  и  подожгли
вещевые  склады,  фураж  и  разные  запасы?  И  опять   возникла   путаница,
передавались противоречащие друг другу предположения о планах, приписываемых
генералам. Только теперь Морис, словно отрезанный от мира, узнал о парижских
событиях:  весь  народ,  сначала  уверенный  в  победе,  потрясен  внезапным
известием о поражении, на улицах страшное  волнение,  созваны  палаты,  пало
либеральное министерство, которое провело плебисцит, император лишен  звания
главнокомандующего  и  вынужден  передать  верховное  командование   маршалу
Базену. С 16-го числа император находился в Шалонском лагере, и  все  газеты
сообщали о важном совещании, состоявшемся 17-го при участии принца Наполеона
и генералов; но известия не совпадали в вопросе  о  том,  какие  же  приняты
решения; газеты приводили только  вытекавшие  отсюда  факты:  генерал  Трошю
назначен губернатором Парижа, маршал Мак-Магон поставлен во главе  Шалонской
армии, а это означало, что император окончательно стушевался.  Чувствовалась
невероятная нерешительность, растерянность,  противоречивые  планы,  которые
были направлены один против другого  и  ежечасно  менялись.  И  вечно  стоял
вопрос: где же немецкие армии? Кто прав: те, кто считает, что Базен свободен
и отступает к северным крепостям, или те, кто говорит, что Базен уже окружен
под Метаем? Держались упорные слухи о гигантских  сражениях,  о  героических
боях, продолжавшихся целую неделю, от 14-го до  20-го,  и  доносился  только
затерянный вдали грозный гул орудий.
     У Мориса ноги подкашивались от усталости;  он  сел  на  скамью.  Город,
казалось,  жил  своей  обычной  жизнью;  в  тени  прекрасных  деревьев  няни
присматривали за детьми, а обыватели, как  всегда,  прогуливались  медленным
шагом. Морис опять взялся за  газеты,  как  вдруг  заметил  статью,  которую
раньше пропустил,  статью  в  неистовом  листке  республиканской  оппозиции.
Внезапно все стало ясно. Газета сообщала,  что  на  совещании,  состоявшемся
17-го в Шалонском лагере, сначала было  решено  отступить  к  Парижу  и  что
генерал Трошю назначен  губернатором  только  для  того,  чтобы  подготовить
возвращение императора. Но, прибавляла газета, эти решения были отменены  по
настоянию императрицы-регентши и нового министерства. По мнению императрицы,
революция неминуема, если появится император. Ей приписывали слова: "Ему  не
вернуться живым в  Тюильри".  И  с  присущим  ей  упрямством  она  требовала
наступления, соединения, вопреки всему, с армией, стоящей под Метцем; к тому
же  императрицу  поддерживал  генерал  Паликао,  новый  военный  министр,  у
которого был план молниеносного победного наступления, чтобы помочь  Базену.
Газета скользнула на колени Мориса: он уставился в одну точку, ему казалось,
что теперь он понял все: оба враждебных друг другу плана, колебания  маршала
Мак-Магона - предпринять ли  столь  опасный  фланговый  удар  с  ненадежными
войсками, - и нетерпеливые, все более гневные приказы из Парижа, побуждавшие
его броситься в эту безумную авантюру. И в этой  трагической  борьбе  Морису
ясно предстал образ императора, отрешенного от императорской власти, которую
он    передал    императрице-регентше,     лишенного     прав     верховного
главнокомандующего, - он облек ими маршала Базена  и  превратился  в  ничто;
теперь это только  тень  императора,  неопределенная,  смутная  тень,  нечто
бесполезное, безыменное, мешающее; Париж отверг его, и он не находил  больше
места в армии, с тех пор как его обязали не отдавать никаких приказов.
     Морис провел грозовую ночь под открытым небом, завернувшись в одеяло, и
на следующее утро  с  облегчением  узнал,  что  план  отступления  к  Парижу
одерживает верх.  Говорили  о  состоявшемся  накануне  новом  совещании,  на
котором  присутствовал  бывший   вице-император   Руэр;   он   был   прислан
императрицей, чтобы ускорить наступление на Верден, но как будто  согласился
с доводами маршала, что  подобный  маневр  опасен.  Не  получены  ли  дурные
известия от Базена? Утверждать это остерегались. Однако уже самое отсутствие
известий было многозначительно; все офицеры,  обладавшие  хоть  каким-нибудь
здравым смыслом, высказывались за необходимость выжидать под Парижем,  стать
для столицы вспомогательной армией. Морис поверил, что на следующий день уже
начнут отступать, раз, по  слухам,  получен  соответствующий  приказ,  и  на
радостях захотел удовлетворить мучившее его детское желание хоть раз  поесть
не из солдатского котла, позавтракать где-нибудь по-настоящему:  чтобы  была
скатерть, бутылка вина, стакан, тарелка -  все,  чего  он  лишен  уже  много
месяцев. У него были деньги; он отправился на  поиски  кабачка;  его  сердце
билось, словно он шел на любовное свидание.
