еррасе, была она! Со всех ног он бросился к ней мимо сидевшей  возле  двери
компании  "надутых  англичан",  которые  проводили  его  косыми   взглядами.
Разумеется - ведь вчера вечером он оскорбил их лучшие  чувства.  Оксфордский
студент падает в обморок в зале гостиницы! Нет, тут что-то не так!..
     Очутившись подле нее, он неожиданно обрел храбрость.
     - Неужели это был лунный свет?
     - О да, один только лунный свет.
     - Но он же был теплым!
     На это она не  ответила,  и  он  испытал  такое  же  светлое,  пьянящее
чувство, как в школе, когда он вышел победителем в беге.
     Но его ждал жестокий  удар.  Стормер  встретил  здесь  своего  прежнего
проводника, который спустился  с  гор  с  партией  немцев-альпинистов.  И  в
профессоре пробудился старый боевой конь. Он собирается сегодня  же  уйти  в
горы: добраться к ночи до высокогорного приюта, а завтра перед зарей  начать
восхождение на вершину. Но Леннана  не  возьмут.  Почему?  Из-за  вчерашнего
обморока; и еще из-за того, конечно, что у него "нет опыта". Какая глупость!
Как будто уж... Раз она может, так неужели же он... Ведь он не ребенок!  Уж,
конечно, он мог бы подняться на эту дурацкую  гору.  Просто  она  не  хочет,
чтобы он с ними шел. Не считает его мужчиной! Неужели она думает, что ему не
взобраться туда, куда может взобраться ее муж? А если там  опасно,  тогда  и
она не должна идти; оставлять его внизу одного - это просто жестоко! Но  она
только улыбалась, и он бросился прочь от нее, не видя, не понимая,  как  она
радуется этим его страданиям.
     А днем они все-таки ушли, без него.  В  какие  мрачные  думы  он  тогда
погрузился! Как ненавидел собственную молодость! Какие  мстительные  рисовал
себе картины: вот она возвращается, а его нет - он ушел на другую гору, куда
более опасную и трудную! Если его не  берут  с  собой,  он  будет  совершать
восхождения один. Это-то действительно опасно, так все говорят.  А  все  она
виновата. Тогда уж она пожалеет. Он встанет пораньше  и  отправится  еще  до
зари. Он собрал вещи, наполнил флягу. Луна вечером светила еще изумительнее,
чем накануне, горы стояли под луною, точно гигантские призраки. А она где-то
там наверху, среди этих призрачных вершин! Долго  он  не  мог  заснуть,  все
заново переживая свои обиды. Впрочем, он и не хотел засыпать -  ведь  в  три
часа он уже отправится в путь.
     Он проснулся в девять часов. Гнев его прошел, оставались только стыд  и
досада на себя: если б он вчера не бросился вон, не стал бы попусту спорить,
он мог пойти вместе с ними до приюта, переночевать там. Ну и дурак же он, ну
и болван! Кое-что еще, пожалуй, можно поправить. Если выйти  сейчас,  то  он
еще успеет встретить их в приюте, когда  они  спустятся  с  горы,  и  потом)
вместе с ними вернуться в гостиницу. Он проглотил чашку кофе  и  пустился  в
путь. Сначала он уверенно шел по знакомому пути, потом  заблудился  в  лесу,
наконец вышел на тропу и только к двум часам добрался  до  приюта:  Да,  они
здесь ночевали и рано утром начали восхождение, их видели и слышали, как они
перекликались на вершине. Gewiss! Gewiss! {Конечно! Конечно! (нем.).} Только
обратно они пойдут уже не этой дорогой. Нет, нет! Они будут возвращаться  по
западному склону, через другой перевал. И  окажутся  дома  еще  раньше,  чем
молодой Herr {Господин (нем.).}.
     Как ни странно, но он выслушал это известие едва ли не  с  облегчением.
Долгая ли дорога тому причиной, или высота, на которой он сейчас  находился?
Или  просто  он  голоден?  Или  причиной  тому   хозяева,   такие   славные,
гостеприимные люди, и их дочка, у которой такое свеженькое личико, на голове
смешная черная шапочка с длинными лентами, грудь стянута бархатным корсажем,
а повадки так восхитительно просты; или серебристые коровушки, которые тычут
ей в ладонь свои широкие черные  носы?  Отчего  здесь  улетучилось  все  его
беспокойство и он почувствовал себя таким довольным и счастливым?.. Он  ведь
не знал, что резвящийся щенок всегда так: что последнее  увидит,  к  тому  и
рвется. Он долго еще сидел после  завтрака,  пробовал  рисовать  низкорослых
коровушек, смотрел, как солнечный зайчик дрожит на  румяной  девичьей  щеке,
пытался разговаривать с девушкой по-немецки.  И  когда  наконец  он  сказал:
"Adieu!" - и она пролепетала в ответ: "Kuss die Hand. Adieu!"  {Целую  руку.
