нул ей телеграмму, в которой  было  написано:  "Приезжай  немедленно.
Свадьба на днях. Ждем тебя послезавтра. Сесили". Эти слова, лицо юноши - все
затуманилось, расплылось у  нее  перед  глазами.  Потом,  сделав  над  собой
усилие, она спокойно произнесла:
     - Разумеется, вы должны ехать. Не можете же  вы  не  присутствовать  на
свадьбе вашей единственной сестры.
     Он поглядел на нее безропотно; она не могла вынести этого взгляда - так
мало знающего, так много просящего. Она сказала:
     - Пустяки, каких-нибудь несколько дней. А потоме вы вернетесь, или мы к
вам приедем.
     Его лицо сразу же посветлело.
     - Вы, правда, приедете к нам скоро, сразу же, если они  вас  пригласят?
Тогда мне не страшно, тогда я... я...
     У него перехватило дыхание, и он замолчал. Она опять сказала:
     - Пригласите нас. Мы приедем.
     Он схватил ее руку, сжал, сдавил между своими,  потом  отпустил,  нежно
погладил и сказал:
     - Я сделал вам больно. Простите. Она засмеялась, чтобы не заплакать.
     Он должен был отправиться сейчас же,  чтобы  не  опоздать  на  поезд  и
вовремя добраться до дома. Она пошла с ним и помогла ему упаковать чемоданы.
Сердце ее точно свинцом налилось,  но,  не  в  силах  переносить  безропотно
несчастного выражения его лица, она жизнерадостно болтала о том, что скоро и
они вернутся, расспрашивала его про дом, про то, как к ним доехать, говорила
об Оксфорде, о следующем семестре. Когда вещи были уложены, она обняла его и
на мгновение притянула к себе. Потом она ушла. С  порога,  оглянувшись,  она
видела, что он стоит, застыв в том же положении, как она его оставила.  Щеки
ее были влажны, она вытерла  их,  спускаясь  по  лестнице.  И  только  когда
почувствовала себя вне опасности, вышла на террасу. Там сидел  ее  муж.  Она
спросила:
     - Ты не сходишь со мной в город? Мне нужно купить кое-что.
     Он поднял брови, туманно улыбнулся и последовал за ней.  Они  не  спеша
спустились по склону и пошли по длинной улице городка. Всю дорогу она что-то
говорила, а сама все думала: "Его экипаж проедет мимо,  его  экипаж  проедет
мимо!"
     Их  обогнало  уже  несколько  карет.  Вот  наконец  и  он.  Он   сидел,
сосредоточенно глядя перед собою; их он не  видел.  Она  услышала,  как  муж
сказал:
     - Вот так так! Куда это направляется наш  юный  друг  Леннан,  с  видом
львенка, попавшего в беду, да еще со всем багажом?
     Она ответила, стараясь говорить как можно равнодушнее:
     - Что-нибудь, наверно, случилось. А может быть,  он  просто  спешит  на
свадьбу сестры.
     Она чувствовала, что муж смотрит на нее, и подумала: интересно, какой у
меня сейчас вид? Минуту спустя у самого ее уха раздалось знакомое:  "Madre!"
- их нагнала компания "надутых англичан".

XI

     Эти двадцать миль на лошадях были, наверно, самой тяжелой частью  пути.
Всегда особенно трудно страдать, если сидишь, не шевелясь.
     Минувшей ночью, когда Анна ушла, он долго бродил в темноте, сам не зная
где. Потом взошла луна, и он увидел, что сидит у стены  сарая  на  задворках
какой-то мызы, где все было мир и сон; а под  луной  далеко  внизу  белел  в
долине городок - крыши и шпили, и мерцал кое-где в окнах слабый,  призрачный
огонек.
     Во фраке, с взлохмаченной темной непокрытой головой, -  вот  поразились
бы обитатели мызы, увидь они его, сидящего на осыпанной сеном поленнице  под
стрехой их  сарая  и  глядящего  перед  собою  таким  задумчиво-восторженным
взглядом! Но там жили люди, которым сон дорог.
     И вот теперь у него все отнято, все  перенесено  куда-то  в  неимоверно
отдаленное будущее. Удастся ли уговорить опекуна, чтобы он и  в  самом  деле
пригласил их к ним в Хейл. Да и приедут ли они? Его профессору наверняка  не
захочется забираться в такую глушь - далеко от книг, от  всего!  Вспомнив  о
профессоре, он нахмурился,  но  только  от  опасения,  что  тот  не  захочет
приехать; ведь если они не приедут, как он вытерпит еще целых два месяца  до
начала семестра? Об этом он и думал по  дороге,  а  лошади  трусили  рысцой,
увозя его все дальше и дальше от нее.
