е-таки  ей
было больно, что в письме нет ни единого слова, из-за которого  нельзя  было
бы его показывать. И тем не менее она была счастлива. Никогда еще ее любимый
сад не казался ей так красив, весь такой приветливый, ухоженный; даже  ветру
сюда нет доступа, даже птицы здесь совсем ручные. Солнце светит  ласково,  и
даже облака плывут веселые, сверкающие. Она долго сидела там, задумавшись, а
потом вернулась домой, забыв обо всех делах, ради которых вышла утром.
     Не испытывая недостатка ни в храбрости, ни  в  решительности,  Анна  не
стала носить это письмо за корсажем я в тот же вечер за столом протянула его
мужу, глядя ему прямо в лицо и невозмутимо заметив:
     - Как видишь, провидение отвечает на твой вопрос.
     Он прочел, поднял брови, улыбнулся и, не  отрывая  взгляда  от  бумаги,
проговорил:
     - Ты хотела бы продолжить это романтическое приключение?
     На что он намекал? Или это просто его манера выражаться?
     - Разумеется, я хочу очутиться сейчас где угодно, но только не здесь.
     - Может быть, ты предпочла бы поехать одна?  Конечно,  он  сказал  это,
заранее зная, что она не может ответить "да". И она сказала "нет".
     - В таком случае, давай поедем оба. Ну, скажем, в понедельник.  Я  буду
ловить у него форель, ты будешь ловить... э-м-м... он будет ловить... Что он
там ловит, деревья? Прекрасно. Стало быть, решено.
     И три дня спустя, не обменявшись более  ни  словом  на  эту  тему,  они
отправились в Хейл.
     Испытывала  ли  она  к  нему  благодарность?  Нет.  Боялась  его?  Нет.
Презирала? Не очень. Но она боялась себя - боялась ужасно.  Как  ей  держать
себя  в  руках,  как  скрыть  свою  любовь  от  его  домашних?  Она  боялась
собственного безрассудства. Но раз она желает ему всего самого хорошего, что
может дать жизнь, значит, у нее должно достать сил не причинить ему вреда. И
все-таки она боялась.
     Он встречал их на станции. На нем был костюм для верховой езды и  очень
милая ворсистая куртка с поясом, которой она что-то у него не помнила,  хотя
думала, что знает наизусть все  его  вещи;  и  когда  поезд,  замедлив  ход,
остановился, память о последнем мгновении наедине с ним, там, в его комнате,
среди чемоданов, которые она помогала  ему  укладывать,  чуть-чуть  было  не
взяла верх над всем остальным. Так бесконечно трудно было  холодно,  вежливо
здороваться, зная, что предстоит, быть может, долгое  ожидание,  прежде  чем
удастся хоть на минуту остаться с ним наедине! А  он  был  так  вежлив,  так
изысканно внимателен, так по-хозяйски заботлив: не утомила ли ее  дорога?  А
мистер Стормер не забыл ли захватить свои удочки? Хотя, конечно, здесь их  и
так сколько угодно; только бы погода была  хорошая;  а  сейчас  придется  им
проехать мили три по проселку, - и хлопотал об их багаже. И все  это,  когда
ей хотелось просто обнять его,  откинуть  ему  волосы  со  лба  и  смотреть,
смотреть в его лицо!
     Он не сел вместе с ними в коляску - опасаясь стеснить их,  -  а  трусил
рядом на "скакуне", как назвал  ее  муж  гнедого  конька  с  неподстриженным
черным хвостом, и давал пояснения к открывавшимся видам.
     Эти живописные места,  такие  плодородные,  но  сохранившие  что-то  от
первобытной дикости, с независимыми, гордыми обиталищами фермеров, с темным,
приветливым, старым помещичьим  домом,  являли  примечательное  зрелище  для
глаз,  привычных  лишь  к  Оксфорду  и  Лондону.  Они  были   восхитительны.
Восхитительным показался ей даже опекун Марка. Ибо  когда  судьба  вынуждала
Горди занимать незнакомую женщину, в нем  просыпалась  какая-то  подкупающая
грубоватая  галантность.  И  сестра  его,  миссис  Дун,  с  ее   старомодной
благовоспитанностью, тоже оказалась очень приятной.