     По ту сторону канала, при въезде в деревню Курсель, он  нашел  желанный
завтрак. Накануне ему сказали, что в этой деревне, в одном доме, остановился
император; и Морис бродил здесь из любопытства; он вспомнил,  что  видел  на
перекрестке двух дорог кабачок  с  беседкой,  увитой  прекрасными  гроздьями
золотистого, уже спелого винограда. Под вьющейся листвой стояли  выкрашенные
в зеленый цвет столы; а в распахнутую дверь большой кухни виднелись  стенные
часы, лубочные картинки, приклеенные  среди  фаянсовых  тарелок,  и  толстая
хозяйка, хлопотавшая у вертела. Позади находился кегельбан. И на всем лежала
печать добродушия, веселья и красоты: настоящий старый французский кабачок!
     К нему подошла хорошенькая полногрудая бабенка  и,  скаля  белые  зубы,
спросила:
     - Желаете позавтракать, сударь?
     - Да, да!.. Дайте мне яиц, мяса, сыру!.. И белого вина!
     Она уже направилась к кухне. Морис подозвал ее опять:
     - Скажите, в каком доме остановился император?
     - Да вот тут, сударь, прямо перед вами... Отсюда дом не  виден;  он  за
этой высокой стеной, где деревья.
     Морис расположился в беседке, расстегнул  пояс,  чтобы  свободней  было
дышать, и выбрал столик, на  который  солнце,  проскальзывая  сквозь  листья
винограда, бросало золотые блестки. Он все  посматривал  на  большую  желтую
стену, за которой скрывался император. Там действительно  стоял  скрытый  от
глаз дом, - снаружи не видно было даже черепичной крыши. Дверь  выходила  на
другую сторону, на узкую деревенскую улицу, без  единой  лавки  и  даже  без
одного окна; она извивалась между мрачных  стен.  Позади,  раскинутый  среди
соседних построек, маленький парк казался  островком  густой  зелени.  А  на
другом конце дороги виднелся широкий двор, окруженный сараями  и  конюшнями,
загроможденный колясками и фургонами,  кишевший  беспрерывно  приходящими  и
уходящими людьми!
     - Неужели это все для императора? - думая  пошутить,  спросил  Морис  у
служанки, которая накрывала стол свежей скатертью.
     - Вот именно, только для императора, для него одного! - ответила она  с
очаровательной улыбкой, радуясь, что может показать свои белые зубы.
     Наверно,  осведомленная  конюхами,  которые  уже  со   вчерашнего   дня
приходили сюда выпить, она  все  перечислила:  главный  штаб,  состоящий  из
двадцати пяти офицеров, шестьдесят лейб-гвардейцев и  взвод  проводников  из
конвоя,  шесть   жандармов   из   местной   охраны,   императорскую   свиту,
насчитывающую  семьдесят  три  человека:  дворецких,  камердинеров,  лакеев,
поваров,  поварят,  затем  четырех  верховых  лошадей  и  две  коляски   для
императора, десять лошадей для конюхов, восемь для курьеров и для грумов, не
считая сорока семи почтовых лошадей; далее один шарабан, двенадцать фургонов
для  багажа,  из  которых  два,  предоставленные  поварам,  вызвали  в   ней
восхищение обилием утвари,  тарелок,  бутылок,  расставленных  в  образцовом
порядке.
     - Вы бы видели эти кастрюли, сударь! Блестят, как  солнце!..  И  всякие
блюда, горшки, миски и прочие штуки, что служат не знаю  уж  для  чего!..  А
погреб! Бордо, бургундское, шампанское - все, что нужно для славной выпивки!
Есть чем угостить!
     Радуясь безупречно чистой скатерти, восхищаясь белым вином,  сверкавшим
в стакане, Морис с небывалой жадностью  съел  два  яйца  всмятку.  Когда  он
поворачивал голову, слева, из двери беседки, открывалась  обширная  равнина,
усеянная палатками, целый город, возникший на сжатом поле  между  каналом  и
Реймсом. Только несколько убогих деревьев  чуть  оживляли  зелеными  пятнами
серое пространство. Три мельницы простирали свои тонкие  крылья.  В  голубом
небе, над смутными очертаниями  реймсских  крыш,  тонувших  в  листве  диких
каштанов,  вырисовывался  огромный  остов   собора,   гигантский   даже   на
расстоянии, рядом с низкими  домами.  И  воскресали  школьные  воспоминания,
заученные, зазубренные уроки:  коронование  французских  королей,  священный
сосуд с миром, Хлодвиг, Жанна д'Арк, вся славная старая Франция.