Прощайте! (нем.).} -  сердце  у  него  ощутительно  сжалось.  Непостижимо  и
чудесно человеческое сердце!.. И все же, подходя к  гостинице,  он  прибавил
шагу и под конец даже побежал. Зачем, зачем он так долго  там  пробыл.  Она,
должно быть, уже вернулась,  думала  застать  его,  а  вместо  него  теперь,
наверно, опять проводит время с  этим  гнусным  скрипачом!  Он  добрался  до
гостиницы перед самым обедом, так что ему едва достало  времени  взбежать  к
себе, переодеться и сойти в столовую. Ах! Ну конечно, они устали и  отдыхают
у себя. Он с трудом! высидел обед; перед десертом вскочил и ринулся вверх по
лестнице. Постоял минуту в сомнении: в  чью  дверь  постучаться?  Постучался
робко к ней - ответа нет. Громко постучал к профессору. Нет ответа.  Значит,
они еще не вернулись. Не вернулись? То есть как это? Может, они просто спят?
Он еще раз постучал в ее дверь; потом в отчаянии повернул ручку и заглянул в
комнату.  Пусто,  чисто,  все  прибрано!  Значит,  не  вернулись!  Он  снова
спустился по лестнице. Из столовой  навстречу  ему  потянулись  люди,  и  он
очутился в самой гуще "надутых  англичан",  обсуждавших  несчастный  случай,
который произошел с альпинистами где-то в Швейцарии. Он прислушался,  и  ему
стало совсем не по себе. Один  из  них,  низкорослый  господин  с  седенькой
бородкой  и  пришепетывающим  говорком,  сказал  ему:   "Сегодня   опять   в
одиночестве? Стормеры не  возвращались?"  Леннан  хотел  было  ответить,  но
что-то сжало ему горло, и он смог только покачать головой.
     - Но у них, конечно, есть проводник? - спросил тот.
     И Леннан теперь сумел выдавить из себя:
     - Да, сэр.
     - Стормер, я полагаю, имеет солидный опыт, - и,  повернувшись  к  даме,
которую молодые члены компании называли "Madre", добавил: - Для меня главная
прелесть восхождений - это свобода от людей, удаленность.
     "Madre" юных ханжей отозвалась, устремив на Леннана взгляд полузакрытых
глаз:
     - На мой вкус, это скорее недостаток. Я люблю общество мне подобных.
     На что господин с бородкой возразил приглушенным голоском:
     - А! Опасное признание - ведь мы в гостинице!
     И они продолжали беседовать между  собою,  но  о  чем,  Леннан  уже  не
понимал, весь охваченный внезапным острым  чувством  страха.  Правда,  перед
этими "надутыми англичанами",  столь  глубоко  презиравшими  все  вульгарные
человеческие чувства, он не отважился дать волю своей  тревоге;  и  так  они
относились к нему  пренебрежительно  из-за  того  обморока.  Только  немного
спустя он осознал, что все вокруг него со вкусом рассуждают об одном: что бы
это могло произойти со Стормерами?  Спуск  там  ужасный,  и  траверс  весьма
опасен. Надутый господин с воротничком, который у него, однако, на  сей  раз
не был помят, заявил, что, по его мнению, женщинам вообще  нечего  делать  в
горах. Женщины-альпинистки - это одно из плачевнейших  знамений  теперешнего
времени. Мамаша надутых юнцов тут же ему  возразила:  фактически  это  может
получаться плохо, но теоретически она не видит причин, почему бы женщинам  и
не заниматься альпинизмом. Один американец, очутившийся  поблизости,  поверг
их всех в смятение, заметив, что горные восхождения, должно быть,  расширяют
женский кругозор. Леннан бросился на крыльцо. Луна только что взошла на юге,
и прямо под нею высилась та самая  гора.  И  перед  его  глазами  замелькали
видения, одно страшнее  другого!  Вот  она  лежит  мертвая,  а  вот  он  сам
героически спускается по отвесному склону на узкий уступ и  подымает  ее  на
руки, замерзшую, но еще живую. Даже это лучше, чем не знать, где она и что с
ней.  Из  гостиницы  выходили  люди  погулять  при  луне  и  с  любопытством
посматривали на его осунувшееся, застывшее  лицо.  Его  спрашивали,  как  он
думает, не случилось ли с ними что-нибудь, но он отвечал: "Да нет, что  вы".