     Оставшись одна в своей комнате, куда ее привела боковая  лесенка,  Анна
стояла и разглядывала кровать с резными деревянными столбиками, широкое окно
с частым переплетом и ситцевыми занавесями, цветы в синей вазе. Да, все было
восхитительно, И все-таки... Что же было не так? Чего  ей  не  хватало?  Ах,
глупо об этом думать! Он просто очень хотел поудобнее их устроить  и,  кроме
того, боялся выдать себя. Какие у него были глаза - там, в последние дни!  А
теперь? Она долго, серьезно размышляла, какое ей надеть  платье.  Так  легко
смуглевшая под лучами солнца, она за неделю после отъезда из  Тироля  успела
утратить свой загар. Взгляд у нее сегодня был усталый, лицо бледное.  И  она
не намерена была пренебречь  никакими  средствами,  сулящими  помощь.  Месяц
назад ей исполнилось тридцать шесть, а ему завтра  будет  девятнадцать!  Она
остановилась на черном. Она знала, что черное подчеркивает белизну ее шеи  и
необычный оттенок глаз ее и волос. Никаких украшений не надо. И не  приколов
даже розы к груди, она взяла белые перчатки и вышла. Муж не  зашел  за  ней,
поэтому она поднялась на несколько ступеней и вошла к нему. Его она  застала
уже одетым к обеду; он стоял у камина и, как обычно, слегка улыбался. О  чем
он думает, когда стоит вот так и улыбается? Да есть ли кровь у него в жилах?
     Он чуть наклонил голову и произнес:
     - Превосходно! Непорочность ночи.  Черное  тебе  к  лицу.  Ну,  что  ж,
разыщем дорогу к пиршественным языческим залам?
     Они сошли вниз.
     Все уже были в сборе. Для ровного счета к обеду был приглашен  сосед  -
местный судья и сквайр, старый холостяк по фамилии Трашем. Наконец доложили,
что кушать подано; все вошли в столовую. За круглым, мореного  дуба  столом,
при свечах, под устрашающими портретами почивших предков Анна  сидела  между
Горди  и  судьей.  Марк  оказался  напротив,  между  забавной  старушкой   и
молоденькой девушкой в белом, которую Анне не представили, с очень  светлыми
волосами и очень белой кожей, с яркими синими  глазами  и  чуть  приоткрытым
ртом; вероятно, это была дочка поблекшей миссис  Дун.  Девочка,  похожая  на
серебристую ночную бабочку, на голубенькую незабудку! Анне  трудно  было  от
нее оторваться; не потому, что она была красива, хотя, конечно, лицо  у  нее
миловидное, только слабое, с этими приоткрытыми губами, мягким подбородком и
каким-то страдальческим взглядом, точно ее синие, ищущие глаза  живут  своей
собственной жизнью. Но она была молода, так молода! Вот почему не глядеть на
нее было невозможно. Сильвия Дун? Сильвия... Нежное имя, поэтичное и очень к
ней подходит! Всякий раз, как ей удавалось украдкой  во  время  разговора  с
Горди или со сквайром Трашемом, на которых она явно  произвела  впечатление,
взглянуть в ту сторону, где эта девочка сидела рядом! с Марком,  и  увидеть,
как эти два юных существа улыбаются, что-то говоря  друг  другу,  сердце  ее
сжималось и ныло. Уж не поэтому ли исчезло в  его  взгляде  что-то  для  нее
очень важное? Нет, нет, это просто глупо! Если каждая его  знакомая  женщина
или девочка будет вызывать у нее такое чувство, во  что  обратится  для  нее
жизнь? И усилием воли она подавила свои страхи.  Она  сама  сейчас  выглядит
превосходно; она заметила, что девочка тоже невольно заглядывалась  на  нее,
взволнованная, чего-то ищущая и такая непереносимо юная! А он?  Анна  знала,
что медленно, верно, неодолимо, как магнит, притягивает его к себе,  видела,
что он стал украдкой смотреть в ее сторону. Один раз ей удалось  перехватить
его взгляд.
     Какие у него смятенные глаза!  В  них  не  было  прежнего  обожания;  и
все-таки она чувствовала, что может сделать  так,  чтобы  он  ее  любил  или
мучился ревностью,  может  без  труда  зажечь  его  своими  поцелуями,  если
захочет.
     Обед медленно подходил к концу. Теперь предстояла минута, когда  она  и
эта девочка очутятся лицом к лицу под взглядами престарелой мамаши и  зоркой
старушки гувернантки. Да, это будет трудная минута. И вот она наступила, эта
трудная минута и к тому  же  долгая,  ибо  Горди  отсиживал  за  вином  весь
положенный срок. Но Анна недаром столько лет день за днем жила под взглядами
оксфордского света:  она  сумела  быть  обаятельной,  с  интересом  слушала,
задавала вопросы, с милым акцентом произнося английские слова.  Мисс  Дун  -
скоро она была уже Сильвией - непременно должна показать ей все древности  и
все сокровища. А сейчас не слишком темно, чтобы  выйти  полюбоваться  старым
домом снаружи? Нет, нет, ничуть! В прихожей  есть  галоши.  И  они  вышли  в
темноту - впереди Сильвия, неумолчно говорившая о чем-то,  чего  не  слышала
идущая за ней Анна, которая целиком была поглощена мыслями о том, как бы  ей
на минуту, ну, хотя бы на минуту остаться с Марком наедине.