     Морисом снова овладела мысль об императоре, живущем  в  этом  скромном,
наглухо закрытом особняке; он опять взглянул на большую  желтую  стену  и  с
удивлением прочел  начертанные  огромными  буквами  слова:  "Да  здравствует
Наполеон", а рядом, еще крупней -  грубая  похабщина.  Буквы  побледнели  от
дождей, надпись, наверно, была давней. Как странно  было  прочесть  на  этой
стене возглас старинного воинственного  восторга,  приветствие,  наверно,  в
честь дяди-завоевателя, а не племянника!  Все  детство  Мориса  возрождалось
песней в воспоминаниях о тех годах, когда гам, в Шен-Попюле, с  колыбели  он
слушал повествования деда, солдата большой  армии.  Мать  умерла,  отец  был
вынужден примириться с должностью сборщика налогов, пережив крушение  славы,
которое выпало на долю сыновей героев после  падения  Империи;  дед  жил  на
жалкую  пенсию,  вернувшись  к  убогому  быту  мелкого  чиновника,   и   его
единственным утешением было рассказывать о своих  походах  внукам-близнецам,
мальчику и девочке, белокурым детям, которым он почти заменил мать. Он сажал
Генриетту  на  левое  колено,  Мориса  -  на  правое  и  часами  рассказывал
гомерические повести о сражениях.
     Времена  смешались;  казалось,  битвы  происходили   вне   истории,   в
чудовищном  столкновении  всех  народов.  Англичане,  австрийцы,   пруссаки,
русские проходили поочередно и все вместе, смотря  по  тому,  кто  с  кем  в
союзе, и не всегда можно было понять, почему разбиты одни, а не другие. Но в
конце концов под героическим натиском гения, сметавшего армии,  как  солому,
все были неизбежно заранее побеждены и разбиты. Маренго! Битва  на  равнине,
большие  искусно  построенные  линии,  образцовое,  в   шахматном   порядке,
отступление батальонов,  молчаливых,  бесстрастных  под  огнем,  легендарная
битва, проигранная в три часа дня, выигранная  в  шесть,  битва,  в  которой
восемьсот гренадеров консульской гвардии  сломили  натиск  всей  австрийской
кавалерии, когда Дезэ прибыл, чтобы погибнуть и превратить начало  поражения
в бессмертную победу! Аустерлиц! Прекрасное солнце славы  в  зимнем  тумане,
Аустерлиц, который начался со взятия  Праценской  возвышенности  и  кончился
невероятным разгромом  врага  на  обледенелых  озерах,  когда  целый  корпус
русской армии со страшным треском провалился под лед, - люди и кони, а гений
Наполеона, конечно, все предвидевший, ускорил их гибель градом  ядер.  Иена!
Могила  прусской  мощи,  сначала  залпы  стрелков  в   октябрьском   тумане,
нетерпение Нея, чуть не погубившего все дело, потом выступление Ожеро, -  он
и спас Нея, - сильный кулак, пробивший центр неприятельских  войск,  наконец
паника, беспорядочное бегство  хваленой  прусской  кавалерии,  которую  наши
гусары косили саблями,  точно  спелый  овес,  усеивая  романтическую  долину
трупами людей и коней.  Эйлау,  омерзительное  Эйлау!  Самая  кровопролитная
битва, бойня, воздвигшая груду изуродованных тел; Эйлау,  красное  от  крови
под снежной метелью, битва  на  мрачном  героическом  кладбище;  Эйлау,  еще
гремящее  молниеносным  натиском  восьмидесяти  эскадронов  Мюрата,  которые
прорвали из конца в конец  русскую  армию,  усыпав  землю  таким  множеством
трупов, что сам Наполеон заплакал. Фридланд! Огромная страшная западня, куда
русские снова  попали,  как  стая  ветреных  воробьев;  Фридланд  -  образец
военного искусства императора, который знал все и  все  предвидел,  -  день,
когда наш левый фланг стоял неподвижно,  невозмутимо,  а  маршал  Ней,  взяв
город, улицу за улицей, разрушал мосты, - и внезапно наш левый фланг ринулся
на правый фланг неприятеля, тесня его к реке, громя на  берегу;  Фридланд  -
такая резня, что противники убивали друг друга еще в  десять  часов  вечера.
Ваграм!  Битва,  в  которой  австрийцы  старались  отрезать  нас  от  Дуная,
усиливали свой правый фланг, чтобы разбить маршала Массена, а  тот,  хотя  и