Скоро на розыски отправится спасательная партия. Когда  же?  Он  должен,  он
непременно хочет принять в ней участие. Уж теперь-то его никто не остановит.
И внезапно ему пришла мысль: "Это все из-за меня, из-за того,  что  я  целый
день пробыл там наверху и болтал с той девушкой. Из-за того, что я не  думал
о ней!"
     Потом он услышал позади себя шум:  по  коридору,  войдя  через  боковые
двери, шли они - она  впереди,  с  рюкзаком,  с  альпенштоком,  улыбающаяся,
довольная. Безотчетно он отпрянул от двери и спрятался за каким-то деревом."
Прошли. Ее загорелое лицо с глубоко посаженными глазами было такое ликующее,
усталое, счастливое. Отчего-то это показалось ему непереносимо, и когда  они
прошли, он сбежал украдкой в лес, бросился там  ничком  в  глубокой  тени  и
лежал, давясь сухим комком рыдании, который все подкатывал  и  подкатывал  к
горлу.

IX

     Весь следующий день он был счастлив; чуть не до вечера пролежал он у ее
ног под сенью той же самой рощи, что и тогда, блаженно глядя в  небо  сквозь
ветви лиственниц. Это было чудесно. И вокруг никого,  только  одна  природа,
живая, деятельная, великая!
     Вчера, возвращаясь в долину из приюта, он заметил одну вершину, которая
очень похожа на фигуру женщины, закутанной  в  покрывало,  -  грандиознейшая
статуя на земле; а спустишься пониже, и это уже  не  женщина,  а  мужчина  с
бородой, рукой загородивший глаза. Видела она эту  вершину?  А  замечала  ли
она, что в лунном свете или на восходе солнца все горы становятся похожи  на
зверей? Больше всего в жизни ему  хочется  создавать  изображения  зверей  и
всяких тварей, которые... в  которых  заключен...  в  которых  живет...  дух
Природы; чтобы стоило только поглядеть на них, и испытаешь то же  радостное,
приятное чувство, как если смотришь на деревья, на животных, на эти скалы  и
даже на некоторых людей, - но только не на "надутых англичан".
     Так он окончательно решился посвятить себя искусству?
     О да, разумеется!
     Значит, ему хочется уехать из Оксфорда?
     Нет, нет! Только когда-нибудь все же придется, конечно.
     Она сказала:
     - Некоторые остаются.
     И он поспешил добавить:
     - Я ни за что не хочу уезжать из Оксфорда, пока там вы!
     И услышал, как она вздохнула:
     - Еще захотите... Ну-ка помогите мне встать!
     И они вернулись в гостиницу.
     Она вошла внутрь, а он остался на террасе, и как только она скрылась за
дверью, его вновь охватило гнетущее чувство. Рядом чей-то голос произнес:
     - Ну, друг Леннан, что у вас: тоска зеленая или розовые мечты?
     Поблизости в одном из тех плетеных кресел с  высокой  спинкой,  которые
надежно отгораживают сидящего от внешнего  мира,  полулежал  его  профессор,
чуть откинув набок голову и составив концами пальцы обеих  рук.  Точно  идол
восседающий! И этот человек поднимался вчера на такую гору!
     - Глядите бодрее! Вы еще успеете  сломать  себе  шею!  Помню,  в  вашем
возрасте меня глубоко возмущало, когда мне не давали рисковать чужой жизнью.
     Леннан еле выговорил:
     - Об этом я как-то не... не подумал. Но, по-моему, если миссис  Стормер
могла пойти, я тоже мог.
     - Ага! При всем нашем восхищении, мы тем не менее не можем допустить...
когда доходит до дела, не правда ли?
     Юноша горячо встал на ее защиту:
     - Вовсе нет! Я  считаю,  что  миссис  Стормер  ничуть  не  хуже  любого
мужчины, только... только...
     - Только чуть похуже вас, а?
     - В тысячу раз лучше, сэр!
     Стормер улыбнулся. Ох, уж эта ирония!
     - Леннан, - сказал он, - остерегайтесь гипербол.
     - Я знаю, конечно, что  в  настоящие  альпинисты  не  гожусь,  -  снова
вспыхнул юноша. - Но только,  по-моему,  там,  где  ей  позволяют  рисковать
жизнью, мне тоже должны позволить!