     Ничего примечательного в этом старом здании не было, но тут живет он  -
когда-нибудь, быть может, оно будет принадлежать ему. Дома по вечерам всегда
кажутся такими странно живыми с освещенными окнами-глазами.
     - Вон мое окно, - говорила девушка, - там, где жасмин, видите?  А  окно
Марка сверху, вон там, под выступающим карнизом, левее. Один раз ночью...
     - Что же один раз ночью?
     - Да нет, это я так... Слышите? Это сова. У нас их тут  страшно  много.
Марку они нравятся. А мне не очень.
     Да у нее Марк с языка не сходит!
     - Его вообще ужасно интересуют все животные я птицы: он их ведь  лепит.
Показать вам его мастерскую? Она у него в старой теплице. Вон там, видите?
     За стеклом Анна и в самом  деле  различила  его  причудливые  творения,
сгрудившиеся во тьме на  голом  полу,  -  фантастическое  сборище  маленьких
чудовищ. Она сказала:
     - Да, вижу, но я лучше не буду смотреть,  пока  он  меня  сам  сюда  не
приведет.
     - Сюда-то он вас непременно приведет. Для  него  это  самое  главное  в
жизни.
     Несмотря на решимость быть предельно осмотрительной, Анна не удержалась
и тут же спросила:
     - Как? Даже главнее, чем вы?
     Девочка взглянула на нее невесело и сказала:
     - О, я-то не очень иду в счет.
     Анна засмеялась и взяла ее под руку.  Какая  мягкая,  юная  рука!  И  в
сердце ее кольнуло - не то ревность, не то раскаяние.
     - Вы знаете, что вы прелесть как милы? - спросила она.
     Девочка ничего не ответила.
     - Вы его кузина?
     - Нет. Горди - дядя Марку только по жене. А моя мама  -  сестра  Горди.
Так что я ему никто.
     Никто!
     - Понимаю: то, что называется родственные связи.
     Они помолчали, быть может, любуясь ночью. Потом Сильвия сказала:
     - Мне ужасно хотелось вас увидеть. Вы не такая, как я думала.
     - Да? А какой же вы меня себе представляли?
     - Я думала,  что  у  вас  будут  черные  глаза,  рыжие  волосы,  как  у
венецианки, и что вы не такая высокая. У меня вообще нет фантазии.
     Они уже возвращались, когда она сказала это,  и  свет  из  дверей  упал
прямо на нее, освещая всю ее маленькую белую  фигурку.  Ах,  какая  она  вся
юная, и как юно было все, что она говорила!
     В ответ Анна чуть слышно сказала:
     - И вы тоже... Я не думала, что вы такая.
     Только теперь вышли наконец из столовой мужчины: ее  муж  с  выражением
лица, сказавшим! ей, что он остался доволен тем,  как  его  слушали;  сквайр
Трашем, смеющийся смехом, характерным для людей без  чувства  юмора;  Горди,
отдувающийся, ироничный, и Марк, бледный, задумчивый, будто не ведающий, что
происходит вокруг. Он шагнул было к ней, но словно бы раздумал и  сел  подле
старушки гувернантки. Почему он так сделал: побоялся к ней  подойти  или  же
просто увидел, что старушка сидит одна? Может быть, и поэтому.
     Так прошел этот вечер, совсем! иной, чем она рисовала  себе  в  мечтах.
Отбыл сквайр Трашем в своей двуколке, запряженной знаменитой кобылой, о чьих
достоинствах Анна вдоволь наслышалась за время обеда. Ей дали свечу; она уже
пожелала всем спокойной ночи - всем, кроме Марка. Как  ей  поступить,  когда
его рука очутится в ее руке? Они будут  наедине  в  этом  рукопожатии,  силы
которого никто не сможет увидеть. Сдавить ли страстно его руку  или  холодно
отпустить? Предъявить ли свои права на него или  ждать?  Но  она  не  смогла
удержаться и лихорадочно сжала его ладонь. В тот же  миг  на  его  лице  она
опять увидела потерянное выражение, как за обедом, и  сердце  ее  мучительно
заныло. Она выпустила его руку, и, чтобы не видеть, как он прощается с  этой
девочкой, повернулась и поднялась к себе.