     В поезде было уже лучше; развлекала  вся  эта  разноплеменная  публика,
вызывали интерес новые лица, новые  места;  а  потом  к  нему,  измученному,
обессилевшему, пришел сон  -  целая  ночь  сна,  проведенная  в  углу  купе.
Назавтра опять новые виды в окне, новые лица в вагоне  и  на  платформах;  и
настроение у него  стало  медленно  изменяться  -  от  тоски  и  смятения  к
восхитительной надежде, к вере в обетованную радость. Потом наконец  Кале  и
ночное путешествие на  маленьком  мокром  пароходике  сквозь  летний  шторм,
сквозь летящие в лицо клочья пены, среди белых валов, беснующихся на  черном
лоне вод под дикие завывания ветра. Дальше -  Лондон;  утренняя  поездка  по
городу, еще спящему в августовской дымке; английский завтрак - овсяная каша,
отбивные котлеты, джем. И вот наконец он  в  поезде,  едет  домой.  Тут,  по
крайней мере, можно написать ей письмо. И, вырвав листок из  своего  альбома
для набросков, он начал так:
     "Пишу Вам в поезде, поэтому простите каракули..." Как продолжать, он не
знал, ибо ему хотелось писать о таком, что просто немыслимо было выразить на
бумаге, - о своих чувствах, которые невозможно передать словами; и  потом  в
письме к ней не должно быть ничего  такого,  что  нельзя  было  бы  прочесть
другим. Так о чем же оставалось писать?
     "Я так долго ехал, расставшись с Тиролем" (он не  отважился  поставить:
"расставшись с Вами"), "мне казалось, это путешествие никогда  не  кончится.
Но все-таки теперь оно позади - почти. Я всю дорогу думал о Тироле. Для меня
это было счастливое время, счастливейшее в моей жизни. И теперь,  когда  оно
прошло, я стараюсь утешить себя, думая о будущем, но ближайшее  будущее  для
меня не слишком радостно. Каковы-то сегодня наши горы? Передайте им от  меня
привет, особенно тем, которые похожи на львов,  что  приходят  понежиться  в
лунном свете, - боюсь, Вы не узнаете их  по  этому  рисунку"  (тут  следовал
набросок). "А это церковь, где мы были, а в ней некто стоит  на  коленях.  А
вот это долженствует изображать  "надутых  англичан",  которые  глядят,  как
некто очень поздно возвращается в гостиницу с альпенштоком в руке, -  только
мне лучше удались "надутые англичане", чем некто с альпенштоком.  Как  жаль,
что я не принадлежу к их компании и не нахожусь сейчас в Тироле.  Я  надеюсь
получить от Вас вскоре письмо и надеюсь, там  будет  написано,  что  Вы  уже
собираетесь обратно. Мой  опекун  будет  ужасно  рад,  если  Вы  приедете  и
погостите у нас. Он вполне сносный старик, если познакомиться с ним поближе,
и еще после свадьбы у нас будет гостить его сестра миссис Дун с дочкой. Если
Вы с мистером Стормером не приедете, это будет просто убийственно.  Я  хотел
бы написать о том, как хорошо  мне  было  в  Тироле,  выразить  все,  что  я
чувствую, но это мне не под силу, так что, пожалуйста, вообразите  это  себе
сами".
     И точно так же, как он не знал, какое написать  обращение,  не  мог  он
теперь придумать, как подписаться, и поставил только: "Марк Леннан".
     Отправил он письмо в Эксетере, где была пересадка, и мысли  его  совсем
ушли от прошлого к будущему. Теперь, приближаясь к дому, он все больше думал
о сестре. Через два дня она уедет  в  Италию,  и  он  долго  ее  не  увидит.