     - Хорошо! Это мне понравилось. - Сейчас  в  его  голосе  не  звучало  и
намека на иронию, и молодой человек даже смутился.
     - Вы молоды, друг Леннан, - продолжал Стормер.  -  Как  вы  думаете,  в
каком возрасте к мужчине приходит благоразумие? И не мешает  вам  помнить  -
женщинам сия  главнейшая  сторона  храбрости  {Здесь  Стормер  перефразирует
реплику Фальстафа (Шекспир, "Король Генрих IV", ч. I): "Главное в  храбрости
- это благоразумие".} вообще не присуща.
     - По-моему, женщины - прекраснейшие в мире созданья! - выпалил юноша.
     - Дай вам  бог  подольше  придерживаться  такого  мнения!  -  Профессор
поднялся и  саркастически  разглядывал  собственные  колени.  -  Стали  ноги
затекать! - заметил он. - Оповестите меня, когда измените свои взгляды.
     - Этого не будет никогда, сэр!
     - Ах, Леннан, "никогда" - срок долгий. Пойду выпью чаю. - И он на плохо
гнущихся ногах зашагал прочь, словно бы посмеиваясь на ходу над  собственной
немощью.
     Леннан, с горящими щеками, остался, где был. Слова его профессора опять
прозвучали укором ей. Как можно так  отзываться  о  женщинах?!  Если  это  и
правда, он не желает ее слышать; а если неправда, то говорить такое - просто
подло. Ужасно, должно  быть,  не  ведать  высоких  чувств,  вечно  ко  всему
относиться саркастически. Ужасно быть таким, как  эти  "надутые  англичане",
хотя,  конечно,  старик  Стормер  от  них  отличается:   ведь   он   гораздо
образованнее и умнее, куда умнее, но только так же  смотрит  на  все  сверху
вниз. "Некоторые остаются..." Что она хотела сказать?  Остаются  такими  вот
"надутыми"? Внизу прямо под ним крестьянское  семейство  косило  и  сгребало
сено. Ее можно представить себе среди косцов, в таком же цветном  платке  на
волосах и красивую, как всегда; ее можно представить себе за  любой  простой
работой, а вот со стариком Стормером  не  вяжется  никакое  другое  занятие,
кроме его профессорства. И внезапно  юноша  почувствовал  себя  подавленным,
несчастным от этого смутного провидения в чужие загубленные жизни. Он решил,
что ни за что не станет таким, как Стормер, когда постареет! Нет,  уж  лучше
быть последним подлецом, чем вот таким, как он!..
     Когда он вошел к себе в номер переодеться к обеду, он увидел на столике
в стакане с водой большую темно-красную гвоздику. Кто ее сюда поставил?  Кто
мог ее поставить, кроме нее? У цветка был такой  же  аромат,  как  и  у  тех
горных гвоздичек,  которыми  она  тогда  его  засыпала,  но  только  полнее,
насыщеннее - волнующий, темный, сладкий запах. Прежде  чем  воткнуть  его  в
петлицу, он прижал цветок к губам;
     В тот вечер опять были  танцы  -  танцующих  было  больше,  и  к  роялю
прибавилась еще скрипка. Она спустилась в черном платье. Он  никогда  прежде
не видел ее в черном. Лицо и шея ее были напудрены - она прятала свой загар.
При виде пудры Леннан сначала слегка оторопел -  он  как-то  не  думал,  что
порядочные женщины пудрятся. Но если это делает она, значит, так и надо! Его
глаза не отрывались от нее ни на минуту.  Он  видел,  что  немец-скрипач  не
отходит от нее, что он даже танцевал с нею дважды; видел, как  и  с  другими
она танцевала, но смотрел на  все,  словно  во  сне,  -  без  ревности,  без
смятения. Что же это? Уж не  волшебство  ли?  Может  быть,  этот  подаренный
цветок у него в петлице  волшебный?  А  когда  он  танцевал  с  нею,  откуда
возникало это ощущение счастья, хотя они оба хранили молчание? Он не ждал от
нее ничего - никаких слов, никаких поступков;  ничего  не  ждал,  ничего  не
хотел. Даже когда  он  вышел  вместе  с  нею  на  террасу,  даже  когда  они
спустились к обрыву и сели на скамью над теми  лугами,  где  днем  он  видел
косарей, даже и тогда у  него  не  было  иных  чувств,  кроме  безмятежного,
дремотного обожания. Ночь была темной и тоже какой-то дремотной -  луна  все
еще скрывалась где-то низко за горами. В гостинице рояль со  скрипкой  опять
играли  вальс;  а  Леннан  сидел,  не  двигаясь,  не  думая,  словно  всякая
способность к движению и к  мысли  была  у  него  похищена.  Запах  гвоздики
подымался от лацкана прямо к его лицу, ибо ветра не было. И вдруг сердце его
остановилось: она наклонилась к нему, ее плечо  прижалось  к  его  руке,  ее
волосы коснулись его щеки! Он закрыл глаза и повернул к ней  лицо.  Ее  губы
прижались к его губам быстрым, жгучим поцелуем. Он испустил вздох,  протянул
руки - и обнял пустоту, один воздух. Только платье ее прошуршало по траве! А
цветок - цветок тоже исчез.