     Не раздеваясь, бросилась она  на  кровать  и  так  лежала,  закрыв  рот
носовым платком и лихорадочно покусывая его уголки.

XV

     День, когда Марку исполнялось девятнадцать, взошел в  тумане,  медленно
совлек с себя и уронил на траву серые кисейные  покровы  и  засиял,  юный  и
сверкающий. Марк проснулся чуть свет.  Из  окна  ему  видны  были  в  парке,
уходящем вверх по склону, лишь  округлые  сине-серые  кроны  дубов,  как  бы
парящие друг над другом и высокие валуны между ними. Обычно желание лепить с
наибольшей силой охватывало его по утрам и еще по вечерам, когда это уже все
равно невозможно, потому что темно. И сейчас эта тяга была  в  нем  особенно
настойчива,  и  сознание  собственной  неумелости  особенно  угнетало.   Его
рисунки, его зверушки - все это такое жалкое, непрофессиональное. О, если бы
ему сегодня исполнилось не девятнадцать, а двадцать один, если б у него  уже
были деньги и он мог делать что хотел! Он не остался бы в Англии. Уехал бы в
Афины, или в Рим, или хотя бы в Париж и работал бы,  пока  не  почувствовал,
что теперь наконец может что-то сделать.  А  в  свободное  от  учения  время
уезжал бы изучать зверей и птиц где-нибудь в диком  краю,  где  их  много  и
можно наблюдать их в естественных условиях. Глупо, что приходится  сидеть  в
Оксфорде; но при воспоминании о том, что означает для него быть в  Оксфорде,
его  воспарившая  было  фантазия,  подобно  птице  при  появлении   ястреба,
затрепетала, замерла в воздухе и кинулась к земле. И  тяга  творить  тут  же
оставила его. Словно он проснулся утром самим собой, а  потом  снова  самого
себя утратил. Он спустился вниз, стараясь не шуметь. Засовы на двери  в  сад
были отодвинуты, даже замок не защелкнут: видно, забыли запереть  с  вечера.
Ох, этот вчерашний вечер! Вот уж не думал он,  что  будет  чувствовать  себя
так, когда приедет она, - томительно, неловко. Точно что-то его к ней тянет,
а что-то удерживает. Это злило его, он сердился на себя и чуть ли не на нее.
Почему он не может быть просто счастливым,  как  это  счастливое,  радостное
утро? Он взял бинокль и стал разглядывать луг за  рекой.  Ну,  конечно,  вон
кролики!  Белые  ромашки  и  паутина  в  росе  -  все  было  такое   лунное,
серебристое, а кролики на лугу делали картину законченно прекрасной. Вот  бы
добыть одного кролика для модели! Он пошел  было  за  своим  старым  духовым
ружьем, но потом передумал: от мертвого кролика что проку? К тому же они так
весело там скачут! Он положил бинокль и пошел к теплице за  своим  альбомом.
Ему пришло в голову залезть  на  ограду  и  оттуда  зарисовать  кроликов  на
цветущем лугу - в духе шекспировского "Сна в  летнюю  ночь".  Но  в  теплице
кто-то находился! Кто-то, низко наклонившись, возился с  его  фигурками.  Да
кто это посмел? Господи, Сильвия, в халатике! От ярости он похолодел,  потом
ему стало жарко. В этом святилище он никого не потерпит! Он не выносил даже,
когда смотрели на его вещь,  а  она...  она,  кажется,  их  трогает!  Рывком
отворив дверь, он рявкнул: "Вы что здесь делаете?" И в ослеплении праведного
гнева даже не заметил, как она вскрикнула, отшатнулась к стене  и,  пробежав
мимо него, исчезла. Он подошел к своим фигуркам и увидел, что  она  положила
каждой на голову веточку жасмина. Еще недоставало!  Какой  дурацкий  вид!  В
первую минуту он ни о чем ином не мог думать, кроме этой несуразности; цветы
на головах зверей! Потом его  тронула  искренность  этой  попытки  придумать
что-нибудь поэтичное, как-то сделать ему приятно, ибо теперь он осознал, что
мастерская украшена в честь  его  рождения.  А  еще  через  секунду  он  уже
ужаснулся тому, что наделал. Бедняжка Сильвия!  Какая  же  он  скотина!  Она
рвала эти цветы, свесившись из  окна  и  рискуя  упасть,  встала  ранехонько
поутру и прибежала сюда в халатике, чтобы устроить ему приятный  сюрприз.  А