Воспоминания обступили его, протягивая к нему руки. Как они с сестрой гуляли
в саду и спускались на крокетную площадку, и  она  рассказывала  ему  всякие
истории, обнимая его рукой за плечи, потому что она ведь на два года  старше
и тогда была выше его. Как они всегда болтали подолгу в первый день каникул,
когда он приезжал домой, и как пили по этому случаю чай с вареньем - сколько
кому захочется - в старой классной комнате с готическими окнами за ситцевыми
занавесками в цветочек, - только они  вдвоем  и  старушка  Тринг  (почтенная
гувернантка, чьей власти над питомицей теперь пришел конец), да  иногда  еще
беленькая Сильвия, если она в это время гостила там со своей матерью. Сесили
всегда понимала его, когда он рассказывал, как плохо учиться  в  школе,  где
зверьми и птицами интересуются, только если хотят их убить,  где  ничего  не
рисуют, не лепят, - вообще ничего стоящего не делают. Они,  бывало,  уходили
из дому и бродили по берегу реки или в парке, где все так дико и  живописно:
корявые дубы, огромные камни-валуны, чье присутствие в  парке  старый  кучер
Годден однажды объяснил так: "Не иначе  как  их  потоп  сюда  занес,  мастер
Марк". Эти и им подобные воспоминания толпой теснились вокруг него. И  когда
поезд еще только подъезжал к станции, он в нетерпении устремился  к  дверям,
чтобы спрыгнуть и броситься прямо к сестре. Вон и платформа с залом ожидания
и с оградой, увитой цветущей жимолостью. Удивительно цветет жимолость в этом
году! А вон и она, одна стоит на платформе. Но нет, это не Сесили! Он  вышел
из вагона, ощущая в сердце странную пустоту, будто  воспоминания  сыграли  с
ним шутку. Это и в самом деле была  какая-то  другая  девушка,  с  виду  лет
шестнадцати, не более, в соломенной шляпке с большими  полями,  закрывавшими
ее волосы и пол-лица. На ней  было  голубое  платье,  за  поясом  -  веточка
жимолости. Кажется, она ему улыбалась и ждала, что он ей тоже улыбнется.  Он
так и сделал. Тогда она подошла и сказала:
     - Я - Сильвия.
     Он отозвался:
     - О! Вот спасибо, с вашей стороны ужасно мило,  что  вы  приехали  меня
встретить.
     - Сесили страшно занята. Я приехала на двуколке. А у вас много багажа?
     Она подхватила его портплед, который он у нее  тут  же  отнял;  подняла
сумку - он и это взял у нее из рук;  и  они  пошли  к  двуколке.  Там  стоял
мальчик-грум и держал под  уздцы  низкорослого  серебристо-чалого  конька  с
черной гривой и черным неподрезанным хвостом. Она сказала:
     - Ничего, если я буду править? Я как раз учусь. Он ответил:
     - Ну, конечно.
     Она уселась на козлы; он заметил, что глаза у нее сияют  от  радостного
волнения. Принесли и уложили в двуколку его чемоданы, и он сел рядом с  нею.
Она крикнула:
     - Отпускай, Билли!
     Чалый конек рванулся мимо маленького грума, который, сверкнув на солнце
голенищами  сапог,  ловко  вскочил  на  запятки.  Двуколка  быстро  обогнула
станцию, и Леннан, видя, что у  его  возницы  губы  слегка  приоткрылись  от
напряжения, заметил:
     - Он у вас своевольничает.
     - Да, немножко. Но ведь он милый, верно?
     - Да, ничего себе.
     О! Когда приедет она, он будет  ее  катать;  они  уедут  одни  на  этой
двуколке, и он покажет ей все окрестности! Его пробудил  к  действительности
голосок:
     - Ой, он сейчас шарахнется!
     В тот же миг двуколку рвануло в сторону. Чалый перешел в галоп.
     Оказывается, на пути попалась свинья.
     - Правда, он сейчас такой красивый? А  мне  надо  было  его  хлестнуть,
когда он дернул в сторону, да?
     - Да нет, лучше не надо.
     - Почему?
     - Потому что лошади - это лошади, а свиньи - это свиньи. И для  лошадей
вполне естественно шарахаться от свиней.
     - А-а!
     Он поглядел сбоку на ее лицо. Линия щеки и подбородка у  нее  мягкая  и
довольно красивая.
     - А я ведь вас не узнал, - оказал он. - Вы так выросли!
     - А я вас сразу узнала. И голос у вас все такой же, пуховый.
     Они опять немного помолчали, пока она вдруг не призналась:
     - Он и вправду не слушается поводьев. Это он домой торопится.
     - Давайте я теперь буду править?
     - Да, пожалуйста.
     Он встал и взял у нее вожжи, а она пригнулась и под вожжами  пробралась
на его место. Волосы у нее пахли в точности, как свежее сено.
     Избавившись  от  обязанностей  возницы,  она  принялась   с   интересом
разглядывать Маржа своими яркими голубыми глазами.
     - Сесили боялась, что вы не приедете, - заметила она вдруг.  -  Что  за
люди эти старики Стормеры?