X

     В ту ночь Анна ни на минуту не забылась сном. Раскаяние ли не давало ей
уснуть, или пьянила память?  Если  она  и  опасалась,  что  поцелуй  ее  был
преступлением, то не против мужа или себя самой, а  только  против  юноши  -
быть может, она убила в нем возвышенную мечту, разрушила священную  иллюзию?
Но не чувствовать себя лихорадочно счастливой она тоже не могла, и  мысль  о
том, чтобы отступиться, даже не приходила ей в голову.
     Так, значит, он готов  хоть  немножко  любить  ее!  Совсем  немножко  в
сравнении с ее любовью, но все-таки.  Ничего  иного  не  мог  означать  этот
поворот головы с закрытыми глазами, словно он хотел зарыться лицом у нее  на
груди.
     Стыдилась ли она своих уловок, к  каким  прибегала  за  последние  дни?
Улыбок, которыми дарила молодого скрипача, нарочно  позднего  возвращения  в
тот вечер, когда их ждали с вершины, цветка, который  она  ему  подарила,  -
всей сознательной осады, которую она вела с того самого  вечера,  когда  муж
вошел к ней и разглядывал ее, думая, что она спит? Нет, не  стыдилась!  Если
она и раскаивалась, то только в поцелуе. Об этом страшно  было  думать,  ибо
здесь была смерть, полная гибель ее материнского чувства к этому мальчику; а
в нем - пробуждение, но чего? Если она для него была загадкой, то чем только
не был для нее он, с его пылкостью и мечтательностью, с его юной добротой  и
невинностью! Что, если поцелуй убил в нем веру, стер утреннюю росу, свергнул
звезду с неба? Простит ли она себе это? Как ей снести вину, если  из-за  нее
он сделается таким же,  как  и  сотни  других  мальчиков,  как  тот  молодой
скрипач, - просто циничным юнцом,  для  которого  женщины  -  это,  как  они
выражаются, "законная добыча"? Но полно, сможет ли она  сделать  его  таким,
получится ли из него такой? Нет, конечно же, нет; иначе она бы  не  полюбила
его с первого раза, когда только увидела и назвала его ангелом.
     Она не знала,  что  он  сделал,  куда  ушел  после  того  поцелуя,  или
преступления, если он был преступлением. Быть  может,  бродил  всю  ночь,  а
может, сразу же поднялся к себе. Почему она остановилась на  этом,  оставила
его там на скамейке, бежала от его объятий? Она сама едва ли знала,  почему.
Не из стыда, не из страха - из благоговения, может быть, но перед чем? Перед
любовью  -  перед  мечтой,  тайной,  перед  всем  тем,  что  делает   любовь
прекрасной; перед юностью и поэзией юности; перед самой этой  темной,  тихой
ночью и перед запахом цветка - темного цветка страсти, которым она завоевала
его и который теперь взяла у него незаметно назад, всю ночь держала у губ, а
утром, завядший, спрятала у себя на груди. Она так долго жила без любви, так
долго ждала этой минуты - не удивительно, что теперь она  сама  не  отдавала
себе отчета, почему поступает так, а не иначе.
     А как она  встретится  с  ним  сегодня,  как  посмотрит  в  его  глаза?
Изменялись ли они? Исчез ли этот прямой  взгляд,  который  она  так  любила?
Решать все достанется ей, от нее зависит, что будет дальше. И  она  твердила
себе: "Нет, я не побоюсь. Дело  сделано.  И  я  возьму  то,  что  дарит  мне
судьба!" О муже она даже и не вспомнила.
     Но  при  первом  же  взгляде  на  юношу  она   поняла,   что   какое-то
неблагоприятное внешнее событие вмешалось  в  дело  после  ее  поцелуя.  Он,
правда, сразу же подошел к ней, но не сказал ни слова, а стоял, весь  дрожа,
и протя