он что наделал! Ужасно. Теперь, когда было уже поздно, он вдруг  с  ясностью
увидел перед собой ее испуганное бледное личико, дрожащие губы,  прижавшуюся
к стене фигурку. Какая она была хорошенькая с  распущенными,  разметавшимися
волосами, точно вспугнутая маленькая фея. Он отдал бы сейчас все  на  свете,
чтобы как-то искупить свою жестокость. Покровительственное чувство,  которое
он всегда к ней немножко испытывал с тех, очевидно, еще  времен,  когда  ему
приходилось защищать ее от вымышленных ею быков, чувство признательности  за
ее неизменное дружелюбие и тепло и еще какое-то другое чувство - все  сейчас
вдруг достигло мучительной остроты. Во что бы то ни стало надо заслужить  ее
прощение! Он бегом вернулся в дом и на цыпочках поднялся к ее комнате. Долго
прислушивался, но из-за двери не доносилось ни шороха.  Тогда  он  тихонько,
ногтем постучался и, приложив губы  к  замочной  скважине,  шепотом  позвал:
"Сильвия!" Он снова и снова повторял ее имя, попробовал  даже  нажать  ручку
двери, думая чуть-чуть приоткрыть ее, но дверь была  заперта  изнутри.  Один
раз ему послышалось приглушенное рыдание, и на  душе  у  него  стало  совсем
скверно. Но она не отзывалась, не хотела, чтобы он ее утешил. Он  отошел  от
двери. Он согласен: он заслужил это; но ему очень тяжело. И, совершенно упав
духом, он прошел к себе, взял листок бумаги и попробовал написать:

     "Милая, дорогая Сильвия!
     С вашей стороны было ужасно мило посадить звездочки на моих зверей.  Вы
это просто замечательно придумали. А я, конечно, ужасный негодяй, но если  б
я знал, для чего вы пришли  в  мастерскую,  я  бы  только  обрадовался.  Ну,
пожалуйста, простите меня. Я знаю, что я очень виноват, - но  простите  меня
хотя бы ради моего рождения.

                                                        Ваш виноватый Марк".

     С запиской в руках он спустился по лестнице, подсунул  ее  Сильвии  под
дверь, стукнул легонько, чтобы она заметила, и ушел. Теперь на душе  у  него
стало полегче, и он снова вышел в сад.
     В теплице, усевшись на табурет, он стал  раскаяние  разглядывать  своих
венценосных зверушек. Это были овца, индюк, ворона, две голубки,  лошадка  и
еще кое-какие неоконченные фигурки. Сильвия прилепляла им жасмин на головы с
помощью крохотного шарика мокрой глины, и он прервал ее, видимо, как  раз  в
ту минуту, когда она пыталась приладить веточку в клюве  у  голубки,  потому
что цветок теперь болтался под клювом на тоненькой полоске глины. Он отлепил
его и вставил себе в петлицу. Бедняжка Сильвия! Она принимает все так близко
к сердцу!  Надо  сегодня  целый  день  быть  к  ней  особенно  внимательным.
Покачиваясь на табурете, он глядел на ту стену, к которой она прижималась, и
видел мягкую линию ее подбородка и шеи. Странно, что  он  может  представить
себе только это - как трепетало ее белое, нежное горло. Это он  заставил  ее
горло так трепетать! Время до завтрака тянулось бесконечно.
     Перед завтраком! он бродил  у  лестницы,  надеясь,  что  она  спустится
первая. Наконец раздались шаги, он спрятался за дверью в столовую, чтобы при
виде его она сразу не повернула обратно, и затаил дыхание. Он уже  придумал,
что сделать: он преклонит колено, поцелует ей руку и скажет:  "Дульцинея  из
Тобосо - прекраснейшая дама в мире, я же злосчастнейший на земле  рыцарь"  -
любимые слова из любимого "Дон Кихота". Она его тогда обязательно простит, и
на сердце у него опять будет легко. Она не стала  бы  его  мучить,  если  бы
знала только, как он страдает. Для этого она слишком нежна и добра. Но  увы!
По лестнице спускалась не Сильвия;  это  была  Анна,  свежая  после  сна,  с
зелеными льдистыми  глазами  и  яркими  волосами.  И,  охваченный  внезапной
антипатией к этой сильной, высокой женщине, Марк стоял и молчал. Так  прошла
эта их первая минута с глазу на  глаз,  которую  в  мечтах  он  с