     Он почувствовал, что краснеет, подавил волнение и ответил:
     - Это только он старый, а ей лет тридцать пять, не больше.
     - Тридцать пять - это тоже старая.
     Он удержался от ответа: "Конечно,  для  такого  ребенка,  как  вы,  все
старые", - и вместо этого поглядел на нее. Точно ли она  такой  уж  ребенок?
Роста она, кажется, довольно высокого (для девушки) и не очень худощава, а в
лице ее есть что-то чистосердечное, мягкое, словно ей очень  хочется,  чтобы
все были к ней добры.
     - Она очень красивая?
     На этот раз он не покраснел: слишком уж велико было смятение, вызванное
ее вопросом. Если он скажет: "Да!" - то словно перед всем миром признается в
своем обожании, иной же  ответ  был  бы  просто  предательством,  подлостью.
Поэтому он все же сказал: "Да", - изо всех сил прислушиваясь к  собственному
голосу.
     - Я так и думала. Она вам очень нравится?
     Он с трудом подавил что-то подкатившее к горлу и опять сказал:
     - Да.
     Ему  захотелось  возненавидеть  эту  девочку,  но  почему-то  это  было
невозможно: она казалась такой кроткой, такой доверчивой. Она глядела теперь
прямо перед собой, и губы у нес все еще были приоткрыты, так что это у  нее,
видно, не зависело от нрава чалого конька Болеро, и все  равно,  рот  у  нее
красивый и носик тоже, коротенький, прямой, и подбородок, и  вся  она  такая
беленькая. Мысли его вернулись к другому  лицу,  яркому,  полному  жизни.  И
вдруг он обнаружил, что не может себе его представить - впервые за все время
разлуки оно отказывалось возникнуть перед ним.
     - Ой! Смотрите!
     Она тянула его за рукав. На луг за живой изгородью с неба камнем  падал
ястреб.
     - О-о, Марк! Он схватил его, схватил!
     Она спрятала лицо в ладони, а ястреб с крольчонком в когтях уже взмывал
ввысь. Все это было так красиво,  что  Леннан  даже  не  испытал  жалости  к
погибшему кролику, но девочку ему хотелось погладить по  голове,  успокоить.
Он сказал:
     - Ну, ладно, ладно, Сильвия, ну, не надо. Кролик уже мертвый. И вообще,
ведь это же закон природы.
     Она отняла ладони - казалось, она вот-вот заплачет.
     - Бедный кролик! Он был совсем еще маленький!

XII

     Назавтра под вечер он сидел в курительной  комнате  с  молитвенником  в
руках и, морща лоб, читал венчальную службу.  Молитвенник  был  миниатюрный,
специально рассчитанный на то, чтобы не оттопыривать кармана.  Впрочем,  это
не имело значения, ибо даже если бы Марк и мог разобрать слова, он все равно
не понял бы, что они означают, поскольку занят он был размышлениями на  тему
о том, как лучше обратиться с некоей  просьбой  к  некоей  персоне,  которая
сидела позади него за большим бюро  с  выдвижными  крышками  и  выбирала  из
коробки искусственных мух для наживки. Наконец он остановился на следующем:
     - Горди! (Почему они называли его Горди, трудно сказать, -  то  ли  это
было уменьшительное от его имени Джордж,  то  ли  видоизмененное  "гардиан",
опекун.) - Как скучно будет, когда уедет Сесили, верно?
     - Отнюдь.
     Мистеру Хезерли было, наверно, года шестьдесят четыре, если, понятно, у
опекунов вообще бывает возраст, и он больше походил на  доктора,  нежели  на
помещика;  лицо  квадратное,  слегка  одутловатое,  глаза  прищурены,   губы
изогнуты, а интонация речи изысканная и в  то  же  время  грубоватая,  какая
свойственна бывает потомкам старинных фамилий.
     - Нет, правда, ведь будет ужасно тоскливо!
     - Допустим. Ну, и что же? - Я только думал, может  быть,  мы  пригласим
сюда погостить мистера и миссис Стормер - они были ко  мне  ужасно  добры  в
Тироле.
     - Мой милый! Двое незнакомых людей!
     - Мистер Стормер увлекается рыбной ловлей.
     - Вот как? А она чем увлекается?
     Радуясь, что сидит к старику спиной, юноша ответил:
     - Не знаю... чем-нибудь, - она очень приятная женщина.
     - Гм! Красивая?
     Он ответил, теряя голос:
     - Не знаю, как на ваш взгляд, Горди,
     Он спиной почувствовал, как собеседник рассматривает его  из-под  своих
полуопущенных припухших век.
     - Пожалуйста, если хочешь. Пригласи их, и дело с концом.
     Забилось ли у него сердце? Пожалуй, нет; но ему стало тепло и  приятно,
и он сказал:
     - Спасибо, Горди. Честное слово, это ужасно мило с вашей стороны,  -  и
снова вернулся к молитвеннику. Теперь он мог уже кое-что понять. Одни  места
казались ему прекрасными, другие - странными. Насчет повиновения,  например.
Если любишь человека, то просто подло требовать от  неповиновения.  Если  ты
любишь и тебя любят, то и вопроса нет ни о каком повиновении, потому что  вы
оба все будете делать по собственной воле. А если  не  любишь  или  тебя  не
любят, тогда -  господи!  -  что  может  быть  отвратительнее,  чем  жить  с
человеком не любя или если он тебя не любит! Но она-то, уж конечно, не любит
старика Стормера. А раньше? Неужели когда-то она его любила? Марк  отчетливо
представил себе ясные  скептические  глаза,  рот,  искривленный  в  нарочито
насмешливой улыбке. Нет,  такого  нельзя  полюбить.  А  ведь  он  безусловно
хороший человек. И в груди у  юноши  возникло  нечто  вроде  жалости,  почти
нежности  к  отсутствующему  учителю.  Странно,  что  он  испытывает  сейчас
подобные чувства, ведь когда они последний раз разговаривали там на террасе,
он не чувствовал ничего такого.
     Звук опущенной крышки бюро нарушил  его  задумчивость;  мистер  Хезерли
убрал коробок с искусственными мухами, а это означало, что он собирается  на
речку удить. Как только за  ним  захлопнулась  дверь,  Марк  вскочил,  снова
поднял крышку бюро и принялся сочинять письмо. Это была трудная работа.

     "Дорогая миссис Стормер!
     Мой опекун поручил мне передать Вам, что мы очень просим Вас и  мистера
Стормера приехать к нам погостить сразу же, как Вы  вернетесь  в  Англию  из
Тироля. Передайте, пожалуйста, мистеру Стормеру,  что  лишь  искуснейшие  из
рыболовов - вроде него - способны ловить нашу  форель;  остальным  достаются
только ветки деревьев. Вот это я поймал  дерево  (здесь  следовал  рисунок).
Свадьба моей сестры завтра, и здесь станет ужасно тоскливо, если  только  Вы
не  приедете.  Так  что,  пожалуйста,  приезжайте  непременно.  Примите  мои
наилучшие пожелания.

                                       Остаюсь Ваш покорный слуга
                                                       М. Леннан".

     Налепив на это творение марку и опустив его в почтовый ящик, он  ощутил
весьма странное чувство - точно он вырвался на каникулы из  школы.  Хотелось
носиться вокруг дома, шалить. Что бы такое сделать? Сесили, конечно,  не  до
него - всем им не до него: заняты приготовлениями  к  свадьбе.  Пожалуй,  он
пойдет оседлает Болеро, покатается в парке. Или  лучше  пройтись  по  берегу
реки, посмотреть на соек? Все как-то одиноко. Он понуро остановился у  окна.
Когда ему было лет пять, он однажды сказал  на  прогулке  своей  няне:  "Мне
хочется печенья, няня, мне неотступно хочется печенья!" - и в общем-то это у
него и по сей день осталось: ему по-прежнему неотступно хочется печенья.
     Потом он подумал, не заняться ли лепкой, и пошел  через  сад  к  старой
пустой теплице, в которой издавна  хранились  его  шедевры.  Но  сейчас  они
показались ему никуда не годными, а два из них - индюка и барана - он тут же
решил уничтожить.  Потом  ему  пришло  в  голову  попытаться  вылепить  того
ястреба, взмывающего ввысь с кроликом в когтях; он начал, но вдохновение  не
пришло, он побросал все и  вышел.  Бегом  помчался  по  заросшей  дорожке  к
теннисному корту - в то время  теннис  только  входил  в  моду.  Трава  была
густая, слишком высокая. Но ведь в этом старинном поместье все  теперь  было
запущено, а почему - никто бы не смог объяснить, да никому и дела  не  было.
Пока он  разглядывал  корт,  ему  послышалось,  что  рядом  кто-то  негромко
напевает. Он взобрался на ограду: на лугу сидела Сильвия и  плела  венок  из
жимолости. Он замер и слушал. Она была увлечена своим  занятием  и  казалась
очень красивой. Потом он соскочил вниз